Глава шестнадцатая. Признание

 

Амфитрион

Алкмена, я молю, послушайтесь рассудка ‑

Поговорим без лишних слов.

Мольер. Амфитрион [86]

 

Два дня он не получал от мнимой испанки никаких известий. На третий день братья узнали, что г‑жа де Тюржи накануне приехала в Париж и сегодня не преминет поехать на поклон к королеве‑матери. Они поспешили в Лувр и встретились с ней в галерее ‑ она разговаривала с окружавшими ее дамами. При виде Бернара она нимало не смутилась. Даже легкая краска не покрыла ее, как всегда, бледных щек. Заметив его, она, как старому знакомому, кивнула ему головой, поздоровалась, а затем нагнулась к его уху и зашептала:

‑ Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство сломлено? Чтобы вас обратить, понадобилось чудо.

‑ То есть?

‑ А разве вы не испытали на самом себе чудотворную силу святыни?

Бернар недоверчиво усмехнулся.

‑ Мне придали силы и ловкости воспоминание о прелестной ручке, которая дала мне ладанку, и любовь, которую она во мне пробудила.

Графиня засмеялась и погрозила ему пальцем.

‑ Вы забываетесь, господин корнет! Разве можно со мной так говорить?

Она сняла перчатку и поправила волосы; Бернар между тем впился глазами в ее руку, а потом заглянул в живые, смотревшие на него почти сердито глаза очаровательной графини. Изумленный вид молодого человека вызвал у нее взрыв хохота.

‑ Что вы смеетесь?

‑ А что вы на меня так удивленно смотрите?

‑ Извините, но последние дни я только и делаю, что даюсь диву.

‑ Да что вы! Любопытно! Расскажите же нам хоть об одном из удивительных происшествий, которые случаются с вами на каждом шагу.

‑ Сейчас и в этом месте я вам рассказывать о них не стану. А кроме того, я запомнил испанский девиз, которому меня научили назад тому три дня.

‑ Какой девиз?

‑ Он состоит из одного слова: Callad.

‑ Что же это значит?

‑ Как? Вы не знаете испанского языка? ‑ глядя на нее в упор, спросил Бернар.

Графиня, однако, выдержала испытание, ‑ она притворилась, что не постигает скрытого смысла его слов, и молодой человек, глядевший ей прямо в глаза, в конце концов под взглядом той, кому он бросал вызов, принужден был потупить взор.

‑ В детстве я знала несколько слов по‑испански, а теперь, наверно, забыла, ‑ совершенно спокойным тоном отвечала она. ‑ Поэтому, если хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по‑французски. Ну так что же это за девиз?

‑ Он советует быть молчаливым, сударыня.

‑ Вот бы нашим молодым придворным взять себе такой девиз, но только с условием, что они станут претворять его в жизнь. Однако вы человек сведущий, господин де Мержи! У кого вы учились испанскому языку? Верно уж, у какой‑нибудь дамы?

Мержи взглянул на нее с нежной улыбкой.

‑ Я знаю по‑испански всего лишь несколько слов, ‑ тихо сказал он, ‑ в моей памяти их запечатлела любовь.

‑ Любовь? ‑ насмешливо переспросила графиня.

Она говорила громко, и при слове "любовь" дамы вопросительно поглядели в ее сторону. Мержи был слегка задет насмешливым ее тоном, такое обхождение с ним его коробило; он вынул из кармана полученную накануне записку на испанском языке и протянул ее графине.

‑ Я уверен, что вы не менее сведущи, чем я, ‑ сказал он, ‑ уж такой‑то испанский язык вам не трудно будет понять.

Диана де Тюржи схватила записку, прочла, а может быть, только сделала вид, что прочла, и, залившись хохотом, передала даме, которая была к ней ближе всех.

‑ Вот, госпожа де Шатовье, прочтите эту любовную записку, ‑ господин де Мержи недавно получил ее от своей возлюбленной и намерен, по его словам, подарить ее мне. Любопытней всего, что почерк мне знаком.

‑ В этом я не сомневаюсь, ‑ довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи.

Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая‑то испанка.

Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку.

‑ По чести, сударыня, она не уступает вам.

‑ Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю... Ну что ж, вас можно поздравить.

И она засмеялась еще громче.

‑ Прелесть моя! ‑ обратилась к ней Шатовье. ‑ Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи?

‑ Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете.

На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал.

‑ Ну хорошо, довольно тайн, ‑ молвила графиня. ‑ Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца.

‑ Мария Родригес! ‑ воскликнули дамы и опять расхохотались.

Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, ‑ так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов.

Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя Доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее.

‑ Она дама скромная, ‑ продолжала графиня де Тюржи. ‑ Лучшего выбора вы сделать не могли. Когда она вставит зубы и наденет черный парик, то еще хоть куда. Да и потом, ей, конечно, не больше шестидесяти.

‑ Она его приворожила! ‑ воскликнула Шатовье.

‑ Так вы, значит, любитель древностей? ‑ спросила еще одна дама.

‑ Жаль мне мужчин, ‑ вздохнув, произнесла фрейлина королевы. ‑ На них часто находит блажь.

Бернар по мере сил защищался. На него сыпался град издевательских поздравлений, он был в глупейшем положении, но тут вдруг в конце галереи показался король, шутки и смех разом стихли. Все спешили уступить ему дорогу, говор сменился молчанием.

Король имел долгую беседу с адмиралом у себя в кабинете и теперь, непринужденно опираясь на плечо Колиньи, провожал его. Седая борода и черное платье адмирала составляли резкую противоположность с молодым лицом Карла и его блиставшим отделкой нарядом. Глядя на них, можно было подумать, что юный король с редкой для монарха проницательностью избрал своим фаворитом добродетельнейшего и мудрейшего из подданных.

Пока они шли по галерее, все взоры были прикованы к ним, и вдруг Мержи услыхал над самым своим ухом чуть слышный шепот графини:

‑ Перестаньте дуться! Держите! Прочтете, только когда выйдете наружу.

Он держал в руках шляпу, и в ту же минуту что‑то туда упало. Это был запечатанный лист бумаги, в который был завернут твердый предмет. Мержи переложил его в карман и через четверть часа, выйдя из Лувра, вскрыл ‑ там оказались ключик и записка: "Этим ключом отворяется калитка в мой сад. Сегодня, в десять часов вечера. Я люблю Вас. Маски я уже не надену, и Вы увидите наконец донью Марию и Диану".

Король проводил адмирала до конца галереи.

‑ Прощайте, отец, ‑ сказал он и пожал ему руку. ‑ Вам известно, что я вас люблю, а я знаю, что вы мой ‑ и телом и душою, со всеми потрохами.

Произнося эти слова, король расхохотался на всю галерею. Когда же, возвращаясь в кабинет, он проходил мимо капитана Жоржа, то остановился и обронил:

‑ Завтра после мессы зайдите ко мне в кабинет.

Внезапно король оглянулся и с некоторым страхом посмотрел на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем проследовал в кабинет и заперся с маршалом Ретцем.