Владелец велосипедной мастерской 4 страница

Поезд, в который попал Киппс, состоял из вагонов с крытыми тамбурами, и, восхищенный этим прогрессом техники, Киппс на время забыл все свои беды.

Он перешел из вагона для некурящих в вагон для курящих и выкурил сигарету, потом прошелся из своего вагона второго класса в первый класс и обратно. Но вскоре в поезд вошла злая забота и уселась рядом с Киппсом, Радости от того, что ему удалось сбежать, как не бывало, и воображение живо нарисовало Киппсу чудовищную картину: тетя с дядей приходят к нему домой, а его и след простыл. Правда, он наспех черкнул им записку – его, мол, срочно вызвали по делу, по очень важному делу, – и велел прислуге угостить их по‑царски. Удрал он не подумавши, с перепугу, лишь бы не видеть, как превосходные, но отнюдь не обученные тонкому обхождению старики встретились с Уолшингемами, – а теперь, когда бояться уже нечего, ему так ясно представляются их гнев и обида.

– Как перед ними оправдаться?

И зачем только он им писал и сообщил о помолвке!

Надо было сперва жениться, а тогда уж им сообщить.

Надо было посоветоваться с Элен.

«Обещайте мне», – сказала она.

– Тьфу, пропасть! – воскликнул Киппс.

Потом встал, прошел в вагон для курящих и принялся курить одну сигарету за другой.

А вдруг старики разузнают адрес Уолшингемов и пойдут к ним!

Однако, прибыв на Черинг‑кросс, Киппс опять отвлекся от своих забот. Он, совсем как молодой Уолшингем, подозвал кэб, велел ехать в Королевский гранд‑отель и с удовольствием заметил, что извозчик сразу проникся к нему уважением. Он говорил и делал все в точности, как Уолшингем в их прошлый приезд, – и все шло гладко. В конторе отеля с ним были отменно любезны и отвели отличнейший номер – четырнадцать шиллингов в сутки.

Он поднялся наверх и долго разглядывал обстановку своей комнаты, потом изучал себя самого в многочисленных зеркалах, потом сидел на краешке постели и насвистывал. Комната первый сорт – большая, шикарная, за такую не жалко отдать четырнадцать шиллингов. Но тут Киппс почувствовал, что его мыслями вот‑вот завладеет Энн, вышел из комнаты, потоптался у лифта и отправился вниз пешком. Хорошо бы перекусить. С этой мыслью он вошел в огромную гостиную и стал изучать список европейских отелей, и вдруг его взяло сомнение: а можно ли сидеть в этой роскошной зале без особой платы? Теперь аппетит разыгрался вовсю, но слишком велик был привычный с детства страх перед накрытым столом. Наконец Киппс набрался храбрости и отправился мимо важного швейцара в галунах прямо к ресторану, но, увидав еще с порога множество официантов и столики с бесчисленными ножами и бокалами, в ужасе попятился к двери и пробормотал подскочившему официанту, что ошибся дверью.

Он праздно слонялся по вестибюлю, пока ему не показалось, что главный портье поглядывает на него подозрительно, тогда он поднялся к себе в номер – опять по лестнице, не в лифте, – взял шляпу и зонтик и храбро пересек двор. Можно пойти и пообедать в каком‑нибудь другом ресторане.

В воротах он приостановился гордый и довольный, – уж, конечно, весь многолюдный Стрэнд глядит, как он выходит из этого роскошного отеля. «Вон важная шишка, – говорят, наверно, прохожие. – Умеют жить эти богатые франты!»

Извозчик, поджидавший седока, прикоснулся рукой к шляпе.

– Не беспокойтесь, – любезно улыбнулся ему Киппс.

Тут голод снова напомнил о себе.

Однако вопреки требованиям желудка он решил, что нечего спешить с обедом, повернул к востоку и не спеша зашагал по Стрэнду. Уж, верно, подвернется какое‑нибудь подходящее местечко. Вот только хорошо бы вспомнить, что заказывал Уолшингем. Не очень‑то приятно сидеть в ресторане и смотреть на названия блюд, как баран на новые ворота. Есть такие заведения, – там тебя бессовестно обдерут да еще над тобой же и посмеются. Неподалеку от Эссекс‑стрит внимание Киппса привлекла яркая витрина, где красовались очень аппетитные помидоры, салат и отбивные. Он постоял перед нею в раздумье, потом сообразил: видно, все это продается в сыром виде, а готовить надо дома. Нет, лучше пройти мимо. Скоро он заметил витрину поскромнее – тут были выставлены бутылки шампанского, тарелка спаржи и в рамке – меню обеда за два шиллинга. Он уже совсем было собрался зайти, да, по счастью, успел заметить за стеклом двух официантов, которые насмешливо на него поглядывали, и поспешно отступил. Посреди Флит‑стрит его вдруг обдало восхитительным ароматом жаркого – перед ним был очень приятный на вид ресторанчик с несколькими дверями, но непонятно было, в какую же дверь следует войти. Самообладание начало ему изменять.

У поворота на Фаррингдон‑стрит Киппс помедлил, потом свернул к собору св.Павла, обошел его, миновал магазины, где выставлены были все больше венки да гробы, и вышел на Чипсайд. Но теперь он уже совсем пал духом, и каждая новая закусочная казалась ему все более недоступной. Неизвестно, как войти, куда девать шляпу, неизвестно, что сказать официанту, и совершенно непонятно, какое кушанье как называется, и он наверняка начнет «мямлить», как говаривал Шелфорд, и будет выглядеть дурак дураком. И его, чего доброго, еще поднимут на смех! Чем сильней терзал Киппса голод, тем нестерпимей становилась мысль, что его поднимут на смех. А что, если схитрить и ловко воспользоваться своим невежеством? Войти и притвориться иностранцем – будто он не знает по‑английски… А вдруг все откроется? Наконец он забрел в такие кварталы, где вовсе не видно было ни ресторанов, ни закусочных.

– Ах, чтоб тебе провалиться! – воскликнул Киппс, замученный собственной нерешительностью. – Теперь, как попадется что‑нибудь подходящее, сразу возьму и войду.

Скоро ему попалась на боковой улочке лавчонка, где торговали жареной рыбой и прямо при покупателе поджаривали сосиски.

Киппс совсем уже собрался войти, но тут его опять взяло сомнение: уж слишком он хорошо одет, куда лучше всех посетителей, которых можно разглядеть за клубами пара и табачного дыма. Они сидят у стойки и наскоро, без всяких церемоний поглощают рыбу и сосиски.

 

 

Киппс уже решил было подозвать кэб, вернуться в Гранд‑отель и, набравшись храбрости, пообедать в ресторане – ведь там никому не известно, куда и зачем он ходил, – как вдруг появился единственный человек, которого он знал в Лондоне, и хлопнул его по плечу (так всегда бывает: если во всем Лондоне у вас есть только один знакомый, вы непременно столкнетесь с ним на улице). Не в силах ни уйти от закусочной, ни войти в нее, Киппс топтался перед соседней витриной, с притворным интересом изучая необыкновенно дешевые розовые распашонки.

– Привет, Киппс! – окликнул его Сид. – Соришь своими миллионами?

Киппс обернулся и с радостью заметил, что у Сида не осталось и следа от досады, которая так огорчила его тогда в Нью‑Ромней. Сид был серьезный, важный, одет довольно просто, кал подобает социалисту, но на голове – новенький шелковый цилиндр, как подобает владельцу мастерской. В первое мгновение Киппс безмерно обрадовался: перед ним друг, он выручит! Но сразу пришла другая мысль: ведь это же брат Энн…

И он забормотал какие‑то дружеские приветствия.

– А я тут ходил по соседству, – объяснил Сид, – торговал подержанную сушилку для эмали. Буду свои велосипеды сам красить.

– Ух ты! – сказал Киппс.

– Ну да. Очень выгодная штука. Пускай заказчик выбирает, какой хочет цвет. Ясно? А тебя чего сюда принесло?

Перед глазами Киппса промелькнули озадаченные лица дядюшки с тетушкой, и он ответил.

– Да так, охота проветриться.

– Пошли ко мне в мастерскую, – не раздумывая, предложил Сид. – Там у меня есть один человек, тебе не вредно с ним поговорить.

И опять Киппс не подумал об Энн.

– Понимаешь, – промямлил он, подыскивая предлог, чтобы отказаться. – Я… я вот ищу, где бы позавтракать.

– У нас в это время уже обедают, – сказал Сид. – Да это все едино. В этом квартале не пообедаешь. А если ты не больно задрал нос и не откажешься зайти в трущобы, там у меня уже, небось, жарится баранинка…

У Киппса потекли слюнки.

– Отсюда до меня полчаса, и того не будет, – сказал Сид, и тут Киппс уже не мог устоять.

Теперь он познакомился с другим средством передвижения по Лондону – с метрополитеном и, с любопытством разглядывая его, понемногу пришел в себя.

– Поедем третьим классом, ладно? – спросил Сид.

– А чего ж, – с готовностью Отозвался Киппс.

В вагоне они сперва молчали: слишком много вокруг было чужого народу, – но вскоре Сид принялся объяснять, с кем он хочет познакомить Киппса.

– Отличный малый, звать Мастермен… его, знаешь, как полезно послушать.

Он снимает у нас залу на втором этаже. Да я не для выгоды сдаю, а для компании. Нам целый дом без надобности, это раз, а потом я этого парня еще раньше знал. Познакомился с ним на собрании, а в скором времени он и сказал: мол, ему не больно удобно на квартире, где он стоит. Ну вот, так оно и получилось. Он парень первый сорт… да… Ученый! Поглядел бы ты, какие у него книжки!

Вообще‑то он вроде газетчика. У него много чего понаписано, да только он сильно болел, так что теперь ему нельзя налегать на писание. Стихи сочиняет какие хочешь. Дает статейки для «Всеобщего блага», а бывает, и отзывы на книжки пишет. Книг у него – горы, ну, прямо горы. А продал сколько…

Знает он всех и все на свете. Был и дантистом, и аптекарем, и читает немецкие да французские книжки, я своими глазами видел. Это он сам научился. Три года проторчал вон там… (Сид кивнул за окно – в это время как раз проезжали Южный Кенсингтон[10].) Изучал науку. Да вот погоди, сам увидишь. Уж коли он разговорится, сразу видать, какой он образованный.

Киппс одобрительно покивал, опираясь обеими руками на ручку зонтика.

– Он еще себя покажет! – пообещал Сид. – Он уже написал ученую книгу. Называется Фи‑зи‑о‑гра‑фия. Начальная физиография. Стало быть, для школьников. А потом еще напишет для студентов… когда у него будет время.

Сид помолчал, чтобы дать Киппсу время как следует оценить услышанное.

– Конечно, я не могу познакомить тебя со всякими лордами да франтами, – снова заговорил он, – зато знаменитого человека тебе покажу… который непременно станет знаменитым. Это я могу. Вот только… понимаешь… – Сид замялся, потом докончил: – Он больно кашляет.

– Так он, верно, и не захочет со мной говорить, – рассудил Киппс.

– Да нет, если ты не против, он‑то с удовольствием. Говорить‑то он любит. Он с кем хочешь станет говорить, – заверил Сид и в заключение ошеломил Киппса латинской цитатой, переправленной на лондонский манер: – Он не pute ничего alienum[11]. Ясно?

– Ясно, – с понимающим видом ответил Киппс, хотя на самом деле, разумеется, ровно ничего не понял.

 

 

На взгляд Киппса, мастерская Сида выглядела очень внушительно – он еще никогда в жизни не видел столько всяких велосипедов и велосипедных частей.

– Это я даю напрокат, – Сид обвел рукой всю эту кучу металла, – а вот это самая лучшая из дешевых машин во всем Лондоне. Марка – Красный флаг, я сам ее сделал. Вон гляди. – И он показал на стройный серо‑коричневый велосипед, что красовался в витрине. – А вот это разные запасные части по оптовой цене. Страсть люблю моторы да рули, – прибавил Сид.

– Рулеты? – переспросил Киппс, не расслышав.

– Я говорю, рули… А рулеты не по моей части, это вон где.

И Сид показал на дверь, в верхней половине которой было прорезано окошко, затянутое шторкой; он отдернул шторку, и Киппс увидел маленькую веселую комнатку – на стенах красные обои, мебель обита зеленой материей, а стол накрыт белой скатертью и заставлен всякой всячиной.

– Фанни! – крикнул Сид. – Познакомься, это Арт Киппс.

Появилась женщина лет двадцати пяти, в розовом ситцевом платье и сама вся розовая – видно, только что от плиты; она вытерла руку фартуком, поздоровалась с гостем и, улыбаясь, попросила подождать еще только одну минуточку. И еще она сказала, что много слышала про Киппса и про то, какое ему счастье привалило, а тем временем Сид вышел нацедить пива и сейчас же возвратился, неся два полных стакана – для себя и для Киппса.

– Выпей‑ка, – сказал он.

Киппс выпил и сразу почувствовал себя куда лучше.

– А мистеру Мастермену я уж час как снесла, – сказала миссис Порник. – Ему не годится так долго ждать обеда.

Каждый быстро и споро совершил все, что требовалось, и вот они уже все четверо сидят за столом – четвертым был Уолт Уитмен Порник, веселый джентльмен полутора лет от роду; ему вручили ложку, и он забавлялся, колотя ею по столу, он сразу же выучился говорить «Киппс» и весь обед повторял это имя с разными прибавлениями. «Какой важный Киппс!» – говорил Уолт, и все громко хохотали, а потом он повторял: «Еще баранинки, Киппс!»

– Мы прямо диву даемся, – сказала миссис Порник. – Только скажешь какое слово, – глядь, он уже подхватил!

В этом доме не в ходу были салфетки и всякие церемонии, и Киппсу казалось, он никогда еще не ел с таким удовольствием. Все были слегка взбудоражены встречей, и болтали, и смеялись всякому пустяку, и с самого начала чувствовали себя легко и непринужденно. Стоило взрослым на мгновение замолчать, и тут же подавал голос юный Уолт Уитмен. Супруга Сида явно восхищалась и умом, и социализмом, и деловой хваткой мужа, но восхищение это умерялось чисто материнской снисходительностью – ведь она была женщина и притом немного старше его; а потому она и мужа и сына называла «мальчики» и в те минуты, когда не уговаривала Киппса съесть еще немножко одного блюда и еще капельку другого, рассуждала все больше об этой самой разнице в годах.

– Нипочем бы не поверил, что вы его хоть на год старше, – сказал Киппс. – Вы с ним друг дружке как раз под пару.

– Уж я‑то ему верно под пару, – объявила миссис Порник, и, кажется, ни одну остроту молодого Уолшингема не встречали с таким восторгом.

– Пара, – подхватил Уолт, он понял, что это слово всех насмешило, и сам хотел их еще раз повеселить.

Киппс давно забыл о своем богатстве и высоком положении и почтительно глядел на хозяев дома. Да, Сид и впрямь замечательный парень; ведь ему всего двадцать два, а он хозяин дома, глава семьи, вот он как важно сидит за столом и режет на куски баранину. Он прекрасно обходится безо всякого наследства! И жена у него такая добрая, веселая, душевная! А малыш‑то, малыш! Да, старина Сид и сыном обзавелся и вообще изрядно его, Киппса, обскакал. И если бы не сознание своего богатства, которое все‑таки не вовсе оставило Киппса, он почувствовал бы себя самым жалким человеком на свете. «При первом же удобном случае надо купить Уолту какую‑нибудь неслыханную игрушку», – решил он.

– Еще пивка, Арт?

– Это можно.

– Отрежь мистеру Киппсу хлебца, Сид.

– Позволь и тебе кусочек?..

Да, старик Сид молодчина, тут уж ничего не скажешь!

Теперь Киппс уже вспомнил, что Сид – брат Энн, но по очень веским причинам не обмолвился о ней ни словом. Ведь тогда, в Нью‑Ромней, Сид говорил о ней очень сердито – видно, с сестрой он не больно дружит. Тогда они с Сидом мало о чем успели поговорить. И потом, кто его знает, ладит ли еще Энн с женой Сида.

Да, а все‑таки Сид – брат Энн.

Обед за щедро накрытым столом проходил так весело, что Киппсу недосуг было разглядывать в подробностях, как обставлена комната, но он решил, что все выглядит очень мило. Здесь был посудный шкафчик с веселенькими тарелками и парой кружек, на стене висела афишка Дня труда, а за шторкой, что на стеклянной двери мастерской, виднелись яркие рекламы велосипедных фирм и на полке ящики с этикетками: звонок «Идеал», звонок «Берегись» и «Патентованный Гудок Оми».

Неужто еще сегодня утром он был в Фолкстоне? Неужто в этот самый час дядя с тетей…

Бр‑р. Нет, о дяде с тетей лучше не думать.

 

 

Наконец Сид предложил Киппсу пойти поговорить с Мастерменом, и Киппс, раскрасневшийся от пива и тушеной баранины с луком и картофелем, ответил: отчего ж, он с удовольствием; тогда Сид покричал, сверху раздался ответный крик и кашель – и два приятеля отправились наверх.

– Такого человека поискать, – прошептал Сид, оглянувшись на Киппса через плечо. – Ты бы слышал, как он выступает на собрании… Ну, понятно, когда в ударе.

Он постучал, и они вошли в большую неприбранную комнату.

– Это Киппс, – сказал Сид. – Тот самый, я вам про него рассказывал. У которого тыща двести в год.

Мастермен сидел у самого камина, как будто в камине пылал огонь и на дворе стояла зима, и посасывал пустую трубку. Киппс в первые минуты смотрел только на него и не сразу разглядел убогую обстановку комнаты: узкую кровать, наполовину скрытую шаткой ширмой (наверно, предполагалось, что кровать за нею вовсе не видна), плевательницу у каминной решетки, грязную посуду с остатками обеда на комоде и повсюду множество книг и бумаг. Мастермену на вид было лет сорок, а то и больше, виски запали, глаза ввалились, скулы торчат. Глаза лихорадочно блестят, на щеках горят красные пятна, жесткие черные усы под вздернутым красным носом неумело подстрижены щеточкой, видно, сам ножницами подстригал, зубы почерневшие, гнилые. Воротник куртки поднят, и за ним виден вязаный белый шарф, а вот манжет из‑под рукавов пиджака не видать. Он не встал навстречу Киппсу, только протянул ему худую, костлявую руку, а другой рукой указал на стоявшее у постели кресло.

– Рад с вами познакомиться, – сказал он. – Присаживайтесь, будьте как дома. Курить хотите?

Киппс кивнул и достал портсигар. Совсем уже собрался взять сигарету, да вовремя спохватился и угостил прежде Мастермена и Сида. Мастермен сперва с притворным удивлением заметил, что его трубка пуста, и тогда только взял сигарету. Затем последовала интермедия со спичками. А потом Сид оттолкнул ширму, уселся на открывшуюся всем взорам постель и какой‑то тихий и даже ублаготворенный приготовился наблюдать, как Мастермен обойдется с Киппсом.

– Ну, и каково это иметь тысячу двести в год? – спросил Мастермен, смешно задрав сигарету к самому кончику носа.

– Чудно, – подумавши, признался Киппс. – Не по себе как‑то.

– Никогда ничего подобного не испытывал, – сказал Мастермен.

– Сперва никак не привыкнешь, – сказал Киппс. – Это я вам верно говорю.

Мастермен курил и с любопытством разглядывал гостя.

– Я так и думал, – сказал он не сразу. Потом спросил в упор: – И вы теперь совершенно счастливы?

– Да, право, не знаю, – промямлил Киппс.

Мастермен улыбнулся.

– Нет, я не так спросил. Вы стали от этого много счастливее?

– Спервоначалу да.

– Вот‑вот. А потом вы привыкли. Ну, и сколько же времени примерно вы на радостях ног под собой не чуяли?

– А‑а, это! Ну, может, неделю, – ответил Киппс.

Мастермен кивнул.

– Вот это и отбивает у меня охоту копить деньги, – сказал он Сиду. – Привыкаешь. Эта радость недолгая. Я всегда так и предполагал, но любопытно получить подтверждение. Да, видно, я еще посижу у вас на шее.

– Ничего вы и не сидите, – возразил Сид. – Вот еще выдумали.

– Двадцать четыре тысячи фунтов, – сказал Мастермен и выпустил облако дыма. – Господи! И у вас от них не прибавилось забот?

– Да временами скверно. Случается всякое.

– Собираетесь жениться?

– Да!

– Гм. И невеста, надо полагать, благородного происхождения?

– Да, – подтвердил Киппс. – Родственница графа Бопре.

Мастермен удовлетворенно потянулся всем своим длинным костлявым телом, видно, узнал все, что ему было нужно. Откинулся поудобнее на спинку кресла, подтянул повыше угловатые колени.

– Я думаю, – сказал он, стряхнув пепел прямо в пространство, – при современном положении вещей счастье человека вряд ли зависит от того, приобрел он или потерял деньги, пусть даже и очень большие. А ведь должно бы быть иначе… Если бы деньги были тем, чем они должны быть, – наградой за полезную деятельность – человек становился бы сильнее и счастливее с каждым полученным фунтом. Но дело в том, что в мире все вывихнуто, вывернуто наизнанку – и деньги… деньги, как и все остальное, приносят лишь обман и разочарование.

Он обернулся к Киппсу и, выставив указательный палец, подчеркивая каждое слово взмахом тонкой, исхудалой руки, сказал:

– Если бы я думал иначе, я бы уж из кожи вылез вон, чтобы обзавестись кой‑какими деньгами. Но когда все ясно видишь и понимаешь, это начисто отбивает охоту… Когда вам достались эти деньги, вы, должно быть, вообразили, будто можете купить все, что вам вздумается, да?

– Вроде того, – ответил Киппс.

– А оказалось, ничего подобного. Оказалось, надо еще знать, где купить и как купить, а если не знаешь, тебе за твои же деньги мигом подсунут вовсе не то, что ты хочешь, а что‑нибудь совсем другое.

– В первый день меня обжулили с банджо, – сказал Киппс. – По крайней мере так мой дядюшка говорит.

– Вот именно, – сказал Мастермен.

Тут в разговор вступил Сид.

– Все это очень хорошо, Мастермен, – сказал он, – а только, что ни говори, деньги – все равно сила. Когда деньги есть, чего не сделаешь.

– Я говорю о счастье, – перебил его Мастермен. – На большой дороге с заряженной винтовкой тоже чего не сделаешь, да только никого этим не осчастливишь, и самому радости мало. Сила – дело другое. А что до счастья, то чтобы деньги, собственность и все прочее стали истинной ценностью, в мире все должно стать на место, а сейчас, повторяю вам, все в нем вывернуто и вывихнуто. Человек – животное общественное, и в наше время он охватывает мыслью весь земной шар, и если люди несчастливы в одной части света, не может быть счастья нигде. Все или ничего, отныне и навсегда никаких заплат и полумер. Беда в том, что человечество постоянно об этом забывает, а потому людям кажется, будто где‑то выше их, или ниже их, существует такой порядок или такое сословие или где‑то есть такая страна или такой край, – только попади туда и обретешь счастье и покой… А на самом деле общество – единый организм, и он либо болен, либо здоров. Таков закон. Общество, в котором мы живем, больное. Это капризный инвалид, его вечно лихорадит, его мучит подагра, он жаден и худосочен. Ведь не бывает же так, что страдаешь невралгией, а нога твоя счастлива, или нога сломана, зато горло счастливо. Такова моя точка зрения, и вы в конце концов тоже это поймете. Я так в этом уверен, что вот сижу и спокойно жду смерти и твердо знаю: рвись я хоть из последних сил, – ничего бы не изменилось; по крайней мере для меня. Я уже и от жадности излечился, мой эгоизм покоится на дне пруда с философским кирпичом на шее. Мир болен, век мой короток, и силы мои ничтожны. И здесь я не более и не менее счастлив, чем был в любом другом месте.

Он закашлялся, помолчал, потом снова ткнул в сторону Киппса костлявым пальцем.

– У вас теперь есть случай сравнить два слоя общества. Ну и как, по‑вашему, люди, среди которых вы очутились, много лучше или счастливее тех, среди которых вы жили прежде?

– Нет, – раздумчиво ответил Киппс. – Нет. Я на это вроде раньше так не глядел, но… Нет. Не лучше они да и не такие уж счастливые.

– Так вот, поднимитесь хоть до самых верхов, спуститесь хоть в самые низы – всюду одно и то же. Человек – животное стадное, именно стадное (а не рак‑отшельник), и никакими деньгами ему не откупиться от своего времени, все равно как не вылезти из собственной шкуры. Куда «и погляди – от самого верха и до самого низа – всюду та же неудовлетворенность. Никто не знает, на каком он свете, и всем не по себе. Стадо не знает покоя, его лихорадит. Старые обычаи, старые традиции отживают или уже отжили, и некому создать новые. Где ваша знать? Где земельная аристократия? Она сошла на нет, едва крестьянин понял, что он несчастлив, и бросил крестьянствовать. Остались только важные вельможи да мелкий люд, и притом все вперемешку. Никто из нас не знает, где его место. И в вагонах третьего класса и в шикарных собственных автомобилях разъезжают все те же хамы, и не отличишь, только что доходы у них разные. Ваш высший свет так же низок, вульгарен, так же тесен и душен для нормального человека, как любой кабак, ничуть не лучше; в мире не осталось такого места, такого слоя общества, где люди живут достойно и честно, так что толку рваться вверх?

– Правильно, правильно! – прямо как в парламенте, поддержал Сид.

– Это верно, – сказал Киппс.

– Вот я и не рвусь, – сказал Мастермен и взял сигарету, молча предложенную Киппсом.

– Нет, – продолжал он, – в этом мире все вывернуто и вывихнуто. Он серьезно болен и вряд ли излечим. Сильно сомневаюсь, излечим ли он. При нас начался тяжкий всемирный недуг.

Он покатал сигарету в своих тощих пальцах и удовлетворенно повторил:

– Всемирный недуг.

– А мы должны его лечить, – сказал Сид и взглянул на Киппса.

– Ну, Сид у нас – оптимист, – сказал Мастермен.

– Вы и сами почти всегда оптимист, – сказал Сид.

Киппс покивал с понимающим видом и снова закурил.

– Откровенно говоря, – сказал Мастермен, перекинув ногу на ногу и с наслаждением выпуская струю дыма, – откровенно говоря, я считаю, что наша цивилизация катится в пропасть.

– А как же социализм? – возразил Сид.

– Люди не способны им воспользоваться, они даже не умеют мечтать о лучшем будущем.

– А мы их научим, – не сдавался Сид.

– Лет через двести, пожалуй, и научим, – сказал Мастермен. – А пока надвигается страшнейший вселенский хаос. Вселенский хаос. Бессмысленная давка, когда люди убивают и калечат друг друга без всякой причины – вроде как в толпе, на митинге или кидаясь в переполненный поезд. Конкуренция в торговле и промышленности. Политическая грызня. Борьба из‑за пошлин. Революции. И все это кровопролитие происходит из‑за кучки дураков, которые называют белое черным. В такие времена искажаются все человеческие отношения. Никто не останется в стороне. Каждый дурак пыхтит и расталкивает всех локтями. У всех у нас будет такая же веселая и уютная жизнь, как у семьи, которая перебирается на новую квартиру. Да и чего еще можно ждать в наше время?

Киппсу захотелось вставить и свое слово, но не в ответ на вопрос Мастермена.

– А что это за штука социализм, я никак не пойму? – сказал он. – Какой от него, что ли, прок?

Они думали, что у него есть хоть какое‑то свое, пусть примитивное мнение, но быстро убедились, что он попросту не имеет обо всем этом ни малейшего понятия; тогда Сид пустился в объяснения, а немного погодя, забыв про свою позу человека, стоящего на краю могилы и чуждого страстей и предвзятости, к нему присоединился и Мастермен. Поначалу он только поправлял Сида, но вскоре принялся объяснять сам. Он стал неузнаваем. Он выпрямился, потом уперся локтями в колени, лицо его раскраснелось. Он с таким жаром стал нападать на частную собственность и класс собственников, что Киппс увлекся и даже не подумал спросить для полной ясности, что же придет на смену, если уничтожить собственность. На какое‑то время он начисто забыл о своем собственном богатстве. В Мастермене будто вспыхнул какой‑то внутренний свет. От его недавней вялости не осталось и следа. Он размахивал длинными, худыми руками и, быстро переходя от довода к доводу, говорил все более резко и гневно.

– Сегодня миром правят богачи, – говорил Мастермен. – Они вольны распоряжаться, как им вздумается. И что же они делают? Разоряют весь мир.

– Правильно, правильно! – сурово подтвердил Сид.

Мастермен поднялся – тощий, высокий, – засунул руки в карманы и стал спиной к камину.

– Богачи в целом сегодня не обладают ни мужеством, ни воображением. Да! Они владеют техникой, у них есть знания, орудия, могущество, о каком никогда никто и мечтать не мог, и на что же они все это обратили? Подумайте, Киппс, как они используют все, что им дано, и представьте себе, как можно было бы это использовать. Бог дал им такую силу, как автомобиль, а для чего? Они только разъезжают по дорогам в защитных очках, давят насмерть детей и вызывают в людях ненависть ко всякой технике! («Верно, – вставил Сид, – верно!») Бог дает им средства сообщения, огромные и самые разнообразные возможности, вдоволь времени и полную свободу! А они все пускают на ветер! Здесь, у них под ногами (и Киппс поглядел на коврик перед камином, куда указывал костлявый палец Мастермена), под колесами их ненавистных автомобилей, миллионы людей гниют и выводят свое потомство во тьме, да, во тьме, ибо они, эти богачи, застят людям свет. И множатся во тьме массы темного люда. И нет у них иной доли… Если вы не умеете пресмыкаться, или сводничать, дли воровать, вам суждено всю жизнь барахтаться в болоте, где вы родились. А над вами эти богатые скоты грызутся из‑за добычи и стараются урвать кусок побольше, заграбастать еще и еще, и все им мало! Они готовы отнять у нас все – школы и даже свет и воздух, – обкрадывают нас и обсчитывают, а потом пытаются забыть о нашем существовании… В нашем мире нет правил, нет законов, в нем распоряжается несчастный или счастливый случай, прихоть судьбы… Толпы нищих и обездоленных множатся, а кучка правителей ни о чем не заботится, ничего не предвидит, ничего не предчувствует!

Он перевел дух, шагнул и остановился возле Киппса, сжигаемый яростью. А Киппс только слушал и уклончиво кивал, пристально и хмуро глядя на его шлепанцы.

– И не думайте, Киппс, будто есть в этих людях что‑то такое, что ставит их над нами, что дает им право втаптывать нас в грязь. Нет, ничего в них нет. Мерзкие, подлые, низкие души! А посмотрите на их женщин! Размалеванные лица, крашеные волосы! Они прячут свои уродливые фигуры под красивыми тряпками и подхлестывают себя наркотиками! Любая светская дамочка хоть сейчас продаст тело и душу, станет лизать пятки еврею, выйдет замуж за черномазого – на все пойдет, только бы не жить честно, с порядочным человеком на сто фунтов в год! На деньги, которые и для вас и для меня означали бы целое состояние! Они это отлично знают. И знают, что мы это знаем. Никто в них не верит. Никто больше не верит в благородных аристократов. Никто не верит в самого короля. Никто не верит в справедливость законов… Но у людей есть привычка, люди идут проторенными дорожками до тех пор, пока у них есть работа и пока они каждую неделю получают свое жалованье… Это все ненадолго, Киппс.