Владелец велосипедной мастерской 7 страница

Перед этим рассуждали, где удобнее жить.

– Мы покидаем наш дом в Болтоне, – сказал Ривел, – и поселимся в небольшом домике в Уимблдоне, а кроме того, я думаю снять комнаты в Дейнском подворье. Это будет во многих отношениях удобнее. Моя жена отчаянно увлекается гольфом, и вообще она ярая любительница спорта, а я люблю посиживать в клубах – у меня не хватает сил для всех этих высокополезных физических упражнений, – так что наше прежнее местожительство не подходит ни ей, ни мне. А кроме того, вы даже не представляете, как избаловалась прислуга в Вест‑Энде за последние три года.

– Это повсюду одинаково, – вставила миссис Биндон Боттинг.

– Очень может быть. По мнению одного моего приятеля, это означает, что приходит в упадок традиция рабства; на его взгляд, это явление весьма обнадеживающее…

– Вот бы ему моих двух негодяек, – вставила миссис Биндон Боттинг.

Она обернулась к миссис Уэйс, а Ривел несколько запоздало вымолвил: «Возможно…»

– Вы ведь еще не знаете, дорогая, – затараторила миссис Биндон Боттинг, – у меня опять неприятность.

– С новой служанкой?

– Да, с новой служанкой. Я еще не успела нанять кухарку, а моя горничная, которую я раздобыла с таким трудом… – она сделала эффектную паузу, – уже хочет уходить.

– Испугалась? – спросил молодой Уолшингем.

– Переживает какую‑то таинственную драму! До самого чая с анаграммами была весела, как жаворонок. А вечером сделалась черней тучи, не подступись, и стоило моей тетушке что‑то ей сказать – сразу потоки слез и предупреждение об уходе! Разве в анаграммах есть что‑нибудь такое… душераздирающее? – И ее взгляд на мгновение задумчиво остановился на Киппсе.

– Пожалуй, что и есть, – сказал Ривел. – Я полагаю…

Но миссис Биндон Боттинг не дала ему закончить.

– Сначала мне было прямо не по себе…

Киппс, который смотрел на нее, как завороженный, больно уколол губу вилкой и, очнувшись, опустил глаза.

– …а может быть, анаграммы чем‑то оскорбляют нравственные устои порядочной прислуги… кто знает? Мы стали ее расспрашивать. На все твердит одно слово: нет. Она должна уйти – и все тут.

– В подобных вспышках душевной сумятицы, – сказал мистер Ривел, – ощущаешь последние смутные отблески эпохи романтизма. Предположим, миссис Боттинг, ну по крайней мере попробуем предположить, что тут повинна сама Любовь.

У Киппса дрогнули руки, вилка с ножом звякнули о тарелку.

– Конечно, это любовь, – сказала миссис Боттинг. – Что же еще? Под кажущимся благонравием и однообразием нашего существования разыгрываются романы, потом, рано или поздно, они терпят крах, тотчас следует предупреждение об уходе, и тогда все в доме идет колесом. Какой‑нибудь роковой красавец солдат…

– Страсти простонародья или домашней прислуги… – начал Ривел и вновь завладел вниманием сотрапезников.

Киппс окончательно забыл все правила поведения за столом, но в душе у него вдруг воцарились непривычная тишина и покой. Впервые в жизни он самостоятельно и твердо решил, как ему поступать дальше. Он уже не слушал Ривела. Он отложил вилку и нож и не пожелал больше притронуться ни к одному блюду. Филин незаметно бросал на него участливые и озабоченные взгляды, а Элен чуточку покраснела.

 

 

В тот же вечер, около половины десятого, в доме миссис Биндон Боттинг громко и требовательно зазвонил звонок; у парадной двери стоял молодой человек во фраке и цилиндре – по всему видно, джентльмен. Его белоснежную манишку наискось пересекала алая шелковая тесьма, которая сразу обращала на него внимание и делала почти незаметными несколько ярких пятнышек – следов бургундского. Цилиндр был сдвинут на затылок, волосы встрепаны – знак отчаянной, безрассудной отваги. Да, он сжег свои корабли, он отказался присоединиться к дамам. Филин пытался было его образумить.

– Вы прекрасно держитесь, все идет как нельзя лучше, – сказал он.

Но Киппс ответил, что плевать он на все хотел, и после короткой стычки с Уолшингемом, который попытался преградить ему путь, вырвался и был таков.

– У меня есть дело, – сказал он. – Мне домой надо.

И вот, безрассудный и отважный, он стоит у дверей миссис Биндон Боттинг – Он принял решение. Дверь распахнулась, и глазам открылся приятно обставленный холл, освещенный мягким розовым светом, и в самом центре этой картины, стройная и милая, в черном платье и белом фартучке, стояла Энн. При виде Киппса румянец на ее щеках поблек.

– Энн, – сказал Киппс. – Мне надо с тобой поговорить. Я хочу кое‑что сказать тебе прямо сейчас. Понимаешь? Я…

– Здесь со мной не положено разговаривать, – сказала Энн.

– Но послушай, Энн! Это очень важно.

– Ты уже все сказал, хватит с меня.

– Энн!

– И вообще, моя дверь вон там. С черного хода. В полуподвале. Если увидят, что я разговариваю у парадного…

– Но, Энн, я…

– С черного хода после девяти. Тогда я свободна. Я прислуга и должна знать свое место. Если с парадного – как о вас доложить, сэр? У тебя свои друзья, у меня свои, и нечего тебе со мной разговаривать…

– Но, Энн, я хочу тебя спросить…

Кто‑то появился в холле у нее за спиной.

– Не здесь, – сказала Энн. – У нас таких нет. – И захлопнула дверь у него перед носом.

– Что там такое, Энн? – спросила немощная тетушка миссис Биндон Боттинг.

– Какой‑то подвыпивший джентльмен, мэм… кого‑то чужого спрашивал, мэм.

– Кого чужого? – с сомнением спросила старая леди.

– Мы таких не знаем, мэм, – ответила Энн, торопливо направляясь к лестнице, ведущей в кухню.

– Надеюсь, вы были с ним не слишком грубы, Энн.

– Не грубей, чем он заслужил по его поведению, – ответила Энн, тяжело дыша.

Немощная тетушка миссис Биндон Боттинг вдруг поняла, что этот визит имел какое‑то отношение к самой Энн, к ее сердечным делам, бросила на нее испытующий взгляд и, поколебавшись минуту, ушла в комнаты.

Она всегда готова была посочувствовать, немощная тетушка миссис Биндон Боттинг; она принимала близко к сердцу все дела слуг, учила их благочестию, вымогала признания и изучала человеческую натуру на тех горничных, которые, заливаясь краской, лгали и все же нехотя открывали ей тайники души; но Энн никому не желала открывать душу, и понуждать и выспрашивать ее казалось небезопасным…

Итак, старая леди промолчала и удалилась наверх.

 

 

Дверь отворилась, и Киппс вошел в кухню. Он был красен и тяжело дышал.

Не сразу ему удалось заговорить.

– Вот, – вымолвил он наконец и протянул две половинки шестипенсовика.

Энн стояла по другую сторону кухонного стола, бледная, широко раскрыв глаза; теперь Киппс видел, что она недавно плакала, и ему как‑то сразу полегчало.

– Ну? – спросила она.

– Ты разве не видишь?

Энн чуть мотнула головой.

– Я его так долго берег.

– Чересчур долго.

Киппс умолк и сильно побледнел. Он смотрел на Энн. Видно, амулет не подействовал.

– Энн! – сказал он.

– Ну?

– Энн…

Разговор не клеился.

– Энн, – снова повторил Киппс, умоляюще протянул руки и шагнул к ней.

Энн помотала головой и насторожилась.

– Послушай, Энн, – сказал Киппс. – Я свалял дурака.

Они глядели друг другу в глаза, а глаза у обоих были несчастные, страдальческие.

– Энн, – сказал Киппс. – Я хочу на тебе жениться.

Энн ухватилась за край стола.

– Тебе нельзя, – едва слышно возразила она.

Киппс шагнул, словно хотел обогнуть стол и подойти к ней, но Энн отступила на шаг, и расстояние между ними осталось прежним.

– Я иначе не могу, – сказал он.

– Нельзя тебе.

– Я иначе не могу. Ты должна выйти за меня, Энн.

– Нельзя тебе жениться на всех подряд. Ты должен жениться на… на ней.

– Нет.

Энн покачала головой.

– Ты с ней обручился. Она же из благородных. Нельзя тебе теперь обручиться со мной.

– А мне и незачем с тобой обручаться. Я уж обручался, будет с меня. Я хочу на тебе жениться. Поняла? Прямо сейчас.

Энн побледнела еще больше.

– Как же так? – спросила она.

– Поедем в Лондон и поженимся. Прямо сейчас.

– Как же так?

– Да вот так: поедем и поженимся с тобой, пока я еще ни на ком другом не женат, – очень серьезно и просто объяснил Киппс. – Поняла?

– В Лондон?

– В Лондон.

Они снова поглядели друг другу в глаза. И вот ведь удивительно: обоим казалось, что все так и должно быть.

– Не могу я, – сказала Энн. – Первое дело, я еще месяц не отслужила, больше трех недель осталось.

На мгновение это их смутило, словно перед ними встала неодолимая преграда.

– Слушай, Энн! А ты отпросись. Отпросись!

– Не пустит она, – сказала Энн.

– Тогда поехали без спросу, – сказал Киппс.

– Она не отдаст мой сундучок.

– Отдаст.

– Не отдаст.

– Отдаст.

– Ты не знаешь, какая она.

– Ну, и провались она… и наплевать! Наплевать! Эко дело! Я куплю тебе сто сундучков, если поедешь.

– А как же та девушка… Неладно это.

– Ты об ней не заботься, Энн… Ты обо мне подумай.

– Нехорошо ты со мной поступил, Арти. Нехорошо. Зачем ты тогда…

– А я разве говорю, что хорошо? – перебил Киппс. – Я же такого не говорил, я кругом виноват. Только ты отвечай: поедешь или нет? Да или нет… Я свалял дурака. Вот! Слышишь? Я свалял дурака. Ну, хватит? Я тут бог знает с кем связался и совсем запутался, и вышло, что я круглый дурак…

Короткое молчание.

– Энн, – взмолился Киппс, – мы ж с тобой любим друг друга!

Она будто не слышала, тогда он снова поспешно принялся ее убеждать.

– Я уж думал, больше тебя и не увижу никогда. Правда, правда, Энн. Если б я видел тебя каждый день, тогда дело другое. Я и сам не знал, чего мне надо, вот и свалял дурака… это со всяким может случиться. А уж теперь я в точности знаю, чего мне надо и чего не надо.

Он перевел дух.

– Энн!

– Ну?

– Поедем!.. Поедешь?..

Молчание.

– Коли ты мне не ответишь, Энн… я сейчас отчаянный… коли ты не ответишь, коли нет твоего согласия ехать, я прямо пойду и…

Так и не закончив угрозу, он круто повернулся и кинулся к двери.

– Уйду! – сказал он. – Нет у меня ни единого друга на свете! Все порастерял, ничего не осталось. Сам не знаю, чего я наделал да почему. Одно знаю: не могу я так больше, не хочу – и все тут. – У него перехватило дыхание. – Головой в воду! – выкрикнул он.

Он замешкался со щеколдой, бормоча что‑то жалостливое, шарил по двери, точно искал ручку, потом дверь открылась.

Он на самом деле уходил.

– Арти! – резко окликнула Энн.

Киппс обернулся, и опять оба застыли без кровинки в лице.

– Я поеду, – сказала Энн.

У Киппса задрожали губы, он затворил дверь и, не сводя глаз с Энн, шагнул к ней, лицо у него стало совсем жалкое.

– Арти! – крикнула Энн. – Не уходи. – Рыдая, она протянула к нему руки. И они прильнули друг к другу…

– Ох, как мне было плохо! – жалобно говорил Киппс, цепляясь за нее, точно утопающий; и вдруг теперь, когда все уже осталось Позади, долго сдерживаемое волнение прорвалось наружу, и он заплакал в голос.

Модный дорогой цилиндр свалился на пол и покатился, никому не было до него дела.

– Мне было так плохо, – повторял Киппс, уже и не стараясь сдержаться. – Ох, Энн, как мне было плохо!

– Тише, – говорила Энн, прижимая его бедную головушку к своему плечу, задыхаясь и дрожа всем телом. – Тише. Там старуха подслушивает. Она тебя услышит, Арти, она там, на лестнице.

 

 

Последние слова Энн, когда час спустя они расстались – они услышали, как вернулись и поднялись в комнаты миссис и мисс Биндон Боттинг, – заслуживают отдельной подглавки.

– Запомни, Арти, – прошептала Энн, – я бы не для всякого так поступила.

 

Лабиринтодонт

 

Теперь представьте, как они спасаются бегством путаными и извилистыми путями, установленными в нашем обществе, – сперва порознь пешком на Фолкстонский Центральный вокзал, потом вместе, в вагоне первого класса, с чемоданом Киппса в качестве единственного провожатого, до Черинг‑Кросс, а оттуда в извозчичьей тряской карете, неторопливо громыхающей по людскому муравейнику Лондона, – к дому Сида. Киппс то и дело выглядывает из окна кареты.

– Вот за следующим углом, сдается мне, – говорил он.

Ему не терпелось поскорей оказаться у Сида: там‑то уж никто его не настигнет и не разыщет. Он щедро, как и подобало случаю, расплатился с извозчиком и обернулся к своему будущему шурину.

– Мы с Энн решили пожениться, – сказал он.

– А я думал… – начал Сид.

Киппс подтолкнул его к дверям мастерской – мол, все объясню там…

– Чего ж мне с тобой спорить, – заулыбался очень довольный Сид, выслушав, что произошло. – Что сделано, то сделано.

О случившемся узнал и Мастермен, медленно спустился вниз и оживленно стал поздравлять Киппса.

– Мне так и показалось, что светская жизнь будет не по вас, – сказал он, протягивая Киппсу костлявую руку. – Но я, право, никак не ждал, что у вас хватит самобытности вырваться… Должно быть, молодая аристократка клянет вас на чем свет стоит! Ну и пусть ее… Что за важность!

– Вы начали подъем, который никуда не вел, – сказал он за обедом. – Вы карабкались бы с одной ступеньки утонченной вульгарности на другую, но так никогда и не добрались бы до сколько‑нибудь достойных высот. Таких высот не существует. Все там вертятся, как белки в колесе. В мире все вверх дном, и так называемый высший свет – это сверкающие драгоценностями картежницы и мужчины, которые только и знают, что бьются об заклад, а для приправы – горсточка архиепископов, чиновники и прочие лощеные блюдолизы и сводники… Вы бы застряли где‑нибудь на этой лестнице, много ниже тех, у кого есть собственные автомобили, безутешный, несчастный и жалкий, а ваша жена тем временем шумно развлекалась бы или, напротив, терзалась оттого, что ей не удалось подняться на ступеньку выше. Я давным‑давно все это понял. Видал я таких женщин. И больше я уже не лезу вверх.

– Я часто вспоминал, что вы говорили в прошлый раз, – сказал Киппс.

– Интересно, что ж это я такое говорил? – как бы про себя заметил Мастермен. – Но все равно, вы поступили разумно и правильно, а в наше время такое не часто увидишь. Вы женитесь на ровне и заживете по‑своему, никого не слушая, без оглядки на тех, кто стоит ступенькой выше или ниже. Сейчас только так и следует жить: ведь в мире все вверх дном, и с каждым днем становится все хуже и хуже. А вы прежде всего создайте свой собственный мирок, свой дом, держитесь за это, что бы ни случилось, и женитесь на девушке вашего круга… Так, наверно, поступил бы я сам… если б нашлась мне пара… Но, к счастью для человечества, люди вроде меня парами не родятся. Так‑то! А кроме того… Однако… – Он вдруг умолк и, пользуясь тем, что в разговор вмешался юный мистер Уолт Порник, о чем‑то задумался.

Но скоро он очнулся от раздумий.

– В конце концов, – сказал он, – есть еще надежда.

– На что? – спросил Сид.

– На все, – ответил Мастермен.

– Пока есть жизнь, есть и надежда, – сказала миссис Порник. – А что ж это никто ничего не ест?

Мастермен поднял стакан.

– За надежду! – сказал он. – За светоч мира!

Сид, широко улыбаясь, поглядел на Киппса, словно говорил: «Не каждый день встретишь такого человека».

– За надежду! – повторил Мастермен. – Нет ничего лучше надежды. Надежды жить… Да. Так‑то.

Эта величественная жалость к самому себе нашла отклик в их сердцах. Даже Уолт притих.

 

 

Дни перед свадьбой они посвятили увеселительным прогулкам. Сперва отправились пароходом в Кью и очень восхищались домом, полным картин, изображавших цветы; в другой раз встали чуть свет, чтобы насладиться долгим‑долгим днем в Кристальном дворце. Они приехали в такую рань, что все еще было закрыто; все павильоны темные, а все прочие развлечения под замком. В огромном и безлюдном в этот час зале они даже сами себе казались какими‑то козявками, а их отдававшиеся эхом шаги – неприлично громкими. Они разглядывали отлично вылепленных гипсовых дикарей, в непринужденных позах, и Энн‑подумала: чудно было бы повстречать таких на улице. Хорошо, что в Англии они не водятся. Задумчиво и по большей части молча Энн с Киппсом созерцали копии классических статуй. Киппс только заметил, что чудно, видать, жили люди в те времена; но Энн вполне здраво усомнилась: неужто люди и впрямь ходили в таком виде? А все‑таки вокруг в этот ранний час было слишком пустынно. Как тут было не разыграться фантазии! И они с облегчением вышли на огромные террасы парка, под скупое октябрьское солнце, и бродили среди множества искусственных прудов, по тихим просторным угодьям; все тут было такое огромное, сумрачное, пустынное – впору великанам, а вокруг ни души – все удивляло и восхищало их, но куда меньше, чем можно бы ожидать.

– Ни в жизнь не видал такой красоты, – сказал Киппс и повернулся, чтобы лучше разглядеть огромный зеркальный фасад с гигантским изображением Пакстона посредине.

– А уж что денег стоило такое построить! – почтительно протянула Энн.

Скоро они вышли к пещерам и протокам, где всевозможные диковинки напоминали о неистощимой изобретательности того, кто создал все живое. Они прошли под аркой из китовых челюстей и остановились: перед ними на лугу паслись отлично вылепленные, раскрашенные золотом и зеленью огромные доисторические звери – игуанодоны, динотерии, мастодонты и прочие чудища; одни щипали траву, другие просто стояли и глядели по сторонам, словно дивились на самих себя.

– Чего тут только нет! – сказал Киппс. – После этого и на графский замок смотреть не захочешь.

Огромные чудовища очень заинтересовали Киппса, он никак не мог с ними расстаться.

– И где только они добывали себе пропитание, ведь им какую прорву нужно! – повторял он.

 

 

Нагулявшись, они сели на скамью перед озером, над которым нависал великолепный зеленый с золотом лабиринтодонт, и заговорили о будущем. Они плотно позавтракали во дворце, насмотрелись на картины, на многое множество всяких диковинок, и все это да еще ласковое янтарное солнце настроило их на особый умиротворенно‑философский лад, словно они причалили к тихой пристани. А потом Киппс нарушил это задумчивое молчание, он вдруг заговорил о том, что гвоздем сидело у него в голове.

– Я перед ними извинюсь и предложу ее брату денег в возмещение. Ну, а уж если она все равно подаст в суд, потому как я нарушил обещание, что ж… с меня взятки гладки… Из моих писем они на суде не больно много вычитают, потому как я ей писем не писал. В общем, выложу тыщу‑другую – и все уладится, это уж верно. Я не больно боюсь, Энн. Чего ж тут бояться… Вовсе и нечего. – И помолчав, прибавил: – А здорово, что мы женимся! Интересно, как все в жизни получается. Вот если б не наткнулся я на тебя, что бы со мной сейчас было?.. Да уж потом мы и встретились, а у меня все равно ничего такого и в мыслях не было… то есть, что мы поженимся… вот до того самого вечера, как пришел к тебе. Правда‑правда, и в мыслях не было.

– И у меня, – сказала Энн, задумчиво глядя на воду.

Некоторое время Киппс молча глядел на нее. До чего же милое у нее сейчас лицо! По озеру проплыла утка, легкая рябь пошла по воде, трепетные отсветы заиграли на щеках Энн и тут же истаяли.

– Верно, так было суждено, – вслух подумала Энн.

Киппс немного поразмыслил.

– Прямо даже чудно, как это меня угораздило с ней обручиться, – сказал он.

– Она тебе не подходит, – сказала Энн.

– Вот то‑то и оно. Еще бы! То‑то и оно, что не подходит. Даже не пойму, как это все получилось?

– Уж, верно, все ее рук дело, я так понимаю, – сказала Энн.

Киппс уже готов был согласиться. Но тут он почувствовал угрызения совести.

– Да нет, Энн, – сказал он. – Вот ведь что чудно. Я и сам не пойму, как оно вышло, да только она тут ни при чем. Даже и не припомню… Ну, никак… Одно скажу: заковыристая штука жизнь. И я тоже, видать, парень с закавыкой. Иной раз найдет на меня, накатит – и тогда мне все трын‑трава, сам не знаю, что делаю. Вот и тогда так вышло. Да только…

Оба задумались, Киппс скрестил руки и подергал свои редкие усики. Но вот он слегка улыбнулся.

– Заведем себе славный домик где‑нибудь в Хайте.

– Там поуютней, чем в Фолкстоне, – сказала Энн.

– Славный домик и чтоб беспременно маленький, – сказал Киппс. – Оно, конечно, у меня есть Хьюгенден. Так ведь он отдан внаем. И велик больно. Да и не по душе мне больше жить в Фолкстоне… никак не по душе.

– Это бы хорошо, свой домик, – сказала Энн. – Бывало, в услужении я сколько раз думала: вот бы похозяйничать в собственном домике!

– Да, уж ты всегда будешь знать про наших слуг, чего там у них на уме, – пошутил Киппс.

– Слуги? На что нам слуги! – испугалась Энн.

– А как же, у тебя беспременно будет прислуга, – сказал Киппс. – Хоть для всякой черной работы.

– Вот еще! Тогда и в собственную кухню не войдешь.

– Без прислуги никак нельзя.

– Всегда можно принанять женщину на черную работу, она придет и все сделает, – сказала Энн. – А потом… если мне попадется какая‑нибудь девица из нынешних, так я все равно не утерплю, отберу у нее метлу и все сама переделаю. Так уж лучше вовсе без нее.

– Уж одна‑то прислуга нам беспременно нужна, – сказал Киппс. – А то захочется пойти куда вдвоем или еще что, как же тут без прислуги?

– Ну, тогда я подыщу совсем молоденькую, выучу ее по‑своему, – решила Энн.

Киппс удовольствовался этим и вновь заговорил о доме.

– По дороге, как ехать на Хайт, есть такие домики, нам в самый раз: не слишком большие и не слишком маленькие. Там будет кухонька, столовая и еще комнатка, чтоб сидеть по вечерам.

– Только чтоб в нем не было полуподвала, – сказала Энн.

– А это чего такое?

– Это в самом низу такое помещение, там света никакого нету, и все надо таскать по лестнице вверх‑вниз, вверх‑вниз с утра до ночи… и уголь и все. Нет уж, раковина и слив – это все пускай будет наверху. Знаешь, Арти, вот я сама жила в услужении, а то бы и не поверила, до чего ж иные дома глупо да жестоко построены… а лестницы какие… будто нарочно строили, назло прислуге.

– У нас будет не такой домик, – сказал Киппс. – Мы заживем тихо, скромно. Куда‑нибудь сходим, погуляем, потом посидим дома. А нечего будет делать, может, книжку почитаем. А там в иной вечерок старина Баггинс заглянет. А то Сид приедет. На велосипедах можно прокатиться…

– Чудно что‑то: я – и вдруг на велосипеде, – сказала Энн.

– А мы заведем тандем, и будешь сидеть, как настоящая леди. И я быстренько свезу тебя в Нью‑Ромней, в гости к старикам.

– Это бы можно, – согласилась Энн.

– Домик мы выберем с умом и обзаводиться тоже будем с умом. Никаких этих картин и всякого художества, никаких фокусов да выкрутасов, все только добротное, нужное. Мы будем очень правильно жить, Энн.

– Без всякого социализма, – высказала Энн свое тайное опасение.

– Без всякого социализма, – подтвердил Киппс, – просто с умом.

– Которые в нем понимают, те пускай и занимаются социализмом, Арти, а мне его не надо.

– Да и мне тоже, – сказал Киппс. – Я не умею про это спорить, а только, по‑моему, это – все одно воображение. Но вот Мастермен – он башковитый.

– Знаешь, Арти, сначала я его невзлюбила, а теперь он мне даже по душе. Такого ведь не сразу поймешь.

– Он до того умен, я и половины не разберу, куда он гнет, – признался Киппс. – Я такого башковитого сроду не видал. И разговору такого не слыхал. Ему бы книги сочинять… Какой‑то сумасшедший этот мир, – чтоб такой парень и не мог заработать на хлеб.

– Это потому, что он хворый, – сказала Энн.

– Может, и так, – согласился Киппс и на время умолк. Потом вдруг сказал: – Нам будет хорошо в нашем домике, верно, Энн?

Она поглядела ему в глаза и кивнула.

– Я прямо его вижу, – сказал Киппс. – Такой уютный. Вот скоро время пить чай, а у нас сдобные булочки, сбоку в камине чайник греется, на коврике кошка… беспременно заведем кошку, Энн… и ты тут же сидишь?! А?

Они окинули друг друга одобрительным взглядом, и Киппс вдруг заговорил о том, что вовсе не относилось к делу.

– Да что ж такое, Энн, – сказал он, – я не целовал тебя, поди, целых полчаса. Как из пещер вышли, так и не целовал.

Ибо они уже не теряли поминутно голову и не начинали целоваться, не глядя на время и место.

Энн покачала головой.

– Веди себя как следует, Арти, – сказала она. – Расскажи лучше еще про мистера Мастермена…

Но мысли Киппса уже приняли другое направление.

– Мне нравится, как у тебя заворачиваются волосы вон там, – сказал он и показал пальцем. – Ты когда девочкой была, они тоже так заворачивались, я помню. Вроде как колечком. Я часто про это думал… Помнишь, как мы бегали наперегонки… тот раз, за церковью?

Посидели молча, каждый думал о чем‑то приятном.

– Чудно, – сказал Киппс.

– Чего чудно?

– Как все получилось, – сказал Киппс. – Полтора месяца назад мы и думать не думали, чтоб нам с тобой вот так тут сидеть… А что у меня будут деньги – да разве кто бы поверил?

Он перевел взгляд на огромного лабиринтодонта. Сперва просто так, нечаянно поглядел и вдруг с любопытством всмотрелся в огромную широкую морду.

– Провалиться мне на этом месте, – пробормотал он.

Энн спросила, что это он. Киппс положил руку ей на плечо и показал пальцем на огромного зверя. Энн испытующе поглядела на лабиринтодонта, потом с немым вопросом – на Киппса.

– Неужели не видишь? – удивился Киппс.

– Чего не вижу?

– Да ведь он вылитый Филин!

– Он же вымерший, – возразила Энн, не поняв.

– Ну да, я знаю. А все равно он точь‑в‑точь наш Филин в старости.

И Киппс задумался, глядя на изображения доисторических чудовищных зверей и ящеров.

– А интересно, почему все эти допотопные твари вымерли? – спросил он. – Разве кому было под силу их перебить?

– А я знаю! – догадалась Энн. – Их потоп загубил…

Киппс поразмыслил.

– Так ведь в ковчег полагалось взять всех по паре…

– Ну и взяли, сколько могли, всех‑то не увезешь, – сказала Энн.

На том и порешили.

Огромный зелено‑золотой лабиринтодонт пропустил мимо ушей их разговор. Неколебимо спокойный, он устремил взор своих удивительных глаз поверх их голов – в бесконечность. Может, это и вправду был сам Филин, столь чуждый высокомерия Филин, который больше не желал их замечать.

Была в этом его спокойствии какая‑то терпеливая уверенность, равнодушие могучей силы, ожидающей своего часа. И Энн с Киппсом смутно почувствовали это, обоим стало не по себе, и, посидев еще немного, они поднялись и, то и дело невольно оглядываясь, пошли своей дорогой.

 

 

В должный срок эти две простые души сочетались браком, и Урания, богиня супружеской любви, богиня поистине великая, благородная и добрая, благословила их союз.

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«ЧЕТА КИППС»

 

Каким будет дом

 

Медовый месяц, как и все на свете, приходит к концу, и вот уже мистер и миссис Артур Киппс выходят на перрон Хайтского вокзала, они приехали в Хайт искать славный маленький домик, осуществить лучезарную мечту о домашнем очаге, впервые высказанную в парке Кристального дворца. Киппсы – храбрая чета, вы это, конечно, уже заметили, но ведь они лишь песчинки в нашем огромном, нелепом и сложном мире. На мистере Киппсе серый костюм, воротничок с широкими отворотами и щегольской галстук. Миссис Киппс – все то же пышущее здоровьем юное существо, с которым вы встречались на вересковой равнине на протяжении всего моего объемистого труда; ей ничуть не прибавилось ни роста, ни солидности. Только теперь она в шляпе.

Однако шляпа ее совсем не похожа на те, которые она надевала прежде по воскресеньям, это роскошная шляпа, с перьями, с пряжкой, с бантами и прочими украшениями. От цены этой шляпки у многих захватило бы дух: она стоила две гинеи! Киппс сам ее выбирал. Сам за нее заплатил. И когда они вышли из магазина, у обоих пылали щеки и на глаза просились слезы, оба не чаяли поскорей убраться подальше от снисходительной усмешки надменной продавщицы.

– Арти, – сказала Энн, – зря ты это…

И больше ни слова упрека. И, вы знаете, шляпа совсем ей не шла. Все новые наряды совсем ей не шли. На смену простеньким, дешевым и веселым нарядам появилась не только эта шляпа, но и несколько других подобных вещей. И из всей этой пышности смотрело хорошенькое личико умного ребенка – чудо безыскусственности пробивалось сквозь нелепую чопорную роскошь.

Киппсы купили эту шляпу, когда пошли однажды полюбоваться магазинами на Бонд‑стрит. Киппс разглядывал прохожих, и вдруг ему пришло в голову, что Энн дурно одета. Ему приглянулась шляпа весьма надменной дамы, восседавшей в роскошном автомобиле, и он решил купить Энн такую же.

Носильщики на вокзале, извозчики, толпившиеся у дверей, два игрока в гольф, леди с дочерьми, которая тоже сошла в Хайте, – все заметили какую‑то несообразность во внешности Энн. Киппс чувствовал, что на них смотрят, ему было не по себе – он побледнел и тяжело переводил дух. А Энн… трудно сказать, что из всего этого заметила Энн.