Глава четвертая. Обращенный

 

Дон Жуан

Неужели ты за чистую монету принимаешь то, что я сейчас говорил, и думаешь, будто мои уста были в согласии с сердцем?

Мольер. Каменный гость [51]

 

Капитан Жорж возвратился в город вместе с братом и привел его к себе. По дороге они и двух слов не сказали друг другу: они только что явились свидетелями сцены, которая произвела на них тяжелое впечатление, и им обоим не хотелось сейчас говорить.

Ссора и последовавшая за ней дуэль не по правилам были для того времени явлением обычным. Обидчивая чувствительность дворянства приводила всюду во Франции к роковым последствиям: при Генрихе III и Генрихе IV дуэльное бешенство отправляло на тот свет больше дворян [52], нежели десятилетняя гражданская война.

Убранство помещения, где жил капитан, носило отпечаток тонкого вкуса. Внимание привыкшего к более скромной обстановке Бернара прежде всего привлекли шелковые с разводами занавески и пестрые ковры. Бернар вошел в кабинет, который его брат называл своей молельней, ‑ слово "будуар" тогда еще не было придумано. Дубовая скамеечка с красивой резьбой, мадонна кисти итальянского художника, чаша со святой водой и с большой веткой букса ‑ все как будто подтверждало, что эта комната предназначена для благочестивых целей; в то же время обитый черной каймой диван, венецианское зеркало, женский портрет, оружие и музыкальные инструменты свидетельствовали о более или менее светских привычках хозяина.

Бернар бросил пренебрежительный взгляд на чашу и ветку букса ‑ на это печальное напоминание об отступничестве брата. Низенький лакей принес варенье, конфеты и белое вино ‑ чай и кофе тогда еще не были в ходу: вино заменяло нашим неприхотливым предкам изысканные напитки.

Бернар, держа в руке стакан, перебегал глазами с мадонны на чашу, с чаши на скамеечку. Затем он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, сказал:

‑ А ведь ты настоящий папист! Что бы сказала сейчас наша матушка!

Эти слова, видимо, задели капитана за живое. Он сдвинул густые свои брови и сделал рукой такое движение, словно просил Бернара не затрагивать этого предмета, но брат был неумолим:

‑ Неужели ты и сердцем отрекся от веры, которую исповедует наша семья, как отрекся устами?

‑ От веры, которую исповедует наша семья?.. Но ведь я‑то ее никогда не исповедовал!.. Чтобы я... чтобы я поверил той лжи, которой учат ваши гнусавые проповедники?.. Чтобы я...

‑ Ну, конечно, куда приятнее верить в чистилище, в таинство исповеди, в непогрешимость папы! Куда лучше преклонять колена перед пыльными сандалиями капуцина! Скоро ты каждый раз, садясь обедать, будешь читать молитву барона де Водрейля!

‑ Послушай, Бернар: я ненавижу всякие споры, а тем более споры о религии, но рано или поздно мне все равно пришлось бы с тобой объясниться, и коль скоро мы об этом заговорили, так уж давай выскажем друг другу все. Я буду с тобой откровенен.

‑ Значит, ты не веришь дурацким выдумкам папистов?

Капитан пожал плечами и, спустив ногу на пол, звякнул одною из своих широких шпор.

‑ Паписты! Гугеноты! И тут и там суеверие. Я не умею верить в то, что моему разуму представляется нелепостью. Наши литании, ваши псалмы ‑ одна бессмыслица стоит другой. Вот только, ‑ с улыбкой прибавил он, ‑ в наших церквах бывает иногда хорошая музыка, а у вас ‑ заткни уши, беги вон.

‑ Нечего сказать, существенное преимущество твоей веры! Есть из‑за чего в нее переходить!

‑ Не называй эту веру моей, я не верю ни во что с тех пор как я научился мыслить самостоятельно с тех пор как мой разум идет своей дорогой

‑ Но...

‑ Не надо мне никаких проповедей. Я знаю заранее, что ты мне будешь говорить. У меня тоже были свои надежды, свои страхи. Ты думаешь, я не делал огромных усилий, чтобы сохранить отрадные суеверия моего детства? Я перечел всех наших богословов ‑ я искал у них разрешения обуревавших меня сомнений, но сомнения мои после этого только усилились. Словом, я не мог, я не могу больше верить. Вера ‑ это драгоценный дар, и мне в нем отказано, но я ни за что на свете не стал бы лишать его других.

‑ Мне жаль тебя.

‑ Ну что ж, по‑своему ты прав... Когда я был протестантом, я не верил проповедям; когда же я стал католиком, я не уверовал в мессу. Да и потом, разве ужасов гражданской войны, черт бы ее побрал, не достаточно для того, чтобы искоренить самую крепкую веру?

‑ Эти ужасы ‑ дело людских рук, их творили люди, извратившие слово божие.

‑ Ты повторяешь чужие слова, и, представь себе, они меня не убеждают. Я не понимаю вашего бога, я не могу его понять... А если бы я в него верил, то, как говорит наш друг Жодель [53], постольку поскольку.

‑ Раз ты к обеим религиям равнодушен, зачем же ты отрекся от одной из них и этим так огорчил и родных и друзей?

‑ Я чуть не двадцать писем послал отцу, я хотел объяснить ему мои побуждения и оправдаться перед ним, но он бросал их в печку не читая, он обходился со мной, как с великим преступником.

‑ Мы с матушкой не одобряли крайней его суровости. Если б не его приказания...

‑ В первый раз слышу. Ну, уж теперь поздно. Меня вот что толкнуло на этот необдуманный шаг, ‑ вторично я бы его, конечно, не совершил...

‑ То‑то же! Я был уверен, что ты раскаиваешься.

‑ Раскаиваюсь? Нет. Я же ничего плохого не сделал. Когда ты еще учил в школе латынь и греческий, я уже надел латы, повязал белый шарф [Это был цвет реформатов.] и пошел на нашу первую гражданскую войну. Ваш принц‑карапузик, из‑за которого вы допустили столько ошибок, ваш принц Конде уделял вам только то время, которое у него оставалось от любовных похождений. Меня любила одна дама ‑ принц попросил меня уступить ее ему. Я не согласился, он сделался моим ярым врагом. Он задался целью во что бы то ни стало сжить меня со свету.

Красавчик‑карапузик принц [54]

С милашками лизаться любит.

И он еще смел указывать на меня фанатически верующим католикам как на олицетворение распутства и неверия! У меня была только одна любовница, и я не изменял ей. Что касается неверия... так ведь я же никого не соблазнял! Зачем тогда объявлять мне войну?

‑ Никогда бы я не поверил, что принц способен на такую низость.

‑ Он умер, и вы сделали из него героя. Так всегда бывает на свете. Он был человеком не без достоинств, умер смертью храбрых, я ему все простил. Но при жизни он был могуществен, и если такой бедный дворянин, как я, осмеливался ему перечить, он уже смотрел на него как на преступника.

Капитан прошелся по комнате, а затем продолжал, волнуясь все более и более:

‑ На меня сейчас же накинулись все пасторы, все ханжи, какие только были в войске. Я так же мало обращал внимания на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подольститься к нему, при всех наших полководцах обозвал меня потаскуном. Я ему дал пощечину, а потом убил на дуэли. В нашем войске ежедневно бывало до десяти дуэлей, и военачальники смотрели на это сквозь пальцы. Мне же дуэль с рук не сошла, ‑ принц решил расправиться со мной в назидание всему войску. По просьбе высоких особ, в том числе ‑ к чести его надо сказать ‑ по просьбе адмирала меня помиловали. Однако ненависть ко мне принца не была утолена. В сражении под Жизнейлем [55] я командовал отрядом конных пистолетчиков. Я первым бросался в бой, мои латы погнулись в двух местах от аркебузных выстрелов, мою левую руку пронзило копье ‑ все это доказывало, что я себя не берег. Под моим началом было не более двадцати человек, а против нас был брошен целый батальон королевских швейцарцев. Принц Конде приказывает мне идти в атаку... я прошу у него два отряда рейтаров... а он... он называет меня трусом!

Бернар встал и взял брата за руку. Капитан, гневно сверкая глазами, снова заходил из угла в угол.

‑ Он назвал меня трусом при всей этой знати в золоченых доспехах, ‑ продолжал Жорж, ‑ а несколько месяцев спустя под Жарнаком [56] знать взяла да и бросила принца, и он был убит. После того, как он меня оскорбил, я решил, что мне остается одно: пасть в бою. Я дал себе клятву, что если я по счастливой случайности уцелею, то никогда больше не обнажу шпаги в защиту такого несправедливого человека, как принц, и ударил на швейцарцев. Меня тяжело ранили, вышибли из седла, и тут бы мне и конец, но мне спас жизнь дворянин, состоявший на службе у герцога Анжуйского, ‑ этот шалый Бевиль, с которым мы сегодня вместе обедали, и представил меня герцогу. Со мною обошлись милостиво. Я жаждал мести. Меня обласкали и, уговаривая поступить на службу к моему благодетелю, герцогу Анжуйскому, привели следующий стих [57]:

Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor.

[Храброму, как для рыбы ‑ море, любая земля ‑ родина (лат.).]

Меня возмущало то, что протестанты призывают иноземцев напасть на нашу родину... Впрочем, я тебе сейчас открою единственную причину, заставившую меня перейти в иную веру. Мне хотелось отомстить, и я стал католиком в надежде встретиться с принцем Конде на поле сражения и убить его. Но мой долг уплатил за меня один негодяй... Это было до того отвратительно, что я забыл про свою ненависть к принцу... Его, окровавленного, отдали на поругание солдатам. Я вырвал у них его тело и прикрыл своим плащом. Но я уже к этому времени связал свою судьбу с католиками. Я командовал у них эскадроном, я уже не мог уйти от них. Но я рад, что мне удалось, по‑видимому, оказать некоторые услуги моим бывшим единоверцам: я, сколько мог, старался смягчить жестокости религиозной войны и имел счастье спасти кое‑кому из моих прежних друзей.

‑ Оливь де Басвиль всюду говорит, что он обязан тебе жизнью.

‑ Ну так вот: стало быть, я католик, ‑ более спокойным тоном заговорил Жорж. ‑ Религия как религия. С католическими святошами ладить легко. Посмотри на эту красивую мадонну. Это портрет итальянской куртизанки. Ханжи приходят в восторг от моей набожности и крестятся на мнимую богоматерь. С ними куда легче сторговаться, нежели с нашими пасторами, ‑ это уж ты мне поверь. Я живу, как хочу, и лишь время от времени делаю весьма незначительные уступки черни. От меня требуется, чтобы я ходил в церковь? Я и хожу кое‑когда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Надо иметь духовника? Ну уж это дудки! У меня есть славный францисканец, бывший конный аркебузир, и он за одно экю не только выдаст мне свидетельство об отпущении грехов, но еще и передаст от меня любовные записки своим очаровательным духовным дочерям. Черт побери! Да здравствует месса!

Бернар не мог удержаться от улыбки.

‑ На, держи, вот мой молитвенник, ‑ сказал капитан и бросил Бернару книгу в красивом переплете и в бархатном футляре с серебряными застежками. ‑ Этот часослов стоит ваших молитвенников.

Бернар прочитал на корешке: Придворный часослов...

‑ Прекрасный переплет! ‑ с презрительным видом сказал он и вернул книгу.

Капитан раскрыл ее и, улыбаясь, снова протянул Бернару. Тот прочел на первой странице: Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, сочиненная магистром Алькофрибасом, извлекателем квинтэссенции [58].

‑ Вот это книга так книга! ‑ со смехом воскликнул капитан. ‑ Я отдам за нее все богословские трактаты из женевской библиотеки.

‑ Автор этой книги был, говорят, человеком очень знающим, однако знания не пошли ему на пользу.

Жорж пожал плечами.

‑ Ты сначала прочти, Бернар, а потом будешь судить.

Бернар взял книгу и, немного помолчав, сказал:

‑ Обидеться ты был, конечно, вправе, но мне досадно, что чувство обиды заставило тебя совершить поступок, в котором ты рано или поздно раскаешься.

Капитан опустил голову и, уставив глаза в ковер, казалось, внимательно рассматривал рисунок.

‑ Сделанного не воротишь, ‑ подавив вздох, проговорил он. ‑ А может, я все‑таки когда‑нибудь вновь обращусь в протестантскую веру, ‑ уже более веселым тоном добавил он. ‑ Ну, довольно! Обещай не говорить со мной больше о таких скучных вещах.

‑ Я надеюсь, что ты сам к этому придешь без моих советов и уговоров.

‑ Возможно. А теперь поговорим о тебе. Что ты намерен делать при дворе?

‑ У меня есть рекомендательные письма к адмиралу, я думаю, что он возьмет меня к себе на службу, и я проделаю с ним поход в Нидерланды.

‑ Затея никчемная. Если дворянин храбр и если у него есть шпага, то ему незачем так, здорово живешь, идти к кому‑то в услужение. Вступай лучше добровольцем в королевскую гвардию, если хочешь ‑ в мой легкоконный отряд. Ты будешь участвовать в походе, как и все мы, под знаменем адмирала, но, по крайней мере, не будешь ничьим лакеем.

‑ У меня нет ни малейшего желания вступать в королевскую гвардию, ‑ это противно моей душе. Служить солдатом в твоем отряде я был бы рад, но отец хочет, чтобы первый свой поход я проделал под непосредственным начальством адмирала.

‑ Узнаю вас, господа гугеноты! Проповедуете единение, а сами держите камень за пазухой.

‑ То есть как?

‑ А так: король до сих пор в ваших глазах тиран, Ахав [59], как называют его ваши пасторы. Да нет, он даже и не король ‑ он узурпатор, после смерти Людовика Тринадцатого [Принца Людовика Конде, убитого под Жарнаком, католики обвиняли в притязаниях на королевский престол. Адмирала Колиньи называли Гаспаром.] король во Франции ‑ Гаспар Первый.

‑ Плоская шутка!

‑ В конце концов, будешь ли ты на службе у старика Гаспара или у герцога Гиза ‑ это безразлично. Шатильон ‑ великий полководец, он научит тебя воевать.

‑ Его уважают даже враги.

‑ А все‑таки ему повредила история с пистолетным выстрелом.

‑ Он же доказал свою невиновность. Да и вся жизнь Шатильона опровергает слухи о том, что он был соучастником подлого убийцы Польтро.

‑ А ты знаешь латинское изречение: Fecit cui profuit? [Совершил тот, кому это было на руку? (лат.)] Если б не тот пистолетный выстрел, Орлеан был бы взят.

‑ В католической армии одним человеком стало меньше, только и всего.

‑ Да, но каким человеком! Разве ты не слыхал двух дрянных стишков, которые, однако, стоят ваших псалмов?

Пока гизары не переведутся,

Мере во Франции всегда найдутся.

[Польтро де Мере убил великого Франсуа, герцога Гиза, во время осады Орлеана, когда город находился в отчаянном положении. Колиньи довольно неудачно пытался отвести от себя обвинение в том, что убийство было совершено по его приказанию или, во всяком случае, при его попустительстве.]

‑ Детские угрозы, не более того. Если бы я сейчас стал перечислять все преступления гизаров, ох, и длинная вышла бы ектенья! Будь я королем, то для восстановления во Франции мира я бы велел посадить всех Гизов и Шатильонов в добротный кожаный мешок, накрепко завязать его и зашить, а затем с железным грузом в сто тысяч фунтов, чтобы ни один не убежал, бросить в воду. И еще кое‑кого я бы с удовольствием побросал в мешок.

‑ Хорошо, что ты не французский король. Затем разговор принял более веселый оборот.

О политике больше уже не говорили, равно как и о богословии, братья теперь рассказывали друг другу о всяких мелких происшествиях, случившихся с ними после того, как они расстались. Бернар в припадке откровенности поведал брату свое приключение в гостинице Золотой лев. Жорж смеялся от души и подшучивал над братом и по поводу пропажи восемнадцати экю и по поводу пропажи знатного солового коня.

В ближайшей церкви заблаговестили.

‑ Пойдем, черт возьми, послушаем проповедь! ‑ вскричал капитан. ‑ Я убежден, что тебя это позабавит.

‑ Покорно благодарю, но я еще пока не намерен обращаться в другую веру.

‑ Пойдем, милый, пойдем, сегодня должен проповедовать брат Любен. Этот францисканец до того смешно толкует о религии, что люди валят на его проповеди толпами. Да и потом, нынче весь двор будет у святого Иакова, ‑ стоит посмотреть.

‑ А графиня де Тюржи там будет? И без маски?

‑ Ну еще бы, как же ей не быть! Если ты желаешь вступить в ряды ее вздыхателей, то не забудь, когда будешь уходить, стать у двери и подать ей святой воды. Вот еще один премилый обряд католической религии. Боже мой! Сколько я, предлагая святой воды, пожал прелестных ручек, сколько передал любовных записок!

‑ Святая вода вызывает во мне такое неодолимое отвращение, что я, кажется, ни за что на свете одного пальца бы в нее не окунул.

Капитан расхохотался. Затем оба надели плащи и отправились в церковь св. Иакова, где уже собралось многолюдное и приятное общество.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ПРОПОВЕДЬ

 

Горластый, мастак отбарабанить часы, отжарить мессу и отвалять вечерню, ‑ одним словом, самый настоящий монах из всех, какими монашество когда‑либо монашественнейше омонашивалось.

Рабле [60]

 

Когда капитан Жорж и его брат шли по церкви в поисках более удобного, поближе к проповеднику, места, их слух поражен был долетавшими из ризницы взрывами хохота. Войдя туда, они увидели толстяка с веселым и румяным лицом, в одежде францисканского монаха. Он оживленно беседовал с кучкой нарядно одетых молодых людей.

‑ Ну, ну, дети мои, шевелите мозгами! ‑ говорил он. ‑ Дамам невтерпеж. Скорей дайте мне тему!

‑ Расскажите о том, как дамы водят за нос своих мужей, ‑ сказал молодой человек, которого Жорж сей же час узнал по голосу, ‑ то был Бевиль.

‑ Что и говорить, мой мальчик, мысль богатая, да что мне остается прибавить к тому, что уже сказал в своей проповеди понтуазский проповедник? Он воскликнул: "Сейчас я наброшу свою камилавку на голову той из вас, которая особенно много наставила мужу рогов!" После этого женщины, все до одной, словно защищаясь от удара, прикрыли головы рукой или же накинули покрывало.

‑ Отец Любен! ‑ обратился к нему еще один молодой человек. ‑ Я пришел только ради вас. Расскажите нам сегодня что‑нибудь поигривей. Поговорите о любовном грехе: он теперь особенно распространен.

‑ Распространен! Да, господа, среди вас он распространен, ‑ ведь вам всего двадцать пять лет, ‑ а мне стукнуло пятьдесят. В моем возрасте о любви не говорят. Я уж позабыл, какой такой этот грех.

‑ Не скромничайте, отец Любен. Вы и теперь не хуже, чем прежде, можете об этом рассуждать. Кто‑кто, а уж мы‑то вас знаем!

‑ Поговорите‑ка о любострастии, ‑ предложил Бевиль. ‑ Все дамы сойдутся на том, что вы в этой области знаток.

Францисканец в ответ на эту шутку хитро подмигнул, и в его прищуре лучились гордость и удовольствие, которое он испытывал оттого, что ему приписывают порок, присущий людям молодым.

‑ Нет, об этом мне нет смысла говорить в проповеди, а то придворные красавицы увидят, что я слишком по этой части строг, и перестанут ходить ко мне исповедоваться. А, по совести, если б я и стал обличать этот грех, то лишь для того, чтобы доказать, что люди обрекают себя на вечную муку... ради чего?.. ради минутного удовольствия.

‑ Как же быть?.. А, вот и капитан! Ну‑ка, Жорж, придумай нам тему для проповеди! Отец Любен обещал сказать проповедь, какую мы ему присоветуем.

‑ Какую угодно, ‑ сказал монах, ‑ но только думайте скорей, черт бы вас подрал! Мне давно пора быть на кафедре.

‑ Ах, чума вас возьми, отец Любен! Вы ругаетесь не хуже короля! ‑ вскричал капитан.

‑ Бьюсь об заклад, что в проповедь он не вставит ни единого ругательства, ‑ сказал Бевиль.

‑ А почему бы и не ругнуться, коли припадет охота? ‑ расхрабрился отец. Любен.

‑ Ставлю десять пистолей, что у вас не хватит смелости.

‑ Десять пистолей? По рукам!

‑ Бевиль! Я вхожу к тебе в половинную долю, ‑ объявил капитан.

‑ Нет, нет, ‑ возразил Бевиль, ‑ я хочу один слупить деньги с честного отца. А если он чертыхнется, то я, клянусь честью, десяти пистолей не пожалею. Ругань в устах проповедника стоит десяти пистолей.

‑ Я вам наперед говорю, что я уже выиграл, ‑ молвил отец Любен. ‑ Я начну проповедь с крепкой ругани. Что, господа дворяне? Вы воображаете, что, если у вас на боку рапира, а на шляпе перо, стало быть, вы одни умеете ругаться? Ну нет, это мы еще посмотрим!

Он вышел из ризницы и мгновение спустя уже очутился на кафедре. Среди собравшихся тотчас воцарилась благоговейная тишина.

Проповедник пробежал глазами по толпе, теснившейся возле кафедры, ‑ он явно искал того, с кем только что поспорил. Когда же он увидел Бевиля, стоявшего, прислонясь к колонне, прямо против него, то сдвинул брови, упер одну руку в бок и гневно заговорил:

‑ Возлюбленные братья мои! Чтоб вас растак и разэтак...

Изумленный и негодующий шепот прервал проповедника, или, вернее, заполнил паузу, которую тот сделал нарочно.

‑...не мучили бесы в преисподней, ‑ вдруг елейно загнусил францисканец, ‑ вам ниспослана помощь: это ‑ сила, смерть и кровь господа нашего. Мы спасены и избавлены от ада.

На сей раз его остановил дружный хохот. Бевиль достал из‑за пояса кошелек и в знак проигрыша изо всех сил, чтобы видел проповедник, тряхнул им.

‑ И вот вы, братья мои, уже возликовали, не так ли? ‑ с невозмутимым видом продолжал отец Любен. ‑ Мы спасены и избавлены от ада. "Какие прекрасные слова! ‑ думаете вы. ‑ Теперь нам остается только сложить ручки и веселиться. Этого гадкого адского пламени нам бояться нечего. Правда, есть еще огнь чистилища, ну да это все равно что ожог от свечки, его можно залечить мазью из десятка месс. А коли так ‑ Давай жрать, пить, путаться с девками!" О закоренелые грешники! Вот вы как рассчитали! Ну, а я, брат Любен, говорю вам: считали вы, считали, да и просчитались!

Стало быть, вы воображаете, господа еретики, гугенотствующие гугеноты, вы воображаете, что спаситель наш изволил взойти на крест ради вашего спасения? Нашли какого дурака! Нет уж, держите карман шире! Стал бы он из‑за такой сволочи проливать свою святую кровь! Это все равно что, извините за выражение, метать бисер перед свиньями. А спаситель наш, как раз наоборот, метал свиней перед бисером: ведь бисер‑то находится в море, а спаситель наш ввергнул в море две тысячи свиней [61]. Et esse impetu abiit totus grex praeceps in mare [И вот внезапно все стадо бросилось в море (лат.).]. Счастливого пути, господа свиньи! Вот бы всем еретикам последовать за вами!

Тут оратор закашлялся, обнял взором слушателей и насладился впечатлением, какое произвело на верующих его красноречие. А засим продолжал:

‑ Итак, господа гугеноты, обращайтесь в нашу веру, да не мешкайте, а иначе... а иначе вам пропадать! Вы не спасены и не избавлены от ада. Стало быть, покажите вашим молельням пятки, и да здравствует месса!

А вы, возлюбленные мои братья католики, вы уж потираете руки и облизываете пальчики при мысли о преддверии рая? Положа руку на сердце, скажу вам, братья мои: от королевского двора, где вам живется, как в раю, до рая дальше (даже если идти прямиком), чем от ворот Сен‑Лазар до ворот Сен‑Дени.

Вас спасли и избавили от ада сила, смерть и кровь господа... Да, в том смысле, что вы очищены от первородного греха, с этим я согласен. Но смотрите, как бы вас снова не сцапал сатана! Предостерегаю вас: Circuit quarens quern devoret [Бродит вокруг и ищет, кого бы сожрать (лат.).].

О возлюбленные братья мои! Сатана ‑ фехтовальщик искусный, он и Жану Большому, и Жану Маленькому, и Англичанину ‑ всем нос утрет. Истинно говорю вам: он силен в нападении.

Как скоро мы сменим детские наши платьица на штаны, то есть как скоро мы приходим в тот возраст, когда, можно впасть в смертный грех, его превосходительство сатана уже зовет нас на Пре‑о‑Клер жизни. Оружие, которое мы берем с собою туда, ‑ это священные таинства, а он приносит целый арсенал, то есть наши грехи, каковые служат ему и оружием и доспехами.

Я вижу, как он выходит на место дуэли: на животе у него Чревоугодие ‑ вот его панцирь; шпоры заменяет ему Леность; у пояса ‑ Любострастие, это опасная шпага? Зависть ‑ его кинжал; на голове он носит Гордыню, как латник ‑ шлем; в кармане у него ‑ Скупость, так что он всегда может воспользоваться ею в случае надобности; что же касается Гнева купно с поношениями и тем, что гнев обыкновенно порождает, он держит все это во рту, из чего вы можете заключить, что он вооружен до зубов.

Когда господь бог подает знак к началу, сатана не обращается к вам, как учтивые дуэлянты: "Милостивый государь! Вы уже стали в позицию?" Нет, он бросается на христианина с налету, без всякого предупреждения. Христианин же, заметив, что его сейчас ударят в живот Чревоугодием, парирует удар Постом.

Тут проповедник отстегнул распятие и для большей наглядности давай им фехтовать, нанося и парируя удары, ‑ ни дать ни взять учитель фехтования, показывающий наиболее трудные приемы.

‑ Сатана после отхода обрушивает на вас сильный прямой удар Гневом, а затем, прибегнув к обману при помощи Лицемерия, наносит вам удар с кварты Гордыней. Христианин сперва прикрывается Терпением, а затем отвечает на удар Гордыней ударом Смирения. Сатана, в бешенстве, колет его сперва Любострастием, однако ж, видя, что его выпад отпарирован Умерщвлением плоти, стремительно кидается на противника, дает ему подножку с помощью Лености, ранит его кинжалом Зависти и в то же время старается поселить в его сердце Скупость. Тут христианину нужно твердо стоять на ногах и смотреть в оба. Труд предохранит его от подножки Лености, от кинжала Зависти ‑ Любовь к ближнему (весьма нелегкий парад, братья мои!). А что касаемо поползновений Скупости, то одна лишь Благотворительность способна от них защитить.

Но, братья мои, если бы на вас напали и с терца и с кварты и пытались то кольнуть, то рубнуть, многие ли из вас оказались бы в силах отразить любой удар такого врага? Я на своем веку видел немало низринутых бойцов, и вот если боец в это мгновение не прибегнет к Раскаянию, то он погиб. Сим последним средством лучше пользоваться до, нежели после. Вы, придворные, полагаете, что на то, чтобы сказать: грешен, много времени не требуется. Увы, братья мои! Сколько несчастных умирающих хотят произнести: грешен, но успевают они сказать: греш, тут голос у них прерывается: фюить! ‑ и душу унес черт ‑ ищи теперь ветра в поле!

Брат Любен еще некоторое время упивался собственным красноречием. Когда же он сошел с кафедры, какой‑то любитель изящной словесности заметил, что его проповедь, длившаяся не более часу, заключала в себе тридцать семь игр слов и бесчисленное количество острот вроде тех, какие я приводил. Проповедник заслужил одобрение и католиков и протестантов, и он долго потом стоял у подножия кафедры, окруженный толпою подобострастных слушателей, прихлынувших из всех приделов, чтобы выразить ему свое восхищение.

Во время проповеди Бернар спрашивал несколько раз, где графиня де Тюржи. Брат тщетно искал ее глазами. То ли прелестной графини вовсе не было в церкви, то ли она скрывалась от своих поклонников в каком‑нибудь темном углу.

‑ Мне бы хотелось, ‑ сказал Бернар, выходя из церкви, ‑ чтобы те, кто пришел на эту дурацкую проповедь, послушали сейчас задушевные беседы кого‑нибудь из наших пасторов.

‑ Вот графиня де Тюржи, ‑ сжав руку Бернара, шепнул капитан.

Бернар оглянулся и увидел, что под темным порталом мелькнула, как молния, пышно одетая дама, которую вел за руку белокурый молодой человек, тонкий, щуплый, с женоподобным лицом, одетый небрежно ‑ пожалуй, даже подчеркнуто небрежно. Толпа расступалась перед ними с пугливой поспешностью. Этот ее спутник и был грозный Коменж.

Бернар едва успел бросить взгляд на графиню. Он не мог потом ясно представить себе ее черты, и все же они произвели на него сильное впечатление. А Коменж ему страшно не понравился, хотя он и не отдавал себе отчета ‑ чем именно. Его возмущало, что этот хилый человечек уже составил себе такое громкое имя.

"Если бы графине случилось полюбить кого‑нибудь в этой толпе, мерзкий Коменж непременно бы его убил, ‑ подумал Бернар. ‑ Он поклялся убивать всех, кого она полюбит".

Рука его невольно взялась за эфес шпаги, но он тут же устыдился своего порыва.

"Мне‑то что в конце концов? Как я могу ему завидовать, когда я, можно сказать, и не разглядел той женщины, над которой он одержал победу?"

Тем не менее от этих мыслей ему стало тяжело на сердце, и всю дорогу от церкви до дома капитана он хранил молчание.

Когда они пришли, ужин был уже подан. Бернар ел неохотно и, как скоро убрали со стола, начал собираться к себе в гостиницу. Капитан согласился отпустить Бернара с условием, что завтра он переберется к нему.

Вряд ли стоит упоминать о том, что капитан снабдил своего брата деньгами, конем и всем прочим, а сверх того ‑ адресом придворного портного и единственного торговца, у которого всякий дворянин, желавший нравиться дамам, мог приобрести перчатки, брыжи "Сумбур" и башмаки на высоких каблуках со скрипом.

В гостиницу Бернара по совсем уже темным улицам провожали два лакея его брата, вооруженные шпагами и пистолетами: дело в том, что после восьми вечера ходить по Парижу было тогда опаснее, нежели в наше время по дороге между Севильей и Гранадой.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВОЖАК

 

Jacky of Norfolk, be not so bold:

For Dickon thy master is bought and sold.

Shakespeare. King Richard III

Сбавь спеси, Джон Норфольк, сдержи свой язык:

Знай, куплен и продан хозяин твой Дик.

Шекспир. Король Ричард III (англ.). [62]

 

Возвратившись в скромную свою гостиницу, Бернар де Мержи печальным взором осмотрел потертую и потускневшую ее обстановку. Стоило ему мысленно сравнить когда‑то давно выбеленные, а теперь закопченные, потемневшие стены своей комнаты с блестящими шелковыми обоями помещения, откуда он только что ушел; стоило ему вспомнить красивую мадонну и сопоставить ее с висевшим у него на стене облупившимся изображением святого, и в душу к нему закралась нехорошая мысль. Роскошь, изящество, благосклонность дам, милости короля и множество других соблазнительных вещей ‑ все это Жорж приобрел ценой одного‑единственного слова, которое так легко произнести: важно, чтобы оно изошло из уст, а в душу никто заглядывать не станет. Ему тотчас пришли на память имена протестантов‑вероотступников, окруженных почетом. А так как дьявол всегда тут как тут, то Бернару припомнилась притча о блудном сыне, но только заключение вывел он из нее престранное: обращенному гугеноту возрадуются более, чем никогда не колебавшемуся католику.

Одна и та же мысль, принимавшая разные формы и приходившая ему в голову как бы помимо его воли, осаждала его и в то же время вызывала у него отвращение. Он взял женевского издания Библию, ранее принадлежавшую его матери, и начал читать. Когда же чтение несколько успокоило его, он отложил книгу. Перед самым сном он поклялся не оставлять веры отцов своих до конца жизни.

Несмотря на чтение и на клятву, сны его отражали приключения минувшего дня. Ему снились шелковые пурпурные занавески, золотая посуда, затем опрокинутые столы, блеск шпаг, кровь, смешавшаяся с вином. Затем ожила нарисованная мадонна, ‑ она вышла из рамы и начала перед ним танцевать. Он силился запечатлеть в памяти ее черты и вдруг заметил, что на ней черная маска. А эти синие глаза, эти две полоски белой кожи, выглядывавшие в прорези!.. Внезапно шнурки у маски развязались, показался небесной красоты лик, но очерк его расплывался, ‑ это напоминало отражение нимфы в тронутой рябью воде. Бернар невольно опустил глаза, но тотчас поднял их и больше уже никого не увидел, кроме грозного Коменжа с окровавленной шпагой в руке.

Он встал спозаранку, велел отнести свои нетяжелые вещи к брату, отказался осматривать вместе с ним достопримечательности города и пошел один во дворец Шатильонов передать письмо от отца.

Двор был запружен слугами и лошадьми, и Мержи еле протиснулся к обширной прихожей, где было полно конюхов и пажей, вооруженных только шпагами и тем не менее составлявших надежную охрану адмирала. Привратник в черной одежде, пробежав глазами по кружевному воротнику Мержи и по золотой цепи, которую дал ему надеть Жорж, без всяких разговоров провел его в галерею, где в это время находился адмирал. Более сорока вельмож, дворян и евангелических священников, приняв почтительные позы, с непокрытыми головами стояли вокруг адмирала. Адмирал одет был чрезвычайно скромно, во все черное. Он был высокого роста, слегка сутулился, тяготы войны прорезали на его лбу с залысинами больше морщин, нежели годы. Длинная седая борода спускалась ему на грудь. Щеки, впалые от природы, казались еще более впалыми из‑за раны, глубокий след которой едва прикрывали длинные усы. В бою под Монконтуром пистолетный выстрел пробил ему щеку и вышиб несколько зубов. Выражение лица его было не столько сурово, сколько печально. Про него говорили, что после смерти отважного Дандело [63] [Его брата.] он ни разу не улыбнулся. Он стоял, опершись на стол, заваленный картами и планами, среди которых возвышалась толстая Библия ин‑кварто. На картах и бумагах были разбросаны зубочистки, напоминавшие о его привычке, над которой часто посмеивались. За столом сидел секретарь, углубившийся в писание писем, которые он потом передавал адмиралу на подпись.

При виде великого человека, в глазах своих единоверцев стоявшего выше короля, ибо он объединял в одном лице героя и святого, Мержи преисполнился благоговения и, приблизившись к нему, невольно преклонил одно колено. Адмирал, озадаченный и возмущенный таким необычным почитанием, сделал ему знак встать и с некоторой досадой взял у восторженного юноши письмо. Прежде всего он взглянул на печать.

‑ Это от моего старого товарища, барона де Мержи, ‑ сказал он. ‑ А вы, молодой человек, удивительно на него похожи, ‑ уж верно, вы его сын.

‑ Господин адмирал! Если бы не преклонный возраст, мой отец не преминул бы лично засвидетельствовать вам свое почтение.

‑ Господа! ‑ прочтя письмо, обратился к окружающим Колиньи. ‑ Позвольте вам представить сына барона де Мержи ‑ он проехал более двухсот миль только для того, чтобы примкнуть к нам. Как видно, для похода во Фландрию у нас не будет нужды в добровольцах. Господа! Надеюсь, вы полюбите этого молодого человека. К его отцу вы все питаете глубочайшее уважение.

При этих словах человек двадцать бросились обнимать Мержи и предлагать ему свои услуги.

‑ Вы уже побывали на войне, друг мой Бернар? ‑ спросил адмирал. ‑ Аркебузную пальбу слышали?

Мержи, покраснев, ответил, что еще не имел счастья сражаться за веру.

‑ Вы должны радоваться, молодой человек, что вам не пришлось проливать кровь своих сограждан, ‑ строго сказал Колиньи. ‑ Слава богу, ‑ добавил он со вздохом, ‑ гражданская война кончилась, верующим стало легче, так что вы счастливее нас: вы обнажите шпагу только против врагов короля и отчизны.

Положив молодому человеку руку на плечо, он продолжал:

‑ Вы свой род не посрамите, в этом я убежден. Прежде всего я исполню желание вашего отца: вы будете состоять в моей свите. Когда же мы столкнемся с испанцами, постарайтесь захватить их знамя ‑ вас произведут в корнеты, и вы перейдете в мой полк.

‑ Клянусь, ‑ с решительным видом воскликнул Мержи, ‑ что после первой же схватки я буду корнетом, или мой отец лишится сына!

‑ Добро, храбрый мой мальчик! Ты говоришь, как когда‑то говорил твой отец.

Адмирал подозвал своего интенданта.

‑ Вот мой интендант, Самюэль. Если тебе понадобятся деньги на экипировку, обратись к нему.

Интендант изогнулся в поклоне, но Мержи поблагодарил и отказался.

‑ Мой отец и мой брат ничего для меня не жалеют, ‑ объявил он.

‑ Ваш брат?.. Капитан Жорж Мержи, тот самый, который еще в первую войну отрекся от нашей веры?

Мержи понурил голову; губы его шевелились беззвучно.

‑ Он храбрый солдат, ‑ продолжал адмирал, ‑ но что такое смелость, если у человека нет страха божьего? Молодой человек! У вас в семье есть пример, достойный подражания, и есть пример, недостойный подражания.

‑ Мне послужит образцом доблесть моего брата... а не его измена.

‑ Ну, Бернар, приходите ко мне почаще и считайте меня своим другом. Здесь, в Париже, легко сбиться с пути истинного, но я надеюсь скоро отправить вас туда, где перед вами откроется возможность покрыть себя славой.

Мержи почтительно наклонил голову и замешался в толпу приближенных.

‑ Господа! ‑ возобновив разговор, прерванный появлением Мержи, сказал Колиньи. ‑ Ко мне отовсюду приходят добрые вести. Руанские убийцы наказаны... [64]

‑ А тулузские ‑ нет, ‑ перебил его старый пастор с мрачным лицом фанатика.

‑ Вы ошибаетесь. Я только что получил об этом известие. Кроме того в Тулузе учреждена смешанная комиссия [Согласно мирному договору, заключенному после третьей гражданской войны, при некоторых судебных палатах были учреждены комиссии; половина тех, кто входил в эти комиссии исповедовала кальвинистскую веру. В обязанности комиссии входило разбирать дела, возникавшие между католиками и протестантами.]. Его величество каждый день предъявляет нам все новые и новые доказательства, что правосудие ‑ одно для всех.

Старый пастор недоверчиво покачал головой.

Какой‑то седобородый старик в черном бархатном одеянии воскликнул:

‑ Да, его правосудие для всех одно! Карл и его достойная мамаша были бы рады свалить одним ударом Шатильонов, Монморанси и Гизов!

‑ Выражайтесь почтительнее о короле, господин де Бонисан, ‑ строго заметил Колиньи. ‑ Пора, пора забыть старые счеты! Нам не к лицу подавать повод для разговоров о том, что католики ревностнее нас соблюдают заповедь Христову ‑ прощать обиды.

‑ Клянусь прахом моего отца, это им легче сделать, чем нам, ‑ пробормотал Бонисан. ‑ Двадцать три моих замученных родственника не так‑то скоро изгладятся из моей памяти.

Он все еще говорил горькие слова, как вдруг в галерее появился дряхлый старик с отталкивающей наружностью, в сером изношенном плаще и, пробившись вперед, передал Колиньи запечатанную бумагу.

‑ Кто вы такой? ‑ не ломая печати, спросил Колиньи.

‑ Один из ваших друзей, ‑ хриплым голосом ответил старик и тут же вышел.

‑ Я видел, как этот человек утром выходил из дворца Гизов, ‑ сказал кто‑то из дворян.

‑ Это колдун, ‑ сказал другой.

‑ Отравитель, ‑ сказал третий.

‑ Герцог Гиз подослал его отравить господина адмирала.

‑ Отравить? ‑ пожав плечами, спросил адмирал. ‑ Отравить через посредство письма?

‑ Вспомните о перчатках королевы Наваррской! ["Она умерла, ‑ пишет д'Обинье (Всеобщая история, т. II, гл. II), ‑ от яда, который через надушенные перчатки проник к ней в мозг, а изготовил яд флорентинец мессир Рене, которого после этого все возненавидели, даже враги государыни".] ‑ вскричал Бонисан.

‑ Я не верю ни в отравленные перчатки, ни в отравленное письмо, но зато я верю, что герцог Гиз не способен на низкий поступок!

Колиньи хотел было разломать печать, но тут к нему подбежал Бонисан и выхватил письмо.

‑ Не распечатывайте! ‑ крикнул он. ‑ Иначе вы вдохнете смертельный яд!

Все сгрудились вокруг адмирала, а тот силился отделаться от Бонисана.

‑ Я вижу, как от письма поднимается черный дым! ‑ крикнул чей‑то голос.

‑ Бросьте его! Бросьте его! ‑ закричали все.

‑ Да отстаньте вы от меня, вы с ума сошли! ‑ отбиваясь, твердил адмирал.

Во время этой кутерьмы бумага упала на пол.

‑ Самюэль, друг мой! ‑ крикнул Бонисан. ‑ Докажите, что вы преданный слуга. Вскройте пакет и вручите его вашему господину не прежде, чем вы удостоверитесь, что в нем нет ничего подозрительного.

Интенданту это поручение не пришлось по душе. Зато Мержи поднял письмо, не рассуждая, и разломал печать. В то же мгновение вокруг него образовалось свободное пространство ‑ все расступились, словно в ожидании, что посреди комнаты вот‑вот взорвется мина. Но из пакета ядовитый пар не вырвался, никто даже не чихнул. В страшном конверте оказался лишь довольно грязный лист бумаги, на котором было написано всего несколько строчек.

Как скоро опасность миновала, те же самые люди, которые первыми поспешили отойти в сторону, сейчас опять‑таки первыми поспешили выдвинуться вперед.

‑ Что это за наглость? ‑ высвободившись наконец из объятий Бонисана, в запальчивости крикнул Колиньи. ‑ Как вы смели распечатать письмо, адресованное мне?

‑ Господин адмирал! Если бы в пакете оказался тонкий яд, вдыхание которого смертельно, то лучше, чтобы жертвой его пал юноша вроде меня, а не вы, ибо ваша драгоценная жизнь нужна для защиты нашей веры.

При этих словах вокруг Мержи послышался восторженный шепот. Колиньи ласково пожал ему руку, молча поглядел на него добрыми глазами и сказал:

‑ Раз ты отважился распечатать письмо, так уж заодно и прочти.

Мержи начал читать:

‑ "Небо на западе объято кровавым заревом. Звезды исчезли, в воздухе были видны пламенные мечи. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, что эти знамения предвозвещают. Гаспар! Препояшься мечом, надень шпоры, а не то малое время спустя твоим мясом будут питаться лисы".

‑ Он пишет лисы вместо Гизы, ‑ догадался Бонисан.

Адмирал презрительно повел плечами. Окружающие хранили молчание, но видно было, что все находятся под впечатлением пророчества.

‑ Сколько народу в Париже занимается всякой чепухой! ‑ холодно сказал Колиньи. ‑ Кто‑то верно заметил, что в Париже тысяч десять шалопаев живут тем, что предсказывают будущее.

‑ Как бы то ни было, этим предостережением пренебрегать не должно, ‑ заговорил пехотный капитан. ‑ Герцог Гиз открыто заявил, что не уснет спокойно, пока не всадит вам шпагу в живот.

‑ Убийце ровно ничего не стоит к вам проникнуть, ‑ добавил Бонисан. ‑ Я бы на вашем месте, прежде чем идти в Лувр, всегда надевал панцирь.

‑ Пустое, мой верный товарищ! ‑ возразил адмирал. ‑ Убийцы на таких старых солдат, как мы с вами, не нападают. Они нас больше боятся, чем мы их.

Потом он заговорил о фландрском походе и о делах вероисповедания. Некоторые передали ему прошения на имя короля. Адмирал всех просителей принимал радушно, для каждого находил ласковые слова. В десять часов он велел подать шляпу и перчатки ‑ пора было в Лувр. Иные простились с ним, но большинство составило его свиту и в то же время охрану.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ВОЖАК

 

(Продолжение)

Завидев брата, капитан издали крикнул ему:

‑ Ну что, видел ты Гаспара Первого? Как он тебя принял?

‑ Так ласково, что я никогда этого не забуду.

‑ Очень рад.

‑ Ах, Жорж! Что это за человек!

‑ Что за человек? Приблизительно такой же, как все прочие: чуточку больше честолюбия и чуточку больше терпения, нежели у моего лакея, разница только в происхождении. Ему очень повезло; что он сын Шатильона.

‑ Значит, по‑твоему, происхождение обучило его военному искусству? Значит, благодаря происхождению он стал первым полководцем нашего времени?

‑ Конечно, нет, однако его достоинства не мешали ему быть многократно битым. Ну да ладно, оставим этот разговор. Сегодня ты повидался с адмиралом, ‑ очень хорошо. Всем сестрам нужно дать по серьгам. Молодец, что отправился на поклон прежде других к Шатильону. А теперь... Хочешь поехать завтра на охоту? Там я представлю тебя одному человеку, с которым тоже не мешает повидаться: я разумею Карла, французского короля.

‑ Я буду принимать участие в королевской охоте?

‑ Непременно! Ты увидишь прекрасных дам и прекрасных лошадей. Сбор в Мадридском замке [65], мы должны быть там рано утром. Я дам тебе моего серого в яблоках коня; ручаюсь, что пришпоривать его не придется, ‑ он от собак не отстанет.

Слуга передал Бернару письмо, которое только что доставил королевский паж. Бернар распечатал его, и оба брата пришли в изумление, найдя в пакете приказ о производстве Бернара в корнеты. Приказ был составлен по всей форме и скреплен королевской печатью.

‑ Вот так раз! ‑ воскликнул Жорж. ‑ Неожиданная милость! Но ведь Карл Девятый понятия не имеет о твоем существовании, ‑ как же, черт побери, он послал тебе приказ о производстве в корнеты?

‑ Мне думается, я этим обязан адмиралу, ‑ молвил Бернар.

И тут он рассказал брату о таинственном письме, которое он так бесстрашно вскрыл. Капитан от души посмеялся над концом приключения и вволю поиздевался над братом.