Ты или отправишься в тюрьму, или станешь миллионером

 

 

1963‑1967

 

После того, как школа по натаскиванию к экзаменам сослужила свою службу, вогнав меня в требуемый шаблон, я переехал в Стоу, в большую элитную частную школу на 800 мальчиков в графстве Бакингемшир. Там я лицом к лицу столкнулся с неприглядной картиной. «Дедовщина» была еще в ходу – застарелый обычай, когда младшим мальчикам предписывалось быть на побегушках и оказывать мелкие услуги старшим, по сути: быть их слугами. Задирание было в порядке вещей. Твой авторитет, а значит, и возможность избежать домогательств, в большей степени зависел от умения забить гол или выбить шестерку. Игры были не для меня: колено давало о себе знать всякий раз, когда я пытался бегать. Поскольку я также был не способен справляться с учебными заданиями, то очень быстро оказался среди аутсайдеров. Быть вне спортивных команд и занимать последнее место в классе по успеваемости не дает никаких шансов. Создавалось впечатление, что все сложные задачи, которые родители ставили передо мной, были теперь неактуальны. Я нашел убежище в библиотеке, куда приходил каждый день, и начал писать роман. Я находился в самом чудесном месте, окруженный роскошью кожаных книжных переплетов и двумя глобусами, глядя поверх декоративного озера, в которое последний из старших учеников нырнул и никогда больше не выныривал. То, что я писал, было самыми невероятными сексуальными фантазиями, которые я только мог себе вообразить. Разумеется, все эти ошеломляющие эротические истории повествовали о молодом парне, который не мог играть в спортивные игры из‑за травмы колена, но которого поддержала, а затем блестяще и умело соблазнила молодая школьная экономка родом из Скандинавии. В моих грезах она обычно подкрадывалась сзади, когда он работал в библиотеке… Но о каких бы невероятных сексуальных приключениях я ни мечтал, к моему огорчению, за многие мили от Стоу не было ни одной девушки, не говоря уже о том, чтобы она была из Скандинавии, а нашей экономке было шестьдесят.

Пописывая прозу и выводя каракули все быстрее и быстрее, я познакомился с Другим постоянным посетителем библиотеки – Джонатаном Голланд‑Джэмсом. В сравнении с большинством мальчиков из Стоу Джонни был невероятно практичным и искушенным, очень начитанным и ошеломляюще осведомленным в искусстве. Он приехал из Лондона, где его родители были знакомы с журналистами и писателями: когда Джонни читал Private Eye [6], он знал половину упоминавшихся в нем людей. Его мама была преуспевающим драматургом. Именно благодаря Джонни начал расти мой интерес к миру прессы, и я начал думать, что хотел бы быть журналистом.

В середине семестра я прочел школьное объявление о конкурсе эссе, который назывался Приз Гэвина Максвелла среди юниоров[7] и был учрежден автором, выпускником школы из Стоу. Я моментально отложил в сторону свой порнографический роман и написал короткий рассказ, который и был удостоен приза. Роль сыграло, должно быть, полное отсутствие конкурентов.

Гэвин Максвелл, автор «Круга чистой воды»[8], прибыл в Стоу, чтобы вручить приз. Он привез с собой Гэвина Янга, военного корреспондента Observer, автора написанного позже «Медленного парохода в Китай»[9]. После церемонии но дороге в Суррей они подбросили меня до Шэмли Грин. Я поддерживал с ними отношения. Они поощряли меня, отчасти, думаю, потому, что я им нравился. Но даже когда они поняли, что у меня другие наклонности, они все равно остались добрыми и заботливыми друзьями. После получения приза мой английский начал улучшаться, и в списке успеваемости я поднялся с двадцать первого места на третье. Я все еще был восемнадцатым по латинскому языку и последним по математике, физике и химии. «Он очень старается, но сталкивается с большими трудностями в понимании даже простейших математических приемов, и это распространяется на любую новую изучаемую тему», говорилось в одном из итоговых семестровых отчетов.

Как‑то на Пасху я решил последовать маминому примеру и заработать денег. Вопреки невысокому мнению школы о моих математических способностях я увидел возможность заработать на выращивании рождественских елок. Тогда мы переехали из одной части Шэмли Грин в другую, из Истедз Коттедж в Тенъярдз Фам, которая представляла собой небольшой участок земли с беспорядочно выстроенным зданием и множеством подсобных помещений и сараев. Я зашел к Нику, чтобы предложить принять участие в моем проекте. Он тоже был на каникулах, его школа находилась в Йоркшире. План был таков: посеять 400 семян елей на поле в Тенъярдз Фам. Через год к Рождеству они выросли бы, по меньшей мере, на 4 фута и их можно было бы продать. Мы договорились всю работу выполнять вместе и прибыль поделить поровну.

В ту Пасху мы проложили борозды на земле и посеяли 400 семян на поле Тенъярдз Фам. Мы подсчитали, что если все они вырастут до шести футов, можно заработать по £2 на каждой елке, то есть, общая сумма составит £800 против £5 наших первоначальных затрат на семена. Этим же летом мы пошли проверить наши деревья. Мы нашли один или два крохотных побега, которые виднелись на поверхности; все остальные были съедены кроликами. Мы решили взять реванш и ужасно отомстить: множество кроликов было застрелено и шкура с них снята. Мы продали тушки местному мяснику по шиллингу за каждую, но это было, конечно, совсем не £800, которые мы планировали получить.

На следующее Рождество брату Ника подарили волнистого попугайчика. Это подало мне идею для другого грандиозного бизнес‑проекта: разведения волнистых попугаев!

Для начала я рассудил, что смогу продавать их в течение всего года, а не две недели перед Рождеством. Я определился с ценами и просчитал, как быстро они смогут размножаться и насколько дешев мог быть их корм, Я убедил папу построить огромный вольер. На последней школьной неделе я написал папе и поделился с ним своими финансовыми выводами: «Осталось всего несколько дней до каникул. Ты заказал материал, который может понадобиться для нашей гигантской клетки? Я думаю приобрести волнистых попугаев по льготной цене, взять их у Джулиана Кальона. Если магазины продают их по 30 шиллингов, то он может брать их, скажем, за 17, мы бы покупали их у него по 18 или 19 шиллингов, что принесло бы ему доход, а нам помогло бы сэкономить по 10 шиллингов за птицу. Что ты думаешь об этом?»

Мой отец неохотно построил вольер, и птицы быстро размножались. Но я переоценил местный спрос на волнистых попугаев. Даже после того, как в Шэмли Грин каждый купил себе по меньшей мере двух, вольер все еще был полон птиц. Однажды в школе я получил письмо от мамы с плохой новостью. Она сообщила, что вольер подвергся нападению крыс, которые уничтожили волнистых попугаев. Только много лет спустя она призналась, что будучи сытой по горло уборкой за попугаями, в один прекрасный день оставила дверь в вольер открытой, и все они улетели. Она не очень‑то старалась их поймать.

Хотя ни один из этих проектов не принес денег, они научили меня кое‑чему, что касается математики. Я обнаружил, что только когда я пользовался реальными цифрами для решения реальных задач, математика имела для меня хоть какое‑нибудь значение. Если я рассчитывал, насколько вырастет Рождественское дерево или сколько может вылупиться попугаев, числа становились реальными, и мне нравилось пользоваться ими. Но в классе я был по‑прежнему полным тупицей в математике. Однажды я отвечал на вопросы теста на IQ, и они показались мне просто абсурдными. Я не мог сосредоточиться ни на одном из математических заданий, и, думаю, мой результат приблизительно был равен нулю. Я беспокоюсь за всех тех, кто был отнесен к разряду тупых по результатам подобных тестов. Вряд ли они задумываются о том, что эти IQ тесты часто придумывают профессора, которые при столкновении с жизнью оказываются никуда не годными. Я любил строить реальные бизнес‑планы, даже если кролики извлекали из этого больше пользы, чем я.

Родители, должно быть, воспитали во мне бунтарский дух. Я всегда думал, что правила затем и нужны, чтобы их нарушать. В школе Стоу было столько правил и инструкций, как в армии; многие из них, как казалось Джонни Джемсу и мне, были совершенно анахроничными и бессмысленными. В первую очередь, это касалось устаревшего обычая обслуживать старших учеников младшими. Затем – ОКБ (Объединенные кадетские войска), где мальчики надевали солдатскую форму и ходили строем со старомодными винтовками. Наконец, обязательное посещение церкви по воскресеньям. Однажды я умудрился проигнорировать первую службу в новом семестре, после чего мое имя исчезло из школьного журнала, и впредь я никогда этого не делал.

В течение января и февраля 1966 года мы с Джонни думали о том, как изменить школьные правила. Нам было по пятнадцать лет, и мы верили, что в состоянии создать что‑то свое. Родители воспитали меня с мыслью, что мы все можем изменить мир, поэтому, глядя на то, как управлялась школа Стоу, я был уверен, что смог бы делать это лучше. На самом деле администрация школы относилась к участию мальчиков всех возрастов в управлении школой довольно либерально.

Джонни и меня особенно бесило правило, согласно которому каждый, кто не участвовал в спортивных играх, должен был идти и наблюдать за игрой своей команды, когда она встречалась с командой другой школы. Можно было ходить в библиотеку в дневное время в течение недели, нас, однако, заставляли наблюдать за игрой школьных команд почти все субботы. Если бы не слабое колено, я бы играл в команде, и поэтому чувствовал себя вдвойне уязвленным. Я написал директору:

 

«Я против полной потери времени, которая проистекает из обязательного присутствия на матчах. Если кто‑то не может играть за First XI, ему следует дать возможность использовать свое время более эффективно, чем сейчас. Знаю, что это звучит страшным посягательством на традиции и т.д., но я очень остро чувствую то, о чем пишу. Если бы те 450 лишних людей, которые следят за матчами, потратили это время, например, на мытье окон в Бакингеме, то они, по крайней мере, получили бы больше, чем наблюдая, как «другие достигают чего‑то».

 

Также я пытался реорганизовать систему школьного питания:

 

«Я убежден, что если совершенствовать жизнь в Стоу, то начинать надо, прежде всего, с социального аспекта, а уж потом – религиозного. Многие мальчики удовлетворяют свою жажду знаний посредством интересного общения. Самое лучшее время, когда можно поговорить – во время еды, но в Стоу это сделать практически невозможно. Ты входишь в зал, садишься за отведенный тебе столик рядом с теми же самыми мальчиками, с которыми ты ешь каждый день. В одной из столовых комнат должен быть организован буфет. Тогда мальчики могли бы выбирать для себя еду, они свободно садились бы там, где хотят, а перед уходом могли бы складывать свои вилки и тарелки в коробку. В настоящее время количество пищевых отходов колоссально; при наличии буфета можно было бы наполовину сократить расходы на испанских и итальянских официантов.

Мне было бы очень интересно узнать Ваше мнение, а любые сэкономленные деньги могли бы, вероятно, быть вложены в мой следующий проект…»

 

Дальше я анализировал идею организации бара для шестиклассников.

Директор предложил мне открыто выразить свои взгляды в школьном журнале, но мы с Джонни хотели учредить альтернативный журнал со свежим взглядом на вещи. Предполагалось провести кампанию против «дедовщины», телесных наказаний, обязательности посещения церкви, присутствия на играх и изучения латинского языка. Все эти идеи были слишком революционными, чтобы быть изложенными в школьном журнале «Стоик»[10], название которого казалось подходящим разве что для его многострадальных читателей. Затем мы подумали, что надо выйти на другие школы, имеющие похожие правила. Мало‑помалу идея межшкольного журнала приняла конкретные очертания. Мы могли связываться с другими школами и обмениваться идеями. В школьной тетрадке я набросал несколько возможных названий: «Сегодня», «1966», «Фокус!», «Современная Британия» и «Интервью»[11]. После этого переписал набело, что я хочу опубликовать в журнале, и выполнил несколько Дополнительных расчетов, снова получая удовольствие от цифр.

Я составил список из 250 членов парламента, которых нашел в справочнике «Кто есть кто»[12], и перечень возможных рекламодателей, чьи имена обнаружил в телефонном справочнике. Я также написал в компанию WH Smith[13], интересуясь, не взялись бы они за поставку журнала. Так, имея в виду спонсоров, рекламодателей, дистрибьюторов и расходы на каждом этапе, – по крайней мере, на бумаге, – я написал свой первый бизнес‑план.

Цифры выглядели слишком скромными, поэтому мы с Джонни решили привлечь больше школ, а также технические колледжи и университеты. Это обеспечило бы доступ к журналу большему количеству людей и подхлестнуло рекламодателей. Мы подумали, что если мы нацелим журнал на университетских студентов, он будет покупаться и старшеклассниками, но если мы адресуем его старшеклассникам, он не заинтересует студентов.

Остановились на названии «Студент». Оно казалось нам очень удачным, потому что в то время было много разговоров о «студенческих силах». Это был период студенческих сидячих забастовок, волнений и демонстраций в университетах и политехникумах. Это было потрясающее время для молодых. Мать одолжила мне £4; это было некоторой поддержкой, покрывающей стоимость телефонных звонков и отправки писем. Отец Джонни организовал выпуск бумаги для заметок с идущей поверх листа надписью «Студент» – журнал для британской молодежи» и символом восходящего солнца. Мы приступили к работе, отправляя письма всем спонсорам и возможным рекламодателям.

Журнал Student был прекрасным связующим звеном, он подарил нам чувство возрождения надежд. Так много всего надо было организовывать. Я начал устраивать офис в своей учебной комнате в школе и попросил директора поставить в комнату телефон – разумеется, он отказался. В результате мне приходилось звонить из телефонных будок. Но скоро я обнаружил одну очень полезную вещь: если я звонил телефонистке и сообщал, что аппарат забрал деньги, а звонок сорвался, мне разрешалось позвонить бесплатно. Мало того, что звонок был бесплатным, я еще избавлялся от необходимости слушать телефонный сигнал «пип – пип – пип», поскольку монеты были внутри. Но еще лучше, что слова телефонистки звучали так, будто их произносила секретарша: «С вами будет говорить мистер Брэнсон».

Я составлял и составлял списки людей, которым должен был позвонить, и медленно проходил их сверху донизу. Большинство отказывались платить за рекламные объявления в журнале, который был только в проекте. Но постепенно я начал находить способы привлечь их внимание. Я мог позвонить в банк National Westminster и сказать, что банк Lloyds только что забрал под рекламу целую страницу, и не хотели бы они дать свою рекламу рядом с банком Lloyds? «Журнал Student будет самым большим британским изданием для молодежи», – добавлял я. Звонил в компанию Coca‑Cola и сообщал, что Рepsi только что зарезервировала место под большое рекламное объявление, задняя страница еще свободна. Звонил в редакцию Daily Telegraph и спрашивал, предпочли бы они дать свою рекламу до или после Daily Express. Другая хитрость была скрыта в безобидном вопросе, на который трудно ответить отрицательно: «Вы заинтересованы в приеме на работу лучших выпускников школ и университетов?» Ни один менеджер по персоналу не признался бы, что они ищут посредственные кадры. «В таком случае мы издаем журнал именно для вас…»

Чтобы избежать возвращения телефонистки на линию для отключения, я научился при разговоре укладываться в пять минут, говоря быстрее и очень напористо. Мой голос рано сломался, и никто не догадывался, что имеет дело с пятнадцатилетним школьником, стоящим в общественной телефонной будке. Я давал свой адрес в Шэмли Грин, писал дюжинами письма с рекламными предложениями и отправлял их по почте моим родителям, которые просили Элизабет, свою старую деревенскую подругу, печатать их.

Мои школьные дела были из рук вон плохи, но в работе над журналом я приобретал прекрасное качество – уверенность в своих силах. Будь я пятью или шестью годами старше, явная абсурдность попытки продать крупным компаниям рекламу в несуществующем журнале, редактируемом двумя пятнадцатилетними школьниками, помешала бы мне просто поднять трубку телефона. Но я был слишком юн, чтобы ожидать неудачи.

Во время каникул я все рассказал про журнал Нику. Он был взволнован и согласился распространять его в Амплфорте. Он также решил попробовать найти спонсоров для него. Ник признавал, что Student был действительно создан мной и Джонни, поэтому он держался несколько в стороне, но был так же полой энтузиазма в отношении потенциала журнала, как и мы. Нам было по пятнадцать лет, и мы полагали, что можем сделать все что угодно.

К апрелю 1966 – времени подготовки к сдаче экзаменов 0‑уровня я смог исключить те предметы, сдать экзамен по которым у меня не было шанса, и стал уделять журналу даже больше внимания. К моему облегчению мои пути и пути учителей латинского языка и науки разошлись: «Он действительно очень слаб в латыни и решил оставить это» и «Его интерес к науке был очевидно минимальным. И хотя я далек от убеждения, что он не мог бы заниматься лучше, чем сейчас, очевидно, что он никогда не преуспеет в этом предмете». Лучше у меня обстояли дела с историей, французским и английским языками, но только не с математикой, которая была обязательной: «Несмотря на большие прилагаемые усилия, для него представляется трудным удерживать в памяти способы решения задач даже в течение непродолжительного времени. Ему понадобится много везения, чтобы справиться с заданиями в июле».

Однако по‑настоящему занимало меня в жизни только одно – написание сотен писем, которые я начал отсылать из Стоу. Несмотря на весь мой энтузиазм и изобретенные хитрости, ушло много времени на то, чтобы найти каких‑нибудь рекламодателей, желающих купить место в Student и связать себя обязательствами перед журналом. Мы с Джонни рассылали письма в течение всего летнего семестра, продолжали делать это на каникулах и весь последующий осенний семестр. К апрелю 1967 года с моим единственным экзаменом по античной истории А‑уровня, маячившим для сдачи летом (пришлось остановить выбор на истории, хотя я изучал ее только год в шестом классе), мы по‑прежнему топтались на месте с нашим журналом. Больше года мы с Джонни работали над ним, и все, что у нас было, – это дюжины писем от директоров со словами одобрения и от политиков – с разнообразными обтекаемыми обещаниями внести свой вклад, но никаких рекламных объявлений или ксерокопии чека. Я отказывался смириться с этим. Мое письмо домой, датированное 27 апреля 1967 года, содержало извинения за то малое время, что я провел со своей семьей на Пасху:

 

«Я прекрасно провел эти последние четыре недели каникул, и мне удалось сделать больше, чем когда‑либо до этого. Надеюсь, что вы не слишком раздосадованы тем, что я не остался дома подольше и не нашел времени, чтобы больше поработать в саду. Возможно, я заблуждаюсь, но считаю, что вынужден выбирать между домом и журналом Student. Это трудно совместить. Любое дело в жизни я хочу делать хорошо и с полной отдачей. Сейчас я делаю все от меня зависящее в отношении Student, да и время позволяет. Тем не менее, его остается мало для обязательств перед домом. Для меня очевидна опасность падения, когда пытаешься сидеть на двух стульях фазу, но я продолжаю делать это. Если я не хочу завалить оба дела и хочу охватить все, мне приходилось и приходится расставлять приоритеты. К тому же, мне всего лишь шестнадцать. Это звучит так, будто я слишком ношусь со своим «я», и сказал я это, чтобы только защититься; но что делают большинство шестнадцатилетних подростков? Ни один, кого я здесь знаю, не сделал за прошедшие каникулы ничего сверх того, что я имел обыкновение делать два или три года тому назад: потрескивание дров в печи по вечерам, шатание без дела в течение дня. Что делал ты, папа, когда тебе было шестнадцать лет? Охотился, рыбачил, плавал, проводил время с девочками – это первое; возможно, посещал музеи и помогал по саду – второе. У тебя было время, чтобы помогать по саду. В свои шестнадцать ты не воспринимал мир так, как его воспринимает нынешнее поколение. Твоя карьера была почти предопределена. Сейчас всего надо добиваться. Вы говорите, что Student – это проявление моего эгоизма и концентрации на себе. «Возможно», – отвечу я. Но намного ли это эгоистичнее, чем любое дело, которое делает человек в своей жизни? По‑моему, это такое же занятие, как любое другое. Оно могло бы принести пользу неизмеримо большему количеству людей, чем какой‑нибудь поход в кино и т. д. Такое начало моей жизни – это как университет, это так же важно для меня, как важны были для тебя выпускные экзамены. Может показаться совершенно неправильным, что я завожу этот разговор в своем первом письме, но в течение последних двух недель вряд ли я думал о чем‑нибудь другом, и я вижу достаточно оснований, чтобы изложить свои мысли на бумаге».

 

Мне повезло. Я всегда знал, что могу разговаривать с родителями, как если бы они были моими ближайшими друзьями. Вместо того чтобы поставить на мне крест, они с пониманием отнеслись к моему письму, и мы продолжали быть открытыми для взаимного общения. Примерно в это же время я обнаружил, что довольно много моих друзей перестали полагаться на родителей, но в отношении своих я никогда не чувствовал себя стесненным или бунтующим. Они всегда вдохновляли меня идти вперед и делать все, что я хочу, и если какие‑то мои проекты и не получали их одобрения, то я, по крайней мере, всегда мог рассчитывать на симпатию и поддержку. Меньше всего, что хотел бы делать мой отец, это тратить свои выходные на строительство клетки для волнистых попугаев, но он никогда не говорил об этом. Мать чрезвычайно стремилась помочь мне с журналом: она писала заметки, давала мне карманные деньги, которые с трудом могла сэкономить, и думала о людях, к которым следовало обратиться. Однажды я сказал ей, что хотел бы познакомиться с Дэвидом Фростом[14], и она потратила недели, расспрашивая всех своих друзей, не знают ли они кого‑нибудь, кто знает кого‑нибудь, кто знаком с Фростом.

Затем случился прорыв: мы получили нашу первую ксерокопию на чек в £250 за рекламное объявление, и Джеральд Скарф[15] согласился нарисовать для нас комикс и дать интервью. Журнал Student наконец превращался из слабого лучика моего воображения в реальный журнал.

 

* * *

 

Другой вещью, спустившей меня с небес на землю, был секс. Во время каникул у меня было несколько подружек, и я неотвратимо приближался к моменту потери невинности. Этому способствовали вечеринки, на которых выключался свет, и все лежали на диванных подушках.

В конце концов, я нашел девушку, имеющую репутацию опытной в этих делах, и на одной из вечеринок мы, не привлекая внимания, поднялись по лестнице и оказались в дальней спальне. Я был поражен, что она позволила задрать ей юбку и снять трусики. Как только мы приступили к занятиям любовью, она начала стонать и охать. Это определенно доставляло ей сексуальное удовольствие. Я был очень рад тому, что, должно быть, все делал хорошо, поскольку она вскидывала голову и сильно билась ею из стороны в сторону, пытаясь совладать с дыханием. Я разыграл потрясающий спектакль, в конце которого выразил всю степень своего удовольствия, впечатляюще крича, пыхтя и тяжело дыша. Затем я скатился с нее. К моему изумлению, она продолжала сильно биться головой, и с ней происходило то, что я раньше принимал за экстатический многоразовый оргазм. Я начал чувствовать себя немного смущенным и слегка ненужным, пока до меня не дошло, что она билась головой не без причины.

– Астма! – прохрипела она, задыхаясь. – Ингалятор! Скорая помощь!

К счастью, моя первая постоянная подруга была здорова. Руди была голландской «революционеркой», и в последнем семестре я пригласил ее в Стоу. Она незаметно проникла на школьные угодья и втайне разбила палатку посередине леса. В течение одной восхитительной недели каждую ночь я незаметно выбирался, проходил мимо озера в лес, где Руди коптила котелок, готовя себе еду на жестяной плите. Мы лежали под звездами и говорили о том, что сделаем, чтобы изменить мир. Руди страстно интересовалась мировой политикой. На страницах журнала Student она пышно именовалась «голландским заокеанским корреспондентом» и продолжала выдавать большие куски о террористической банде Баадер‑Мейнхоф[16].

После того, как я отказался сдавать экзамены по всем предметам, кроме античной истории, для журнала у меня оставалось даже больше времени. Скоро мы с Джонни стали регулярно ездить поездом до Лондона, где брали интервью. Тем не менее, надо было сдать экзамен А‑уровня, и я испытывал трудности в запоминании фактов, которые производили на меня впечатление бессмысленных и абстрактных. Я купил комплект карточек по античной истории, который содержал все необходимые сведения о Греции и Риме. При подготовке к экзамену я обрезал карточки по краю и разложил их по разным карманам, одну даже засунул под ремешок часов. Когда я взглянул на экзаменационные вопросы, самой трудной задачей было вспомнить, в каком из карманов находился нужный ответ. Затем я вытащил карточку из кармана и держал ее свернутой в ладони левой руки, а правой писал. После экзамена я был настолько занят журналом Student, что мне было не до оценки. Я просто был намерен как можно быстрее закончить обучение в Стоу и начать свою деятельность в качестве журналиста в Лондоне.

Когда я покинул Стоу в 1967 году в возрасте неполных семнадцати лет, напутствующими словами директора были: «Поздравляю, Брэнсон. Я предсказываю, что ты либо отправишься в тюрьму, либо станешь миллионером».

В следующий и последний раз я получил известия из Стоу через полгода. Это было письмо от директора, датированное 16 января 1968:

 

«Дорогой Брэнсон,

мне было приятно узнать, что Вы получили хорошие отзывы в прессе, и мне было бы очень интересно взглянуть на первый номер Вашего журнала. Примите мои поздравления и самые добрые пожелания на будущее.

Ваш Р. Дрейсон».

 

Первый номер журнала Student вышел в свет в январе 1968 года.

 

Девственники в бизнесе

 

 

1967‑1970

 

В конце летнего семестра 1967 года Джонни Джэмс и я переехали в цокольный этаж дома его родителей на Коннагут‑Сквер как раз в стороне от Эджуэр‑роуд в Лондоне. Нам удалось убедить Ванессу Редгрейв[17] не ограничиваться лишь словами пожеланий успеха журналу Student, а дать нам интервью. Это интервью стало переломным моментом, поскольку теперь мы могли использовать имя актрисы как магнит, привлекающий других меценатов. Как только их список пополнился такими именами, как Дэвид Хокни[18] и Жан‑Поль Сартр, мне, естественно, стало легче убедить некоторых потенциальных рекламодателей в том, что Student – это стоящее место, на котором не стыдно появиться.

Все лето мы с Джонни прожили в полуподвале. Комната была темной, сырой и почти без мебели. Мы спали на полу на матрасах. Скоро в помещении воцарился бардак с разбросанными бумагами, грязными кофейными чашками; и обертками от рыбы и чипсов. Нам вечно хотелось есть. Иногда мы поднимались по лестнице, чтобы совершить набег на холодильник родителей Джонни. Время от времени моя мама врывалась в комнату с корзиной для пикника.

– Посылка от Красного Креста! – громко объявляла она. – Когда вы оба умывались в последний раз?

Мы расстилали на полу стеганое покрывало и набрасывались на еду.

Однажды она принесла £100 наличными. Мама нашла на дороге, неподалеку от Шэмли Грин, ожерелье и отнесла в полицейский участок. Когда после трех месяцев никто не обратился по поводу пропажи, ей разрешили! взять ожерелье себе. Она знала, что мы нуждались в деньгах, поэтому приехала в Лондон, продала его и принесла нам деньги. Ее £100 позволили оплатить наши телефонные и почтовые счета и были нам материальной поддержкой еще несколько месяцев. Без этих денег нам было бы не выжить.

Питер Блейк, получивший известность за дизайн обложки альбома «Сержант Пеппер»[19] группы «Битлз», нарисовал студента для нашего первого выпуска. Обложка была белой с двумя красными пятнами: сам логотип – Student – и галстук на студенте. Кроме того, что Блейк снабдил нас иллюстрацией, он дал нам интервью. Начал эпатажно:

 

«Очень красивая девушка, на которой ничего нет, – это восхитительный объект, к тому же, интересующий меня по особой причине. Это одна из тех материй, которые, наряду со знанием анатомии и понятием перспективы, учат тебя рисовать».

 

Пока я быстро взвешивал преимущества профессии художника, Блейк продолжал перечислять опасности «власти студентов», – что тогда прозвучало вызывающе полемично: «Не уверен, что студентам следует предоставлять больше власти над преподавателями, чем сейчас. Именно нынешние студенты мне действительно не нравятся как социальная группа. Я думаю, что они несколько переоценивают себя. Они много говорят, много протестуют и имеют слишком много прав. Думаю, что некоторые из них чрезмерно увлеклись своим студенческим статусом. В конце концов, студенты не такие уж важные персоны: они просто учатся быть взрослыми. Студентам не стоит думать, что им необходимо быть недовольными».

Возможно, благодаря тому, что мы были юными и не столь агрессивными, как профессиональные журналисты, с которыми им приходилось сталкиваться, некоторые из наших доброжелателей высказывались очень живо и своеобразно. Джеральд Скарф, например, так описывал свою работу:

 

«Я всегда буду рисовать – это вопрос энергии. Я никогда бы не смог остановиться. Это такая же неотъемлемая часть меня, как еда. Когда у меня появляется замысел, он должен выйти наружу, – это все равно, что быть больным, абсолютно телесная функция».

 

Когда я поинтересовался у Дадли Мура[20], что он думает о студентах, тот ответил: «Единственное, что я ненавижу в вашем поколении, – это ваш возраст». Он учился играть на органе в колледже Магдален в Оксфорде, но когда я упомянул классическую музыку, сказал: «Я бы скорее целый день валялся в грязи с шестью женщинами, чем сидел за пианино».

Мик Джаггер и Джон Ленной также согласились дать нам интервью. Для студенческой аудитории оба были полубогами. Student опубликовал грандиозное предисловие к интервью Джаггера:

 

«Недавно журнал Melody Maker написал: «Джаггер весьма напоминает одного из братьев Карамазовых у Достоевского, который на слова своего брата‑монаха о том, что боль необходима, чтобы научиться добродетели, ответил, что если страдания одного маленького ребенка необходимы, чтобы что‑то осознать, то он не отрицает существование Бога, но просто возвращает свой входной билет на небеса. Таков и протест Мика Джаггера».

 

Представить не могу, о чем мы думали, цитируя это. Конечно, я не понимал о чем это.

Я нервничал, пока шел вдоль Чейн‑Уок к дому Джаггера, меня провела в гостиную Марианна Фейтфул, которая затем таинственно исчезла наверху. Мик и я добродушно улыбнулись друг другу, но были в равной степени растеряны, ища верные слова:

Р.Б.: Вам нравится давать интервью?

М.Д.: Нет.

Р.Б.: Почему же вы дали согласие ответить на вопросы Student?

М.Д.: Не знаю. Понятия не имею. Обычно я не даю интервью. Я имею в виду – почти никогда.

Р.Б.: Вы интересуетесь политикой?

М.Д.: Нет.

Р.Б.: Почему?

М.Д.: Потому что я долго думал и решил, что у меня нет времени, чтобы, заниматься этим. Я хочу сказать: если вовлекаешься в политику, то непременно обломаешься.

Р.Б.: Можно ли на людей воздействовать при помощи музыки?

М.Д.: Да, думаю, это возможно, ведь музыка – одна из особенных вещей. Она повторяется: одно и то же снова и снова. Проникает в мозг и влияет.

Наше интервью с Джоном Ленноном было другим «классическим; примером». Мы с Джонни пошли вместе, и Джонни попытался прибегнуть литературной аллюзии:

Д.Д.: Критик сравнил «День жизни»[21] с «Бесплодной землей»[22] в миниатюре

Д.Л.: Миниатюрой чего?

Д.Д.: Стихотворения Элиота «Бесплодная земля».

Д.Л.: Я такого не знаю. Не очень искушен в поэзии.

Ирония в том, что интервью с Джоном могло стать концом журнала Student. После того, как мы с Джонни встретились с Ленноном, у меня родилась идея попросить Джона и Йоко предоставить нам оригинальную запись, которую мы в виде гибкой пластинки могли бы распространять вместе с журналом.

Я связался с Дереком Тэйлором, импресарио группы «Битлз».

«Битлз» только что основали «Фонд Эппл в поддержку искусства»[23], чтобы примирить враждующих художников и музыкантов. Основную часть дня Дерек проводил в своем офисе на Севил‑роу, принимая многочисленных посетителей, v которых было сто разных поводов, чтобы просить денег у «Битлз». Он походил на лорда‑камергера при дворе короля. Приятный человек, Дерек терпеливо выслушивал каждую просьбу, даже если доводы были притянуты за уши или просто абсурдны.

Когда я рассказал ему, что мы хотим сделать, Дерек согласился сразу, без тени сомнения. Джон и Йоко с восторгом предоставят что‑нибудь, заверил он. Я был представлен Рону Кассу, управляющему фондом «Эппл» и производителю гибких пластинок, и мы назначили срок поставки.

Я мчался назад на Коннагут‑Сквер с хорошей новостью. У нас было интервью с Джоном Ленноном, скоро мы получим подлинник его еще нигде не звучавшей песни. Это был фантастически удачный ход для продвижения Student. Мы связались с Аланом Олдриджем, модным иллюстратором, и сделали ему заказ на оформление специальной лицевой обложки журнала, где было бы предусмотрено место для гибкой пластинки. В наших планах было напечатать 100000 экземпляров – самый большой тираж за все время существования журнала.

Проходили недели, но никакой записи не было. Все больше беспокоясь, я позвонил Дереку, «Не волнуйся, Ричард, – сказал он. – У нас тут кое‑какие проблемы. Но обещаю, что‑нибудь ты получишь». На самом деле, едва ли можно было выбрать более неподходящее время, чтобы благосклонность Леннона связывать какими‑то обязательствами. Йоко только что потеряла ожидаемого ребенка, Джон был арестован за хранение марихуаны, в результате парочка тихо залегла на дно в своем особняке в Уэйбридж.

Я тоже оказался в беде. Наши расчеты на специальный выпуск поставили Student на грань банкротства. В отчаянии впервые в жизни я обратился к адвокату Чарльзу Левисону, который написал Дереку, что подает в суд на фонд «Эппл» и Леннонов за нарушение обязательств. Несколькими днями позже мне позвонил Дерек.

– Зайдите в «Эппл», – сказал он. – У нас кое‑что есть для вас.

После полудня того же дня я сидел в полуподвальной студии фонда «Эппл» с Чарльзом, Дереком, Джоном и Йоко, слушая запись, которую они сделали. Вслед за шипением магнитофона послышались равномерные удары, словно биение человеческого сердца.

– Что это? – спросил я.

– Это бьется сердце нашего малыша, – сказал Джон. Стоило ему произнести это, как звук прекратился. Йоко разразилась потоком слез и обняла Джона. Я не понимал, что происходит; но раньше, чем смог что‑нибудь произнести, Джон взглянул через плечо Йоко прямо мне в глаза.

– Малыш умер, – сказал он. – Это молчание нашего мертвого ребенка.

Я вернулся в офис, не представляя, что мне делать. Я знал, что не в состоянии вынести на публику столь личное переживание, даже если это последняя запись Леннона. Возможно, я ошибался, потому что Дерек назвал это «концептуальным искусством» и сказал, что запись могла бы стать коллекционным экспонатом. Нам пришлось снимать обложку и переделывать журнал. Мы потеряли на этом много денег, но все же сумели выкрутиться. Я хотел привлечь Леннона к суду, но у них с Йоко и так было полно проблем, и они все‑таки выполнили соглашение – в своей особенной манере, даже если я не смог оценить этого в тот момент. После нашей полемики по поводу записи Дерек написал короткое письмо, в котором приносил извинения за все причиненные мне неприятности. В качестве подписи служила фраза, которую он ставил под всеми своими письмами: «Все что тебе надо – это любовь…»[24].

Джонни много читал. Я едва ли читал вообще. Кажется, у меня никогда не хватало на это времени. Дни за днями я проводил у телефона, стараясь продать рекламные площади, убеждая людей писать для журнала Student бесплатно или дать интервью. Всю жизнь мне нужен был кто‑нибудь в качестве противовеса, чтобы компенсировать мои слабости и гасить излишнюю энергию. Джонни и я были хорошей командой. Он знал, у кого нам следует взять интервью и почему. Я умел получить согласие и упорно отказывался принимать ответ «нет».

Во время многих интервью для журнала я просто включал магнитофон и позволял собеседнику говорить все, что он хочет. Перед встречей с шотландским психиатром Р. Д. Лейнгом я попытался прочитать его бестселлер «Политика опыта»[25]. Подозреваю, что как и большинство людей, я едва ли что‑нибудь понял. Я направил на Лейнга микрофон, и он говорил без остановки полтора часа, уставившись в угол потолка над моей головой. Я понятия не имел, о чем он распространяется, и просто был благодарен за то, что мне не представилась возможность задать хотя бы один вопрос. Когда стало очевидно, что он закончил, я выразил бесконечную признательность, вернулся в офис и все переписал. Тут обнаружилось, что Лейнг просто цитировал страницы своей книги, причем, почти дословно.

После нескольких выпусков число людей, вовлеченных в Student, стало расти. Мы с Джонни иногда ходили в ночные клубы и знакомились с людьми. Порой нам удавалось убедить их пойти к нам домой «на чашку чая». Если они оставались на ночь, утром мы уговаривали их помочь нам.

Информация распространялась из уст в уста: объявлялись старые школьные друзья, друзья друзей или просто люди прочитавшие журнал, – все хотели принять в нем участие. Наш цокольный этаж все больше и больше походил на ночлежку. Все работали бесплатно, питаясь тем, что было в холодильнике, или выходили поесть дешевой еды.

Распространять журнал помогали самые разные люди. Идея была в следующем: они забирали пачки журналов и продавали их по 2/6d[26] за штуку, а затем отдавали нам половину выручки, то есть, 1/3d за каждый проданный экземпляр. Предполагалось, что нам будут платить вперед, но так происходило редко. Однако меня действительно никогда не волновала прибыль от журнала: мне было необходимо всего лишь иметь достаточно наличных денег в банке, чтобы выпустить следующий номер и оплатить счета. Я полагал, что чем больше экземпляров мы продадим, тем больше о нас будут говорить, и, в конечном счете, тем больше рекламодателей мы сможем привлечь.

Вряд ли я тогда осознавал это, но стремление стать журналистом начало уступать необходимости держать журнал на плаву. Джонни вел всю редакционную работу, а я занимался бизнесом, продавал рекламные площади и спорил с печатниками. Я стал предпринимателем почти по умолчанию, хотя если кто‑нибудь употребил бы это слово в отношении меня, я, вероятно, вынужден был бы обратиться к Джонни за разъяснением. Разумеется, я не считал себя бизнесменом. Бизнесменами были мужчины среднего возраста из Сити, охваченные жаждой денег. Они носили костюмы в тонкую полоску, у них были жены и, по статистике, 2‑4 ребенка и жили где‑нибудь в пригороде. Конечно, мы тоже хотели заработать; нам нужны были деньги, чтобы выжить. Но Student был интересен неизмеримо больше в творческом отношении, чем в денежном.

Позже я понял, что бизнес сам по себе может быть актом творчества. Если ты издаешь журнал, то стараешься создать нечто оригинальное, что будет выделяться из общей массы, иметь продолжение и, надо надеяться, выполнять свое полезное предназначение. Кроме всего прочего, ты хочешь создать что‑то, чем мог бы гордиться. В этом всегда выражалась моя философия бизнеса. Я могу честно сказать, что никогда не затевал ни одного дела только ради денег. Если они – единственный мотив, то лучше оставить это занятие. Бизнес должен увлекать, он должен быть в радость и, наконец, он должен выявлять ваши творческие задатки.

Работа над журналом Student конечно, была радостью. Каждый день сопровождался оглушительными мелодиями в исполнении Боба Дилана, «Битлз» или «Роллинг Стоунз», они вырывались из акустической системы сотрясали стены нашего полуподвала. Когда мы с Джонни выходили продавать журналы, то, бывало, отмечали каждые первые заработанные полкроны тем, что шли и покупали два гамбургера по четверти кроны каждый. Время от времени я выглядывал из грязного окна нашего полуподвала и видел, что день прекрасен. Я выключал музыку и говорил всем, что надо бы прогуляться. Мы шли через Гайд‑парк, кто‑нибудь останавливался у озера Серпанти, а потом все плавали.

Тони Мэлор был одним из главных помощников редакторов, мы все уважали его, потому что он был профсоюзным чиновником. Тони был гораздо старше нас и четко высказывался насчет социализма. Когда все спорили о точных формулировках политических выступлений для журнала, я начинал приобщаться к другой политике – политике выживания. В некотором роде я становился в журнале аутсайдером. Пока другие вели разговоры о ЛСД‑гуру Тимоти Лири[27], «Пинк Флойд» и последних поворотах студенческого движения я был озабочен тем, как оплатить телефонные счета и рассчитаться типографией. Я проводил много времени за телефонными разговорам пытаясь убедить выдающихся деятелей писать для Student просто из любви нему, мне приходилось тратить часы на звонки в такие компании, как British Leyland или банк Lloyds, прилагая все усилия, чтобы убедить их купит рекламные площади. Без их денег журнал прекратил бы свое существование.

Ответственность заставила меня быстро повзрослеть. Многие могли тогда сказать, что я старше своих лет. Другие позволяли себе беспечно сидеть дом вечерами и выпивать, не беспокоясь о позднем утреннем пробуждении похмелье, я же всегда отдавал себе отчет в том, что мне нужна ясная голова.

Родители и Линди приезжали помочь продавать журнал. Мама отнесла пачку на Уголок ораторов[28] в Гайд‑парк и сунула в руки ничего не подозревающим туристам. Линди и я ходили взад и вперед по Оксфорд‑стрит, продав номера Student любому, кого удавалось остановить. Однажды к нам подошёл бродяга и попросил денег. Денег не было, мы сами были в их постоянно: поиске, но в трудно объяснимом порыве идеализма я снял с себя почти всю одежду и отдал бродяге. Остаток дня мне пришлось разгуливать в покрывале.

– Бедный старый бродяга, – посмеялся папа, когда услышал об этой тории. – Это будет ему наукой. Все, чего он хотел, это немного мелочи, а получил комплект несвежей одежды!

Student начал занимать заметное положение, и однажды немецкий телевизионный канал попросил меня выступить с речью в лондонском университетском колледже вместе с политическим активистом Тариком Али и немецким студенческим лидером Дэнии Кон‑Бендитом. Суть, заключалась в том, чтобы высказаться о правах народа. Огромная толпа приветствовала двух главных революционеров. Я стоял и слушал, как прекрасно произносил свою речь, полную интеллектуальной глубины и страсти, Дэнни Кон‑Бендит. Все вокруг подбадривали его и громко выражали свое одобрение. После этого встал Тарик Али и тоже произнес страстную речь. Люди топали ногами и кричали на пределе голосовых возможностей, как будто готовились взять Бастилию. Я начал ощущать, что меня слегка мутит.

В Стоу был жестокий обычай. Каждый мальчик должен был выучить длинное стихотворение, встать перед всем классом и рассказать его. Если ты делал хотя бы малейшую ошибку или останавливался на секунду, учитель бил в гонг, и ты был вынужден покинуть подмостки, сопровождаемый множеством презрительных замечаний и свистом: ты был изгнан гонгом. Поскольку у меня была легкая дислексия, я с трудом выучивал что‑либо наизусть, и несколько лет с безжалостной регулярностью меня прогоняли гонгом. Следя за Дэнни Кон‑Бендитом и Тариком Али, произносившими пламенные речи и извлекавшими все возможное из благосклонности телевизионной камеры, я ощутил то же болезненное посасывание под ложечкой, какое испытывал, когда ждал очереди рассказать свой отрывок из Теннеси, зная наверняка, что буду прерван гонгом и громко освистан.

Наконец, Тарик Али закончил свою речь. Тут началось Бог знает что. Все одобрительно кричали, кто‑то поднял его на плечи, красивые девушки восхищенно махали, и на него была направлена камера. Потом кто‑то сделал мне знак: настала моя очередь. Я взобрался на подиум и нервно взял микрофон. Я редко выступал на публике и испытывал ужасное волнение, так как абсолютно не представлял, о чем говорить. То есть я приготовил речь, но под испытующим взглядом тысячи ожидающих лиц, повернувшихся ко мне как подсолнухи, у меня из головы все совершенно улетучилось. С пересохшими губами я промямлил несколько слов, слабо улыбнулся и с растущим чувством ужаса осознал, что мне с этим не справиться. Спрятаться было некуда. Я издал последнее нечленораздельное бормотание, напоминавшее что‑то среднее между кашлем и рвотным спазмом, бросил микрофон, спрыгнул с подиума и растворился в толпе. Это был самый провальный момент в моей жизни.

Даже теперь, готовясь давать интервью или выступать с речью, я испытывал то же беспокойство и вынужден преодолевать такую же робость. Если я говорю о предмете, о котором что‑то знаю или к которому питаю определенные чувства, то могу делать это достаточно свободно. Но если меня просят; поговорить о чем‑то, что я знаю очень мало, я начинаю испытывать невероятный дискомфорт и это заметно. Пришлось смириться с мыслью, что я никогда не буду иметь тех отточенных постоянных ответов на все случаи жизни, какие есть у политиков. Я стараюсь не бороться со своими паузами во время выступлений и неспособностью выдать идеальный ответ. Вместо этого я просто стараюсь отвечать правдиво, и если, чтобы сформулировать ответ, требуется некоторое время, я надеюсь, что у людей будет больше доверия к медленному ответу с запинками, чем к быстрому и бойкому.

Войны во Вьетнаме и Биафре[29] были двумя ведущими темами в конце 1960‑х годов. Чтобы журнал Student стал изданием, заслуживающим внимание, мы должны были иметь наших собственных корреспондентов в обеих странах. Денег на отправку корреспондентов не было, не говоря уже о том, чтоб оплачивать их пребывание в отелях и отправку статей по телексу, поэтому пришлось искать иной выход. В конце концов, родилась идея: если мы сделаем ставку на очень молодых репортеров, то рассказ о них может быть интересе сам по себе. Я позвонил в Daily Mirror и спросил, не заинтересует ли и эксклюзивный очерк о семнадцатилетнем репортере, отправляющемся во Вьетнам. Они согласились и заплатили Джулиану Мэньону, который работ с нами в Student, чтобы он смог отправиться во Вьетнам. Джулиан поехал туда, прислал одну за другой несколько потрясающих статей о войне и впоследств продолжал печататься и стал известным журналистом ITN. Таким же образом нам удалось организовать отправку шестнадцатилетнего корреспондента в Биафру. Два этих рискованных предприятия были моим первым опытом использования Student в качестве средства для достижения цели: у нас были имя и люди, другая сторона давала под это деньги.

Я очень близко к сердцу принял кампанию по прекращению американского присутствия во Вьетнаме. В октябре 1968 года все сотрудники журнала Student присоединились к Ванессе Редгрейв, организовавшей студенческий марш к площади Гросвенор, чтобы выразить протест у американского посольства. Я шел бок о бок с Ванессой и Тариком Али. Это было невероятно волнующе: принимать участие в демонстрации во имя идеи, в которую я верил, вместе с десятками тысяч других людей. Настроение толпы было веселым, но то же время немного пугающим. Чувствовалось, что в любой момент ситуация может выйти из‑под контроля. Это и случилось. Когда полиция набросилась на толпу, я побежал изо всех сил. Позже появилась фотография с демонстрации Paris Match. На ней изображен я, обернувшийся назад, в нескольких сантиметрах от протянутой руки полицейского, который пытался схватить меня, когда я бежал через площадь.

Несмотря на то, что я выступал против войны во Вьетнаме, в других вопросах я не ощущал себя до такой степени левым, как большинство моих приятелей, участвовавших в демонстрации.

«Я полагаю, что придерживаюсь левых взглядов только в той степени, в какой они представляются мне здравыми и целесообразными», – сказал я корреспонденту Guardian.

Student не был радикальным, с политической точки зрения. Не были мы и журналом андеграунда, как Oz и It. Мы не поддерживали идею добавления ЛСД в водопровод, что время от времени позволяли себе они, хотя, думаю, в наших офисах было столько же свободной любви, сколько и в их.

Я старался установить баланс между взглядами левых и правых, но то, что я считал балансом, некоторые воспринимали как увиливание. Писатель и поэт Роберт Грейвз написал мне с Майорки, где жил:

 

«Похоже, Ваши руки связаны крепче, чем того заслуживают студенты. В рассказе о Биафре, например, Вы ни разу не обмолвились о том, что на самом деле представляет собой эта война в международном контексте. Но это из‑за того, что Вам приходится поддерживать дружеские отношения с теми, «кому за тридцать», и с мальчиками от большого бизнеса, иначе журнал не мог бы выжить. Да, Вы делаете все, что в Ваших силах».

 

На самом деле, «мальчики от большого бизнеса» были не так дружелюбны, как я надеялся. Битва за обеспечение рекламой была всегда более трудной, чем поиск тех, кто давал согласие на участие в журнале. Было лестно, что мы могли взять интервью у актера Брайана Фобса или опубликовать статью Гэвина Максвелла, но это не давало нам денег на издание журнала и его распространение. Мы брали £250 за полосу рекламного объявления, и эта плата уменьшалась до £40, если реклама занимала одну восьмую полосы. К примеру, после бесконечных звонков я смог найти девять компаний, которые в первом номере журнала дали свою рекламу на всю: J Walter Thompson, Metal Box, The Sunday Times, The Daily Telegraph, Trie Gas Council (предшественник компании British Gas), The Economist, Lloyds Bank, Rank Organisation и John Laing Builders. От рекламы этих девяти компаний мы получили £2250, хотя весь список насчитывал 300 компаний. И этих денег оказалось достаточно, чтобы покрыть расходы на первый номер журнала тиражом в 30000 экземпляров. Эти средства позволили мне открыть счет в Coutts, где всегда держала деньги моя семья, и к которому мы относились как к нашему клиринговому банку. Должно быть, я, был здесь единственным клиентом, который пришел босиком и попросил сумму, на £1000 превышающую кредит. На протяжении всего существовавания журнала Student продажа рекламных площадей всегда была борьбой, требующей больших усилий.

Несмотря на эти усилия, было ясно, что Student не окупается. Я начал думать о путях развития журнала, о других направлениях использования его имени. Почему бы не организовать ассоциацию, туристическую компанию и агентство по недвижимости, которые бы назывались Student. Я совершенно не считал это концом проекта, в котором слово «Студент» обозначало журнал, было именем существительным. Я воспринимал его как прилагательное, которое могло обозначать целый ряд сервисных служб, объединенных по одним названием, – то есть, слово, за которым люди могли бы узнавать определенные ключевые ценности. В контексте 1970‑х годов сами слова «студент», «студенческий», содержащиеся в названии журнала или чего угодно, изначально обеспечивали успех на рынке. Student был гибкой концепцией, и хотел исследовать эту гибкость, чтобы посмотреть, как далеко можно продвинуть эту идею и куда она может привести. В этом отношении я держался несколько особняком от своих друзей, сконцентрировавших свое внимание, только на журнале и студенческой политике, которую хотели отражать.

Похоже, Питер Блейк был прав, говоря, что студенческая революция выйдет из моды, а вместе с ней и студенты. Тем не менее, глядя на ранние выпуски Student спустя тридцать лет, я поражаюсь, как мало все изменилось. Тогда журнал помещал карикатуры Николаса Гарланда на Теда Хита, и сегодня один по‑прежнему изображает другого. Дэвид Хокни, Дадли Мур и Джон Ле Каре по‑прежнему в чести, а имена Брайана Фобса и Ванессы Редгрейв или, по крайней мере, их дочерей, звучат в новостях.

Жизнь в нашем полуподвале была чем‑то вроде всеобъемлющего восхитительного хаоса, в котором я с тех самых пор преуспевал и преуспеваю. У нас никогда не было денег, мы были невероятно заняты, но мы были командой, связанной тесными узами. Работа вместе была удовольствием, потому что то, чем мы занимались, было важно и, наконец, потому что было потрясающе интересно.

Вскоре журналисты из национальных газет стали приходить, чтобы взять у меня интервью и выяснить, чем вызвана такая шумиха вокруг нас. Мы разработали хитроумный план, чтобы произвести впечатление. Я садился за стол с телефоном у локтя.

– Приятно познакомиться. Садитесь, – обычно говорил я, жестом указывая на большую круглую подушку напротив. Пока гость маневрировал, стараясь сохранить чувство собственного достоинства, устроиться поудобнее и отодвинуть какой‑то застарелый мусор и кучи сигаретного пепла, раздавался телефонный звонок.

– Кто‑нибудь может ответить? – спрашивал я. – А теперь, – я переносил свое внимание на журналиста, – что вы хотите узнать о журнале Student.

– Это Тед Хит, тебя, Ричард, – отзывался Тони.

– Я перезвоню ему, – говорил я через плечо. – Так что же вы хотели узнать о журнале?

Журналист, уже изогнувшись, смотрел на Тони, который говорил Теду Хиту, что извиняется, но у Ричарда встреча, и он перезвонит. Потом телефон звонил снова, и опять Тони поднимал трубку.

– Дэвид Бэйли, тебя, Ричард.

– Я перезвоню ему, и спроси, не мог бы он перенести наш обед на другой день? Я должен быть в Париже. Хорошо, – я обращался к журналисту с улыбкой извинения, – так о чем это мы?

– Я просто хотел спросить вас… Телефон звонил снова.

– Простите, что перебиваю, – извинялся Тони, – но это тебя Мик Джаггер, и он говорит, что это срочно.

– Пожалуйста, извините, я буквально минуту, – говорил я, неохотно поднимая трубку телефона. – Мик, здравствуйте. Отлично, спасибо. А вы? В самом деле? Эксклюзивный? Да, это звучит потрясающе…

И я продолжал в том же духе, пока Джонни не переставал смеяться в телефонной будке напротив и не начинались короткие гудки.

– Прошу прощения, – говорил я журналисту. – Кое‑что неожиданно появилось, и мы должны бежать. Мы ведь закончили?

Изумленного журналиста провожали, проводя мимо Джонни, и телефон прекращал звонить.

Журналисты искренне верили в нашу аферу.

 

«Фотографы, писатели, репортеры из газет всего мира, кажется, соперничают друг с другом, чтобы помогать Student»,

 

писала Sunday Telegraph,

 

«и многочисленная добровольческая организация дистрибьюторов возникла в школах и университетах, позволяя, вероятно, полумиллиону студентов читать журнал».

 

 

«Поразительное количество первоклассных помощников. Их число безгранично»,

 

писала Observer. Daily Telegraph сообщала:

 

«Вполне возможно, что журнал Student – блестящее издание, привлекшее множество известных писателей – станет одним из крупнейших по тиражу в стране».

 

К осени 1968 года родители Джонни по вполне понятным причинам не могли больше терпеть, двадцати подростков, которые незаконно поселились в их полуподвале, и попросили нас подыскать другое место для жительства. Мы переехали на Альбион‑стрит, 44, как раз за углом от площади Коннагут. Джонни уехал, чтобы вернуться в школу и сдать экзамен на А‑уровень. Он чувствовал себя виноватым, что оставляет меня, но его заставляли продолжать образование, его родители весьма сомневались, что работа в маленьком журнальчике, который делался в их полуподвале, может быть идеальным основанием для благосостояния.

Без Джонни Student почти распался на части. Слишком много свалилось дел, и не было никого, кому бы я действительно мог доверять. После нескольких недель я попросил Ника приехать и помочь. Ник закончил учебу в Эмплфорт, но должен был отправиться в Суссекский университет в Брайтоне. Он согласился отложить поступление в университет и приехал, чтобы помочь с журналом.

С прибытием Ника дела в Student начали поправляться. Он взял под свой контроль наличные деньги. Вместо большой банки из‑под печенья, полной денег, которыми любой мог пользоваться, чтобы купить еду, напитки или допинг. Ник начал использовать, как положено, банковский счет. Он выписывал чеки и затем сверял корешки с их перечнем в банковских счетах. У Ника не было переднего зуба, и со своими длинными черными волосами он выглядел довольно устрашающе. Я думаю, он отпугнул немало сборщиков налогов.

Коммуна, которой было очень тесно в полуподвале Джонни, теперь занимала весь новый дом. Люди устаивали свои берлоги: матрацы и ароматические китайские палочки можно было видеть повсюду. К этому моменту большинству сотрудников журнала было по девятнадцать‑двадцать лет, и велось много разговоров о свободной любви. От разговоров переходили к делу. Я установил большую железную кровать на верхнем этаже и телефон, провод от которого тянулся далеко вниз, петляя между перилами лестницы. Были дни, когда всю работу я выполнял, лежа в кровати.

Я записал аренду дома на своих родителей, чтобы его владельцы – Church Commissioners – не могли догадаться, что мы в нем занимаемся бизнесом. Родители любили все, что было связано с журналистикой; и хотя отец был адвокатом, коротко стригся и надевал в церковь по воскресеньям пиджак и галстук, у него и у мамы никогда не возникало проблем в общении с людьми, волосы которых достигали середины спины и которые месяцами не мылись и не брились. Линди оставалась на Альбион‑стрит дважды в семестр и иногда во время каникул. Она помогала распространять журнал и влюблялась в мужчин, сотрудничавших с журналом.

У меня был короткий роман с Дебби, одной из девушек, жившей на той же улице и помогавшей нам в работе. Однажды она сказала, что беременна. Мы были в шоке и понимали, что ребенок – последнее в списке того, с чем мы могли бы справиться. Дебби решила, что лучше сделать аборт. После нескольких телефонных звонков стало ясно, что это будет очень трудно организовать. Дебби не могла воспользоваться государственной службой здравоохранения, чтобы сделать аборт, пока не доказала бы, что психически ненормальна или у нее есть другие медицинские противопоказания. Мы как безумные обзванивали все государственные больницы, пытаясь узнать о любой возможности выйти из положения. Когда мы сделали попытку найти частного врача, который помог бы нам, выяснилось, что это будет стоить более £400; такой суммой мы не располагали. Я уже не знал, что делать, когда, в конце концов, разыскал добрую врачиху в Бирмингеме, которая сказала, что сделает операцию за £50.

После операции мы с Дебби пришли к мнению, что, должно быть, существует огромное количество молодых людей, которые сталкиваются с такими же проблемами, и им некуда обратиться за помощью. Было бы здорово, если бы существовал такой номер телефона, позвонив по которому, ты получил бы направление к нужному врачу. Проблемы не ограничивались нежелательной беременностью. Что, если ты нуждаешься в психологической помощи или у тебя венерическое заболевание, а ты боишься обратиться к своему доброму семейному врачу. Или сбежал из дома и тебе негде жить? Мы составили длинный список самых разных проблем, с которыми сталкиваются студенты, и решили как‑то им помочь. Мы дадим наш номер телефона, составим список всех лучших и наиболее востребованных врачей и посмотрим, кто из них откликнется.

«Предоставьте нам свои проблемы» – таким был лозунг студенческого консультативного центра. Мы раздавали листовки на Оксфорд‑стрит и дали объявление в Student. Вскоре стали поступать звонки. Несколько врачей, как из государственного здравоохранения, так и частных, согласились предоставить свои услуги бесплатно или за минимальную плату. Таким образом, мы создали сообщество профессионалов, к которым могли направлять людей. Особенно много обеспокоенных звонков было по поводу беременности или контрацепции. К нам потянулись гомосексуалисты и лесбиянки, шатавшиеся поблизости. Правда, очень скоро стало ясно, что им нужен не столько наш совет, сколько возможность встретить друг друга и поделиться тем, как трудно гомосексуалистам вписаться в обычную жизнь.

Студенческий консультативный центр стал отнимать у меня больше времени, чем журнал. Я мог проговорить целый час с потенциальным самоубийцей в три утра, консультировать беременных девушек на предмет, кто предпочтительнее из врачей, к которым можно было бы обратиться. Я писал кому‑то, кто ужасно боялся, что подхватил венерическое заболевание, но не осмеливался сказать об этом родителям или показаться врачу. А то малое время, что оставалось, я пытался заниматься журналом. Одной из самых больших проблем, которую мы открыли для себя в процессе общения с подростками, было то, что они не могут доверять родителям. Чужие истории заставили меня осознать, насколько мне самому повезло во взаимоотношениях с собственными родителями. Они никогда не осуждали меня и всегда поддерживали, всегда больше хвалили за хорошие дела, чем критиковали за плохие: я мог признаться им без страха в любых проблемах, беспокойствах и неудачах. Наша работа заключалась в том, чтобы попытаться помочь тем, кто попал в беду и не знал, куда обратиться.

Деятельность студенческого консультативного центра и журнала Student – это поток людей, которые входили и выходили в дом на Альбион‑стрит в любое время суток. Такая безумная жизнь не могла не привлечь внимания соседей. После их жалоб нас посещали инспектора Church Commissioners, чтобы удостовериться, что мы не используем дом для ведения какого‑либо бизнеса. Эти посещения были регулярны и выдержаны в духе условностей Уэст‑Энда. Инспектора обязаны были поставить нас в известность о своем визите за 24 часа, и как только мы получали извещение, весь штат журнала и моя мама немедленно приступали к действиям.

Все телефоны убирались в шкаф, а столы, стулья и матрацы накрывались пыльным холстом. Сотрудники Student вытаскивали банки с красками и кисти, надевали спецовки и начинали красить стены дома. Мама обычно приезжала из пригорода с Линди, восьмилетней Ванессой и охапкой игрушек. Когда появлялись представители Church Commissioners, они заставали дружелюбную бригаду художников, весело работавших над покраской дома, видели мебель, всю в пыльных покрывалах, и мать, которая со своим семейством теснилась на верхнем этаже. Маленькая девочка играла со своими игрушками, правда, с довольно странным видом, а мы с Линди с головой были погружены в «Монополию». Как только Ванесса смотрела так, будто готова была спросить: а что, собственно, происходит, мама быстро выгоняла всех из комнаты, говоря, что девочке пора спать.

Церковные инспектора, бывало, смотрели на эту счастливую семейную сцену и не могли взять в толк, из‑за чего весь шум‑гам. Они чесали в затылке и говорили, какая прекрасная девочка маленькая Ванесса, пили чай и мило беседовали с моей мамой. Стоило им исчезнуть с улицы, как мама возвращалась домой, мы откладывали «Монополию», выносили пыльные покрывала, подключали телефоны и возобновляли работу.

Наконец состоялся тот фатальный визит, когда мы забыли отключить телефоны. К тому моменту это было пятое посещение, и инспектора, должно быть, что‑то подозревали. Они остались на свою ритуальную чашку чая и уже готовы были уйти, когда внутри шкафа начали звонить два телефона. Наступило молчание.