This pleasing to beschool'd in a strange tongue
By female lips and eyes.
L. Byron. D. Juan, canto II
Приятно изучать чужой язык
Через посредство женских уст и глаз.
Лорд Байрон. Дон Жуан, песнь II (англ.). [88]
Если любовники осмотрительны, то может пройти неделя, прежде чем общество догадается. По прошествии недели бдительность обыкновенно притупляется, предосторожности кажутся уже смешными. Взгляды, которыми обмениваются любовники, легко перехватить, еще легче истолковать ‑ и вот уже все известно.
Связь графини и младшего Мержи тоже в конце концов перестала быть тайной для двора Екатерины. Множество явных доказательств могло бы открыть глаза даже слепым. Так, например, г‑жа де Тюржи обыкновенно носила лиловые ленты, и у Бернара эфес шпаги, низ камзола и башмаки были украшены завязанными бантом лиловыми лентами. Графиня особенно не скрывала, что она терпеть не может бороды, а любит ловко закрученные усы. С недавнего времени Мержи стал тщательно выбривать подбородок, а его лихо закрученные, напомаженные и расчесанные металлической гребенкой усы образовывали нечто вроде полумесяца, кончики которого поднимались гораздо выше носа. Наконец, распустили слух, будто некий дворянин однажды чуть свет отправился по своим Делам, и когда он проходил по улице Аси, то на его глазах калитка, ведущая в сад графини, отворилась, и из сада вышел человек, которого, как тот ни завертывался в плащ, дворянин сейчас узнал ‑ это был сеньор де Мержи.
Но особенно всех удивляло и служило наиболее веским доказательством то, что юный гугенот, открыто глумившийся над всеми католическими обрядами, теперь ходит в церковь, участвует в процессиях, даже окунает пальцы в святую воду, а ведь еще так недавно он считал это чудовищным кощунством. Шепотом передавали друг другу, что Диана возвращает богу заблудшую овечку, а молодые дворяне протестантского вероисповедания говорили, что они, пожалуй, хорошенько подумали бы, не переменить ли им веру, если бы вместо капуцинов и францисканцев их наставляли молодые хорошенькие богомолки вроде графини де Тюржи.
Однако обращением Бернара пока что и не пахло. Он ходил с графиней в церковь, что правда, то правда, но, ставши рядом, всю обедню, к вящему неудовольствию святош, шептал ей что‑то на ухо. Мало того, что он сам не внимал богослужению, он отвлекал истинно верующих. А ведь тогда, как известно, всякая процессия представляла собой не менее любопытное увеселение, чем костюмированный бал. Наконец, Мержи не испытывал более угрызений совести, когда окунал пальцы в святую воду, единственно потому, что это давало ему право пожимать при всех прелестную ручку, которая всякий раз вздрагивала, ощутив прикосновение его руки. Как бы то ни было, хоть он и держался за свою веру, все же ему приходилось вести за нее жаркие бои, а на долю Дианы выпадал тем более значительный успех, что для богословских диспутов она обыкновенно выбирала такие минуты, когда Мержи было особенно трудно в чем‑либо ей отказать.
‑ Милый Бернар! ‑ сказала она в один из вечеров, обвив шею любовника длинными прядями своих черных волос и положив ему на плечо голову. ‑ Сегодня мы с тобой слушали проповедь. Неужели же такие прекрасные слова не запали тебе в душу? Долго ты еще будешь к ним глух?
‑ Ах ты, моя дорогая! Если уж твой сладкий голос и твоя богословская аргументация, столь мощным подкреплением которой служат твои влюбленные взгляды, ничего не могли со мной поделать, то чего же ты ждешь, милая Диана, от гнусавого капуцина?
‑ Противный! Я задушу тебя!
Покрепче обмотав вокруг шеи Бернара одну из своих прядей, она притянула его к себе.
‑ Знаешь, как я развлекался во время проповеди? Пересчитывал жемчужины у тебя в волосах. Кстати, что ж ты их рассыпала по всей комнате?
‑ Так я и знала! Ты не слушал проповеди. И это каждый раз! Ну что ж, ‑ продолжала она, и в голосе ее зазвучала грустная нотка, ‑ я люблю тебя больше, чем ты меня, это ясно. Если б ты меня любил по‑настоящему, ты бы уж давно перешел в мою веру.
‑ Диана! Ну к чему эти нескончаемые споры? Пусть спорят сорбоннские богословы и наши пасторы, ‑ неужели нет более веселого времяпрепровождения?
‑ Перестань... Ах, если б мне удалось тебя спасти, как бы я была счастлива! Знаешь, Бернардо: ради твоего спасения я согласилась бы пробыть в чистилище вдвое дольше того, что мне предназначено.
Он улыбнулся и крепко обнял Диану, но она с выражением непередаваемой грусти оттолкнула его.
‑ А вот ты, Бернар, не принес бы такой жертвы ради меня. Тебя не пугает мысль, какой опасности подвергается моя душа, когда я отдаюсь тебе...
И тут из ее прекрасных глаз покатились слезы.
‑ Родная моя! Разве ты не знаешь, что любовь оправдывает многое и что...
‑ Да, я все это хорошо знаю. Но если б я сумела спасти твою душу, мне отпустились бы все мои грехи. Все те, которые мы с тобой совершили вместе, все те, которые мы с тобой, возможно, еще совершим... все было бы нам отпущено. Этого мало, наши грехи послужили бы к нашему спасению!
Говоря это, она крепко‑крепко обнимала его, и в той восторженной страстности, какой дышали ее слова, в этом странном способе проповедовать было, если принять во внимание обстоятельства, при которых проповедь произносилась, что‑то до того смешное, что Мержи еле сдерживался, чтобы не прыснуть.
‑ Подождем еще с обращением, Диана. Когда мы с тобой состаримся... когда нам будет уже не до любовных утех...
‑ Что мне с тобой делать, противный? Зачем у тебя на губах демоническая усмешка? Разве я стану целовать такие губы?
‑ Вот я уже и не улыбаюсь.
‑ Хорошо, хорошо, только не сердись. Послушай, querido Bernardo [Милый Бернардо (испан.).]: ты прочитал ту книгу, что я тебе дала?
‑ Да, еще вчера.
‑ Понравилась она тебе? Вот умная книга! Неверующие ‑ и те, прочитав ее, прикусят язычки.
‑ Твоя книга, Диана, ‑ сплошная ложь и нелепица. Это самое глупое из всех папистских творений. Ты так уверенно о ней рассуждаешь, а между тем даю голову на отсечение, что ты в нее даже не заглянула.
‑ Да, я еще не успела ее прочесть, ‑ слегка покраснев, призналась Диана, ‑ но я убеждена, что в ней много глубоких и верных мыслей. Гугеноты недаром бранят ее на все корки.
‑ Хочешь, я тебе просто так, от нечего делать, со Священным писанием в руках докажу...
‑ Даже и не думай, Бернар! Упаси бог! Я не еретичка, я Священного писания не читаю. Я тебе не дам подрывать мою веру. Ты только время зря потеряешь. Вы, гугеноты, такие начетчики, прямо ужас! На диспутах вы нам своей ученостью пыль в глаза пускаете, а мы, бедные католики, ни Аристотеля, ни Библии не читали и не знаем, что вам ответить.
‑ А все потому, что вы, католики, желаете верить не рассуждая, не давая себе труда подумать, разумно это или нет. Мы действуем иначе: прежде чем что‑либо защищать, а главное, прежде чем что‑либо проповедовать, мы изучаем.
‑ Ах, если б я была так же красноречива, как францисканец Жирон!
‑ Твой Жирон дурак и пустобрех. Кричать он здоров, а все‑таки назад тому шесть лет во время открытого словопрения наш пастор Удар посадил его в лужу.
‑ Это ложь! Ложь, которую распространяют еретики!
‑ Как? Разве ты не знаешь, что во время спора, на виду у всех, капли пота со лба досточтимого отца капали прямо на Иоанна Златоуста [89], который был у него в руках? Еще по сему случаю один шутник сочинил стишки...
‑ Молчи, молчи! Не отравляй мне слух богопротивной ересью! Бернар, милый мой Бернар, заклинаю тебя: отрекись ты от прислужников сатаны, ‑ они тебя обманывают, они тебя тащат в ад! Умоляю тебя: спаси свою душу, вернись в лоно нашей церкви!
Но уговоры не действовали на любовника Дианы: вместо ответа он недоверчиво усмехнулся.
‑ Если ты меня любишь, ‑ наконец воскликнула она, ‑ то откажись ради меня, ради любви ко мне от своего вредного образа мыслей!
‑ Милая Диана! Мне легче отказаться ради тебя от жизни, чем от того, что разум мой признает за истину. Как ты думаешь: может любовь принудить меня разувериться в том, что дважды два ‑ четыре?
‑ Бессердечный!..
В распоряжении у Бернара было самое верное средство прекратить подобного рода пререкания, и он им воспользовался.
‑ Ах, милый Бернардо! ‑ томным голосом проговорила графиня, когда Мержи с восходом солнца волей‑неволей собрался восвояси. ‑ Ради тебя я погублю свою душу и не спасу твоей, так что мне и эта отрадная мысль не послужит утешением.
‑ Полно, мой ангел! Отец Жирон в лучшем виде даст нам с тобой отпущение in articulo mortis [За секунду до смерти (лат.).].
