Галка прижилась у нас и стала членом семьи
Птичка, которая какое‑то время согревала нам с Лёней души. Очень любопытная история.
Весна. Я иду на рынок – пошататься среди прилавков со всякой всячиной и что‑то прикупить для дома.
Редиски, баклажаны, помидоры – дуреешь от изобилия красок. И вдруг я вижу: в полуметре от продавца сидит маленькая черная пичуга, не то грачонок, не то галка с очень большой для ее маленького тельца головкой. Подхожу ближе – она и не думает отлететь, сидит себе – не боится. Спрашиваю продавца, что за птичка, почему не боится, вроде как ручная. Тот подтверждает мою догадку: «Может быть, чья‑то, вылетела из клетки». Налюбовавшись отважным созданием и закупив все необходимое, довольная, возвращаюсь домой.
Прошло, наверное, дня два. Дома я и Лёня. За чем‑то подхожу к окну и вижу – Боже мой! – моего рыночного галчонка, сидящего на перилах нашей лоджии. Не верю своим глазам: неужели та, о которой я упоенно рассказывала Лёне два дня назад. Кричу Лёне, открываю окно и просто зову: «Галочка, иди ко мне, иди сюда, не бойся», естественно, не рассчитывая, что птичка пойдет мне навстречу. Смотрю: галка, будто стесняясь, потопталась немного и – так не бывает – потопала прямо ко мне в открытое окно. И она уже на подоконнике в комнате. Мы с Лёней, затаив дыхание, наблюдаем за ней.
– Лёнечка, налей водички в блюдце и принеси кусочек яблока, – шепчу я, чтоб не спугнуть это чудо. Короче, галка прижилась у нас и стала членом семьи, причем главным ее членом. Естественно, на лоджию прилетали голуби, рядком усаживались на перилах и, конечно, видели наше чудо, которая, сидя на подоконнике, всем своим видом показывала, как она гордится, что обзавелась своим домом. Потом, важная, она выходила к голубям, которые, безусловно, ей завидовали, а она, маленькая, не подходя к ним близко (а то, мало ли что – еще затопчут… – так, по‑видимому, протекали ее рассуждения), на расстоянии за ними наблюдала.
Лёня, как водится у швейцаров, закрывал за ней окошко и садился работать за стол, который находился рядом с окном. Он в это время дописывал свою сказку «Про Федота…» Проходило время, час или два, и вдруг быстрое, требовательное – стук‑стук, стук‑стук: Галка нагулялась и требовала впустить ее обратно в дом. Большая головка продолжала настойчиво стучать до тех пор, пока Лёня не впускал ее внутрь. Я не видела этой сцены, но Лёня так уморительно смешно рассказывал, изображая пластику и мимику галкину, что я становилась в результате, не видя, очевидцем.
И совсем смешной эпизод, который мы наблюдали уже вместе. Опять наша галка собралась погулять. Но теперь у нее уже была цель, которую она, очевидно, вынашивала не один день. Последнее время она как‑то странно приглядывалась к голубям, которые, не стесняясь ее, громоздились на балконе. А в этот раз сидел один голубь. Он был большой, крупнее остальных, сидел и важничал, повернувшись хвостом (чтоб не сказать «задом») к нам и к ней. Наша подошла и села на некотором расстоянии от него. Пат и Паташон. Она смотрит перед собой минуту, потом поворачивает к нему голову, что‑то проверяя, изучая. Мы с Лёней затаились. Вдруг она (сидит справа от голубя), стоя на правой лапке, левую пододвигает к голубю и быстро приставляет правую, а головку одновременно отворачивает от голубя. «А что? Я ничего. Сижу – никому не мешаю» – так мы прочитали ее жест.
И опять смотрит куда‑то вдаль. Голубь не реагирует никак
– Нинча, по‑моему, у нашей любовь.
Пластика повторилась дважды, пока галка не оказалась очень близко к предмету своего обожания.
После каждого такого жеста хитренькая головка через секунду проверяла реакцию голубя. «Все спокойно, можно продолжать игру». Так повторилось еще раза два‑три, пока этому жирному и, в общем, малопривлекательному голубю вся эта ажурная игра не надоела. Он был груб и неотесан и оттолкнул от себя нашу маленькую хитрюшку. Но та отлетела ровно на то место, откуда начинала свою забаву. Галочка еще долго развлекала нас с Лёней, пока что‑то не случилось, и она перестала являться к нам домой. Не хочется брать греха на душу, но моей маме не нравилась наша с ней дружба. И когда мы однажды пришли со спектакля, нашей любимицы дома не оказалось. Она сидела на соседнем балконе в окружении голубей, маленькая, беспомощная, и как я ее ни звала, – не захотела вернуться. Ее, очевидно, обидели, и она не захотела простить обиду
Вот такой печальный конец этой истории.
Глава 12 Спектакль «Мастер и Маргарита»
Не могу сказать – я играла, я – жила!
Так случилось, что на сцене Театра на Таганке мы с Лёней вместе играли только один спектакль – «Мастер и Маргарита», он – Мастера, я – Маргариту
Правда, были поэтические представления – «Товарищ, верь!» и «Владимир Высоцкий», в которых я знаково изображала Н. Гончарову и М. Влади, возлюбленных поэтов, и где мы в кратких эпизодах, невидимо для всех, общались друг с другом.
Для меня была чудесным мгновением сцена, когда я выходила из возка в спектакле «Товарищ, верь!» и Лёня мне протягивал руку. Легкое прикосновение… и у меня в этот момент было такое чувство, будто я излучаю свет… Счастье, Любовь и беспечное легкое озорство контрапунктом ложились к словам: «Александр страдает ужасно… ревматизм разыгрался…» Моя же душа при этом пела…
____________________
«Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ…» – прекрасно читал Лёня стихотворение Володи в спектакле «Владимир Высоцкий», а я знала, что Володиными словами Лёня каждый раз объяснялся мне в любви.
____________________
И только однажды мы с Лёней в спектакле «Антимиры» прочитали стихотворение А. Вознесенского «Париж без рифм».
Пандус, на котором сидят артисты. Звучит нежная музыка, и из двух порталов мы с Лёней медленно шли навстречу друг другу. Мы несли на сцену нашу тайну напоказ. Глаза в глаза. Между нами волшебное поле Любви. И мы шли по этому полю, щедро даря зрителю свою любовь. И в глазах:
– Я люблю тебя, Нинча!
– Я счастлива, Лёнечка! Я тоже тебя люблю!
И какая нежная хрупкость в словах: «О, Париж! Мир паутинок, антенн и оголенных проволочек… Как ты дрожишь, Париж… Как тикаешь мотором гоночным, о, сердце, под лиловой пленочкой…» И сердце полушепотом: «Спаси и сохрани нас, Господи!..» Спектакль «Мастер и Маргарита» превращался в историю нашей жизни. Даже не могу сказать, я – играла, я – жила. Я любила, я ждала чуда, я рыдала, я ненавидела, я готова была на все, чтобы соединиться с Лёней, моим возлюбленным Мастером. И удивительно, как точно характер Маргариты совпадал с моим тогдашним. Ее страдания были моими страданиями, и я верила! («Я верую! Что‑то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же в самом деле мне послана пожизненная мука?., я лгала и обманывала, и жила тайной жизнью, сокрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что‑то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что‑нибудь тянулось вечно».)
Похожие слова почти каждый день я обращала к Богу. Я верила, что мы наконец‑то когда‑нибудь с Лёней будем вместе, а когда я видела больного Лёню‑Мастера после сцены «бала» (тогда я, может быть, не совсем это осознавала), мне было страшно за его жизнь, и я – Маргарита – верила, что упрошу спасти моего возлюбленного… нас…
И на каждый спектакль я бежала отдать накопившееся за время разлуки. Пожалуй, только в этом спектакле я до конца выразила свои чувства, была сама собой – настоящей.
Глава 13 Швейцария
Мы с Лёней еще долго будем ностальгировать по этому дивному месту на земле
В 1988 году мы с Лёней получаем от наших друзей Горбуновых приглашение приехать к ним в гости в Берн, где они временно жили и работали. Володя, будучи главным инженером, руководил строительством жилого дома на территории посольства с 1986 года по 1992 год. Не раздумывая долго, найдя недельное окошко в репертуаре театра, собрались в одно мгновение и очень скоро вступили на швейцарскую землю. Мы в аэропорту Навстречу бежит Танёчек с букетом. Какое счастье! Она – маленькая, улыбка до ушей, запыхалась… Здравствуйте, дорогие! А вот и мы! А вот и Володя… объятия, поцелуй… садимся в машину, едем к ним домой. Угадали, как мы отметили эту встречу? Правильно. «А поутру они проснулись», – так рассказала одна из фотографий на следующий день.
В день приезда познакомились с нашим послом в Швейцарии Зоей Григорьевной Новожиловой. Высокая, красивая, с иссине‑черными волосами, туго уложенными на затылке в пучок, она встретила нас с замечательной улыбкой, приглашающей на доверительные, дружеские общения, чем мы с Лёней с радостью воспользовались.
Всю неделю с утра до вечера мы с нашими друзьями знакомились с этой восхитительной страной.
Ах, Швейцария! Где мы только с Лёней не побывали – Берн, Монтре, Муртон, Тун, Интерлакен, Адельбоден, Люцерн, Андермат, Вевей…
Я даже побывала в гостях у барона Фальц‑Фейна Эдуарда Александровича в его маленьком, но в таком милом государстве Лихтенштейн, – к сожалению, без Лёни, у которого, по‑моему, в то время была запланирована встреча в посольстве. Меня же на встречу с бароном взяли с собой советник‑посланник Ефимов Владимир Георгиевич и его жена Римма Викторовна.
Машина довольно быстро довезла нас до Лихтенштейна. «А где граница?» – спрашиваю. «Она осталась позади, – отвечают мне, – мы только что ее проехали». А я и не заметила, ее просто нет, – как‑то несерьезно. Подъезжаем к дому, где нас встречает хозяин. Уже в очень солидном возрасте, но какой молодой: высокий, стройный, загорелый, и ему очень идут шорты. После положенных слов приветствия нас приглашают в дом.
Мы с Риммой шарим глазами по стенам, увешанным уникальными картинами русских художников, две из которых при прощании барон подарит нашему посольству, портретами отца, матери, ближайших родственников. Потом Эдуард Александрович с удовольствием и подробно расскажет о них, о своих корнях, завораживая нас прекрасной русской речью. Мы ходим как по музею, впитывая и запоминая свои ощущения о той дореволюционной России, которую так бережно хранит этот гостеприимный дом.
«Много из того, что вы видите, я был бы счастлив отдать в дар России, если бы был уверен в их сохранности. Неоднократно велись переговоры на эту тему, но у них нет для этого отдельного помещения… значит, не нужно», – сокрушался барон.
Конечно же, на память сделали несколько снимков. Обогатив себя духовно, начинаем прощаться. Хозяин выходит на улицу проводить нас. Мы садимся в машину. Отъезжая, оборачиваемся, смотрим на удаляющийся кусочек России в маленьком государстве Лихтенштейн.
Лёня часто любил передо мной похвастаться, перечисляя страны, где он побывал, а их было действительно очень много. Теперь я могла козырнуть: «Зато я была в Лихтенштейне, а ты – нет».
Путешествуя по городам, Лёня с Володей поочередно все снимали на камеру. Лёня впервые познакомился с работой оператора – это ему очень пригодится в свое время, когда он начнет снимать свой первый фильм «Сукины дети». А сейчас у него в руках камера, он немного воображает, напуская на себя солидность опытного оператора.
В эту поездку мы с Лёней решили разыскать могилу Чарли Чаплина на Вевейском кладбище. Поехали вчетвером. Володя – за рулем. Рядом Лёня с кинокамерой снимает пробегающие мимо нас опрятные швейцарские деревни, сменявшиеся по обе стороны дороги дивными пейзажами. Какая красота! Даже наши голоса обрели мягкие обертоны. Разговаривали вполголоса.
Ну вот и Вевей. И странно: никто из горожан не знает, где похоронен Чаплин. Останавливаемся часто. Татьяна, профессионально владеющая французским, поговорив с очередным прохожим, разводит руками: не знает. Мы, сидя в машине, наблюдаем сцену, – опять не повезло. Понять невозможно: кажется, и городок‑то известен только потому, что там похоронен Великий Артист. Продолжаем поиск. Объехали, кажется, все возможные дороги и – спасибо единственному вевейцу, объяснившему нам наконец, как добраться до кладбища.
Вевей – городок маленький. Кладбище, до которого мы все‑таки добрались, небольшое, тихое, и только хрустальными колокольчиками перекликивались друг с другом веселые птички, создавая уют этому благословенному месту. Находим могилу, замираем в священном почтении. Территория захоронения небольшая, со скамеечкой слева от надгробия. Сидим молча, каждый думая о чем‑то своем и, конечно, о Вечности, о Боге и о нашей земной суете. Медленно идем на выход. Какая тишина!.. И она какая‑то особенная, нарушать которую не хотелось.
Была еще одна встреча с Чарли Чаплином в швейцарском городке Монтре. На набережной Женевского озера стоит с человеческий рост статуя: котелок, усики, трость. Без обозначения, кто это, написаны слова: «Величайшему гению человечества, который принес столько радости миру». И все! и не надо никаких больше объяснений. Уже потом, давая очередное интервью, Лёня будет вспоминать этот памятник и эту надпись, отвечая на вопрос, что есть настоящая слава артиста. «Когда наши знаменитости, которых знают только в собственном подъезде, когда вот эти четырнадцати‑, пятнадцатилетние дети говорят о своей славе, – думаешь, ну, ладно, может, они еще молоденькие, может, когда‑нибудь поймут… Хотя, я думаю, при том интеллектуальном уровне, на котором находятся многие из них, и судя по тому, что они поют, какие слова они выговаривают, совершенно не по‑русски зарифмованные, да еще то, что они говорят в своих интервью, – это достаточный показатель их уровня…
Я не говорю обо всех, потому что есть очень талантливые люди. Но мне забавно наблюдать как раз вот за этими „птичками“, у которых и мозги птичьи, и ухватки – как будто они действительно кто‑то и что‑то!.. Ну, как будто вся Россия глаз с них не сводит! Они даже не понимают, кто их аудитория! У них тусовки, люди бизнеса, но надо же понимать, что есть Окуджава, которого знает вся страна, и есть ты – маленький Коля Тютькин или Лиза Пупкина. Нуда, где‑то спели какие‑то пять песенок, так сказать, не лучшего качества, ну, кто‑то вам аплодирует – ведь страна огромная, всегда найдется „покупатель“… Но говорить о славе… Спроси „знаменитость“ эту: „А что вы слышали о Блоке?“ – он, поди, не вспомнит, кто такой, он решит, что речь идет о блоке сигарет или еще о чем‑нибудь…»
О чем думал Лёня, когда снимал этот памятник, мы с Танёчком не знали, легкомысленно подскочили к Чаплину, игриво прижавшись к нему с двух сторон, за что тут же схлопотали от Лёни, «осудившего» наше легкомыслие.
Всю поездку Лёня не расставался с камерой. А снимал он действительно профессионально.
В 1991 году мы опять на неделю прилетели к нашим друзьям в Швейцарию, на ноябрьские праздники. Таня с Володей уже около года как дед с бабкой и, как это обычно бывает, нянькаются с внучкой Настенькой, очаровательным девятимесячным ребенком. Теперь кто‑то из них обязательно должен был оставаться дома. Ребенок – это хорошо, но не очень хорошо путешествовать без кого‑то из них.
Теперь у нас с Лёней уже есть любимые места, на свидание с которыми мы летели в первую очередь.
Вспомнился смешной эпизод с Лёней. Мы с Татьяной однажды встали очень рано, чтобы пробежаться по бутикам. Володя ушел на работу, Лёня, естественно, отказался нас сопровождать, оставаясь досыпать дома. Через 2–3 часа, насладившись прогулкой по городу, мы возвратились домой. Открываем дверь и что мы видим… На полу в ворохе многочисленных игрушек копошатся Лёня и маленькая Настя, во что‑то, видимо, играя. Нужно было видеть это смешное и трогательное зрелище. Заметив нас, он так обрадовался, что наконец‑то может передать девочку в наши руки, вскочил на ноги, тут же схватил сигарету, на ходу объясняя: «А что я еще мог сделать? Я спал, Настя проснулась, стала плакать и просить молока. Где я его возьму? Вот завалил ее игрушками, как мог, стал забавлять». Судя по всему, они нашли общий язык. Настя молчала, забыв про молоко. Потом мы с Татьяной наблюдали, как Лёня, выкурив сигарету, забавлялся с Берликом, обаятельной собакой породы колли. Мой милый на четвереньках и Берлик обнюхивали друг друга. «Танечек, не спугни очарование…»
Наш праздник – 7 Ноября. В посольстве Зоя Григорьевна Новожилова принимает иностранных послов. Торжественный момент румянит ее щеки, от чего она делается особенно привлекательной. А мы, уединившись и отгородившись от этого праздника какими‑то перегородками с цветами, наблюдаем происходящее. Нас никто не видит: они – там, мы – здесь. Мы – это Татьяна, Лёня, я и Тамара, с которой мы только что познакомились, подсев к ней на скамью. Мы озорно вздрючены. Что за праздник без выпивки? Володя, помогая Зое Григорьевне, носится между ней и нами, нам в клювике притаскивает бутылку красного вина. И вот она уже открыта, фужеры наполнены, мы быстро выпиваем, после чего бутылка стыдливо прячется под сиденье. Зоя Григорьевна продолжает принимать гостей, которым нет конца. Вот кто‑то звякнул шпорами‑погремушками, кажется, венгерский посол. Мы высунулись из своего укрытия, очаровались зрелищем и назад с глаз долой. Мы выпивали, слушая рассказ Тамары о том, как она совсем молоденькой девушкой вышла замуж за состоятельного швейцарца, как они полюбили друг друга и были счастливы. За это, то есть за Любовь, мы тоже выпили. К концу вечера Тамара пригласила нас всех к себе в гости. Но получилось так, что в доме у нее побывали только я и Володя: Таня оставалась дома с Настей, Лёня с Зоей Григорьевной уехали в Лугано.
Кстати, перед поездкой в Швейцарию я в Москве открыла какой‑то журнал с гороскопом, прочла про Рыб: «скоро вас ожидает далекая поездка, из которой вы вернетесь с подарками…» «Вранье!» – подумала я: мы с Лёней еле‑еле наскребли на дорогу. И вот, прощаясь, Тамара с мужем дарят мне прелестный полушубок из каракульчи от Шанель, диоровские очки и еще какие‑то милые штучки, в общем, приукрасили меня от души. Теперь сую нос в любые гороскопы, когда они попадаются на глаза.
Тамара несколько раз приглашала нас в дорогие рестораны с роскошными интерьерами, где мы наслаждались изысканной едой и дивным видом на реку Рейн, отделявшую страну от Германии, до которой, казалось, было рукой подать.
Милая Тамара, окружившая нас своим вниманием и щедрой любовью, уже несколько лет одна (ее любимый муж умер), а дозвониться до нее невозможно, а так хочется – пусть по телефону – сказать ей слова благодарности, услышать ее голос, убедиться, что жива, здорова… Телефон молчит… Где ты, Тамара, откликнись…
– Нюська, представь себе, что мы с тобой богатые люди, живем в Швейцарии, в Интерлакене, и вон тот коттедж – наш.
– Ну, не знаю… Нет, не смогу, мои мозги не смогут справиться с этим допуском, трудно – с трешкой в кармане.
– А ты попробуй…
Лёня обнимает меня за плечи, и мы, пробуя изобразить хозяев предполагаемого «нашего» коттеджа, убыстряем шаг. Володя сзади снимает нас на камеру, что‑то говорит, мы его не слышим, спешим к «себе домой», приближаясь к воротам. Дотрагиваемся до ворот и… – на этом греза кончается. Но мы даже с трешкой в кармане ощущаем себя хозяевами жизни, потому что – счастливы. К нам подтягиваются Татьяна с Володей, и Лёнин интерес тут же переключается на кинокамеру, которую забирает у Володи. Иногда он забывал ее выключить, и уже в Москве, отсматривая пленку, мы видели в течение долгого времени прыгающую дорогу и Ленины кроссовки.
Как нам всем было тогда хорошо! Мы с Татьяной развлекались, как хотели. На углу какого‑то секс‑шоповского магазина, уже к вечеру, стали изображать девиц легкого поведения, веселя наших мужчин. Думаю, мы это делали бездарно, слишком целомудренно обнажая ноги, но нам было весело. А раз весело нам и нашим мужчинам, значит, вечер удался, а значит, – скорее домой, – к столу!
Возвратясь из поездки, уже дома, мы показали отснятую кассету моей маме и моей тете Марии Кузьминичне, приехавшей к нам погостить. Это было время, когда наши магазинные прилавки пустовали.
Мы – я, Таня и Лёня – сидим на кухне, чтоб не мешать им в комнате наслаждаться чужой жизнью. Проходит время, – минут 15–20. И вдруг мы слышим истерический хохот. Ошалело выскакиваем из‑за стола, бежим к ним, не понимая, что могло вызвать такой эмоциональный взрыв? Видим: на экране телевизора – длинная панорама мясных и сырных изделий. Сестры аж заходятся от смеха, из глаз потоком текут слезы. Вытирая их, чуть успокоившись, вновь начинают хохотать, – камера движется в обратном порядке, дразня сочными кусками свежайшего мяса. И все это в таком изобилии, и конца и края этому нет Как же все это может уложиться в голодной голове, в голодной стране – с ума бы не сойти. «Нинусыса, Лёня, но это же неправда‑а‑а, не может этого бы‑ы‑ыть, это муляжи‑и‑и», – содрогаясь от смеха, выпевала мама. И вот уже мы с Танёчком, гладя на них, трясемся от смеха, заражая смехом и Лёню.
Поверили или не поверили сестры нашим объяснениям, что другие страны живут несколько иначе, в отличие от нас, – не знаю. А заразительный смех – это положительные эмоции, на этом и успокоились.
Мама с тетей Марусей продолжали отсматривать кассету, а мы вернулись на кухню, где продолжили прерванный разговор. Через некоторое время опять «охи» и «ахи», и мы опять вскакиваем с места, бежим к сестрам, которые снова от смеха в слезах, но уже по другому поводу. «Господи, милые, да что вы сделали с Володей?» То есть они просмотрели всю шестидневную пленку, и в последний день Володя так осунулся и похудел, что без слез глядеть на его отощавшую и понурую фигуру было действительно невозможно. «Но какой же он был хороший в первые дни… а сейчас… Ой, какой худой… вез в магазине тележку – еле передвигал ноги… как же ему было трудно… бедный… Нинуська, Лёня до чего вы его довели‑и‑и».
Здесь, в Москве, мы с Лёней будем еще долго ностальгировать по этому дивному месту на земле, вспоминая многочисленные счастливые эпизоды из той нашей жизни.
Часть IV БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ ЛЁНИ
Глава 1 Трагедия в театре
Лёня страдал, болея за своих товарищей
Память, как кинолента, с огромной скоростью раскручивается назад. В висках бьются одни и те же вопросы: как могло случиться? Почему? За что?..
В 1982 году Лёнечка пришел ко мне навсегда, и уже тогда у него была язва двенадцатиперстной кишки. Боли – невыносимые, кровь – отовсюду, откуда можно. Временное облегчение дают таблетки тагомета, если я правильно помню, которые из‑за границы привозит для него Андрей Вознесенский. Не зная, как помочь, я страдаю вместе с ним. Не помню, как это мне пришло в голову, но с помощью моей мамы я настаиваю на спирту прополис, зная о его чудесном свойстве «замазки».
Через две недели настойка готова, и я принимаюсь за лечение. Шесть часов утра. Я подогреваю чашку приготовленного с вечера кипяченого молока и капаю туда 25–27 капель настойки. Лёня спит. Прошу не просыпаться, поднимаю его голову и по глоточку даю все это выпить. Любимый продолжает спать, но и у меня для сна есть минут сорок, после чего я иду на кухню и варю на воде жидкую овсяную кашу без соли и сахара. Просьба все та же – не просыпаться, и 5–6 ложек сопливого отвара отправляю ему в рот.
В зависимости от предстоящей работы встаем в разное время, я, естественно, раньше. Как легко можно было договориться со спящим Лёней, и как нелегко с ним – проснувшимся! К моему ужасу, он категорически отказывается от диеты, продолжая есть все острое. Лакомством были горький зеленый перец и соус чили. Однажды я попробовала эту отраву, и тут же мои глаза вылезли из орбит и повисли на нитке под аккомпанемент звериных звуков, которые я рождала. Ужас! С Лёней ничего подобного не происходило и, что удивительно, он не корчился от боли: язва молчала.
Прошел год. Врачи производят осмотр на предмет «как поживает наша язва?» и не верят глазам своим: язва с пятикопеечную монету затянулась! Мы ее победили!
Прошло какое‑то время. Лёня много работает в кино, снимаясь в трех, иногда четырех, пяти кинокартинах в год.
В 1982 году – «Ярослав Мудрый», «Голос», «Грачи», «Избранные».
В 1983 году – «Из жизни начальника уголовного розыска», «Петля», «Исповедь его жены», «Соучастники», «Европейская история».
За два года – девять фильмов. Конечно, такое беспардонное отношение к своему здоровью не могло хорошо кончиться.
Потом история с Ю. П. Любимовым, который уезжает за границу, и его лишают гражданства. Театр лихорадит, актеры в напряжении: а вдруг какой‑нибудь режиссер по настоянию У.К.[72] все‑таки решится прийти к нам и возглавить театр. С радостью принимали известие об отказе многих театральных деятелей. Шли дни. Мы ждали и верили, что никто не посмеет занять место Любимова. Отказ следовал за отказом. Мы радовались, но недолго: пришел А. В. Эфрос, которого труппа встретила, по понятным причинам, недоброжелательно: ждали другого – своего. И если бы он пришел по‑другому, нашел человеческие слова, которые бы все поняли: «Дорогие, у меня в театре плохо, и вы остались без главного режиссера, давайте попробуем поработать вместе до тех пор, пока не вернется Юрий Любимов».
Вот такая малость могла бы решить все проблемы и наши, и Анатолия Васильевича.
Неласково прошла первая встреча с А В., но очень скоро все сгладилось: началась нормальная работа над спектаклем «На дне». Лёня назначен на роль Пепла, но репетировать он не может и пишет объяснительную записку:
«Уважаемый Анатолий Васильевич!
Около недели тому назад мы имели длительный и, как я надеялся, небесполезный разговор, касающийся сложностей, возникших в моей работе в кино в связи с назначением меня на роль Пепла в „На дне“.
Безусловно, театр – основное место моей службы, и кино ни в коей мере не может соперничать с театром, но что же делать, если я подписал договор в кино еще до Вашего прихода в театр. Исходя из дисциплинарных и прочих соображений, Вы были бы правы, настаивая на моем присутствии на репетициях, но ведь, Вы, Анатолий Васильевич, глубоко творческий человек, обязательный в отношении собственных репетиций. Это обстоятельство давало мне надежду, что Вы достаточно уважительно относитесь не только к своему, но и к чужому творчеству, а также к чужим обязательствам.
Меня удивила пересказанная мне реплика относительно того, что „выступать за справедливость легко, а ежедневно работать трудно“. Надо понимать, что все, что происходит в биографии актеров этого театра за этими стенами и без Вашего непосредственного участия – уже не имеет отношения к искусству?
Отчего у Вас могло сложиться ощущение, что я во время столь неожиданных для меня репетиций спектакля „На дне“ занимаюсь чем‑то совершенно непохожим на творчество?
Наша договоренность относительно моей работы в „На дне“ остается в силе, если, Вы, разумеется, сами не захотите ее разрушить.
Я крайне уважительно отношусь к возможности работать с Вами, хотя идея назначения на роль Пепла со мной не обсуждалась и является для меня полной неожиданностью.
Но еще раз повторяю – до конца апреля у меня есть работа, начало которой состоялось задолго до Вашего прихода в театр и перестроить ее в столь спешном порядке не представляется возможным. Уже в начале мая я готов приступить к репетициям.
Кроме моей работы в кино и в театре (я имею в виду спектакли), есть и еще обстоятельства, не позволяющие мне сию же минуту начать репетиции – это простуда (шесть дней я нахожусь на бюллетене).
Уважаемый Анатолий Васильевич, как видите, я не держу камня за пазухой, и мое письмо не имеет иной задачи, кроме как добиться взаимоуважения.
Леонид Филатов. 15 апреля 1984 года».
В ответ – коротенькая записка от А. В.:
«Лёня!
Я, конечно, верю в Ваш бюллетень и в то, что Вы больны, и все же мне не очень понятно Ваше отношение к делу. По‑моему, Вам нужно ясно и точно сказать мне – работник Вы или нет. Тогда я буду знать, что делать.
С уважением Эфрос».
На этом переписка закончилась.
Содержание этого короткого послания было бы понятно, если бы до него не было объяснительной записки. Ну, что тут скажешь?..
Через некоторое время Лёня уходит работать в театр «Современник», которому исполнялось 30 лет. Позже к нему присоединились Смехов и Шаповалов. На юбилее выступили – Лёня, Вениамин Смехов, Виталий Шаповалов и Валентин Гафт, каждый по‑своему, в ироническом ключе высказали свои претензии к Анатолию Васильевичу. Виталий с Вениамином что‑то адресное спели, Валя Гафт, естественно, прочел эпиграмму, вылезая из люка на сцене, имея в виду спектакль «На дне», откуда не выбраться. Лёня прочел стихотворение, вызвавшее гнев и возмущение отдельных лиц в творческой среде и в Театре на Таганке. Скандал на всю Россию!
К юбилею театра «Современник» (30 лет)
Мы отбились от прежнего стада, а стадо и радо, –
Устремились вперед, никого из отставших не ждя,
Сохрани их Господь от возможного мора и глада,
Сохрани их Господь от охотника и от дождя.
Спотыкаясь в тумане, бредем мы по тропам оленьим,
За душой – ни корысти, ни денег, ни зла, ни обид.
Мы богаты теперь только памятью и сожаленьем,
Остальное зависит от наших рогов и копыт.
Мы остались втроем. На распутье стоим оробело.
Но и тут никому не позволим себя утешать.
Тем же воздухом дышит сегодня небесная Белла,
Коли дышит она – нам тем более можно дышать!
Наши дети мудры – их нельзя удержать от вопроса:
Почему все случилось не эдак, а именно так?
Почему возле имени, скажем, того же Эфроса
Будет вечно гореть вот такой вопросительный знак?
Что ответим мы нашим суровым и искренним детям?
Мол, что было, то было! Такой, мол, случился курьез!..
– «Мы старались не быть подлецами, – мы детям ответим, –
И Эфрос в нашей жизни, по счастью, не главный вопрос!»
Пусть нам дети простят, по возможности, наши промашки,
Не скажу – за талант, но – за помыслы, но – за труды.
А порукой тому, что мы жили не как замарашки –
Эти, может быть, самые чистые в мире пруды…
Апреля 1986 года
Театр на Таганке гудит, возмущается, клокочет. Вся эта ситуация не могла не отразиться на Лёнином здоровье. Почти каждый день – сердечные боли! Он не понимал, как это возможно, чтобы Театр на Таганке возглавил кто‑то другой, пусть даже гениальный режиссер. Театр создал Ю. Любимов, и только он должен быть во главе театра. Он считал приход А. В. в наш театр предательством по отношению к Ю. П. И каждый день он мучил себя переживаниями по поводу театра, который он оставил, зная, что на время, потому что верил, что Любимов вернется, и все мы, артисты, вновь соберемся вместе в родном доме.
Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся». И Лёня отвечает ему.
«Минуло всего несколько дней, – и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений (пусть весьма осторожных и не всегда откровенных) не убедила тебя в том, что я – человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой, а стало быть, и философией, а стало быть, и вопросами нравственности, мог так легко поверить летучей сплетне о злонамеренности моего выступления в адрес театра?
Неужели ты думаешь, что в сорок лет приятно покидать родные стены? Это ужасно! Ты распорядился своей судьбой иначе. И я не судил тебя. Досадовал, но не судил. Как же ты мог позволить себе осудить мою печаль, мою жизнь, мою боль, пусть даже высказанную в резкой форме в адрес одного человека? Пусть он дорог тебе как человек и режиссер, – но оставь за мной право иметь к нему личные претензии. Тем более что в адрес ребят я не мог, не хотел, да и не смел высказать ни слова упрека.
Долгое время в ответ на чьи‑то упреки в твой адрес я находил в себе силы и благородство отвечать категорически: не смейте в моем присутствии… и т. д. Теперь у меня кончились силы защищать твою двусмысленность и непоследовательность. Думаешь ты одно – говоришь другое. И так во всем.
Ты написал мне в Будапеште нежнейшее письмо, и я поверил в твою искренность. Но уже через десять дней, находясь в Сибири, ты в присутствии ребенка позволил себе говорить обо мне мерзости. Где же ты настоящий, Валерий? Да и есть ли ты? Ты стал прохиндействовать не только в жизни, но и в искусстве, а это уже совсем худо. Это последнее мое к тебе письмо. Я тебе не судья, живи как знаешь.
23 апреля 1986 г.».
Золотухин быстро присягнул Эфросу потом на коЛёнях присягал Губенко, то есть присягал всем, кто приходил в театр на место Любимова.
Время было препротивное, и для Лёни оно было мучительным, несмотря на то что был всячески обласкан артистами театра «Современник» и замечательным режиссером и восхитительной женщиной Г. Б. Волчек.
Когда высокое начальство откликнулось на просьбу Любимова вернуть ему гражданство, которое ему вернули благодаря усилиям Н. Губенко, он наконец‑то смог возвратиться после многолетнего пребывания за границей в Россию, в свой дом, в свой театр.
Ах, какая была встреча! Ах, как помолодел театр! Ах, как помолодели артисты! Счастье в глазах, и опять, как в прежние времена, захотелось бежать в театр, обволакивая радостью родные стены. Пришла жизнь!
Но – ненадолго. Пришла. Потопталась. И ушла.
В 1991 году мы с Лёней по рекомендациям врачей отдыхали в Кисловодском санатории. К этому времени он плохо справлялся с гипертонией. Вернувшись, нашли театр в обезумевшем состоянии. Рассказали, что Любимов, который в течение долгого времени находился за рубежом, приезжал на три дня, чтобы подписать документ, из содержания которого было ясно, что Юрий Петрович хочет приватизировать театр. Причем собирался сделать это за спиной коллектива.
– Лёня, пока вас тут не было, представляешь, Любимов собрался заключить контракт с мэром Поповым, в котором оговаривается его преимущественное право на приватизацию театра с правом привлечения зарубежных партнеров и его полное право нанимать и увольнять «участников очередных работ». Контракты работников театра будут заключаться лично с ним. А возникшие спорные вопросы – это всех добило окончательно – будут решаться в международном суде в Цюрихе. Значит, чтобы отстаивать свои права, надо лететь в Цюрих?
– Не один год он руководил нами из‑за рубежа, что само по себе абсурдно, но мы его ждали! Все, что могли, делали для его возвращения и вот – дождались! Он думает не о работе в театре, а в Россию вернулся, поняв, что в стране складываются благоприятные условия для коммерции… Он в первую очередь думает о благополучии своей семьи… Что делать?.. Надо что‑то срочно предпринимать.
Кто‑то вспомнил вопрос маленького сына Любимова Пети: «Папа, ты этот театр мне хочешь подарить?»
Вспомнилось и анонимное письмо, написанное Любимову несколько лет назад, в котором говорилось о вещем сне: в ногах Любимова – трупы его артистов…
Горечь, страх, паника, возмущение артистов привели нас в состояние шокового оцепенения. «Приехали!»
Много позже Лёня мне скажет: «Нюська, как мне не хочется во всем этом участвовать, но я не могу в такое неспокойное время бросить людей. Они ждут от меня поддержки, и я не могу обмануть их ожиданий».
– Лёня, погляди на себя в зеркало. Ты уже, говоря об этом, поднимаешь себе давление…
– Я должен, Нюсенька, понимаешь? Должен! Ты видишь, что у нас творится за окном. Сейчас всем тяжело. Надо помогать людям выживать. Любимов долгое время жил за границей и уже плохо понимает про нашу жизнь… У него совсем другие заботы… опять же сын растет…
Печально‑горький разговор затягивался далеко за полночь, память издевательски напоминала об уходе Лёни в «Современник»… Господи!.. Знать бы тогда… Ради чего?!! Если бы знать… Если бы…
Из интервью Ю. П. «Независимой газете», декабрь 1991 года: «Я приехал в Москву для того, чтобы встретиться с Поповым по вопросу приватизации театра… Театр – не богадельня… Почему я должен обеспечивать людей в полном расцвете сил и энергии?»
Из интервью Ю. П. «Столице», май 1992 года: «Я в коллективы не верю. Это советский бред – коллектив! Вот это их и пугает Это они и боятся, что столько „коллектива“ мне в театре не надо. Мне задают вопрос, как я думаю реанимировать театр, а я говорю, что не собираюсь этого делать. Если труп, то пусть и умирает».
Потом было собрание по поводу нового устава театра. В соответствии с новыми юридическими веяниями все театры до конца 1991 года должны были зарегистрироваться как новые объединения с уставом, принятом на общем собрании. Не успевшие сделать перерегистрацию до 1 января 1992 года перестали бы существовать. И наш театр могли бы закрыть, если бы мы вовремя не провели собрание по этому поводу.
А гнев и ярость Юрия Петровича объяснялись тем, что ему не дали протолкнуть контрактную систему, которая позволила бы ему освобождаться от ненужных артистов.
Над театром нависла тяжелая аура ненависти. Когда‑то дружная актерская братия раскололась на два враждебных лагеря, поэтому очень скоро все единодушно решили разойтись, разделиться.
Золотухин пишет очередное воззвание:
«Всем! Всем! Всем!
Уважаемые коллеги и работники театра!
30 сентября 1992 года исполняется 75 лет художественному руководителю и создателю нашего театра Ю. П. Любимову!
Приличным исполнением его спектаклей и по возможности достойным поведением отметим этот юбилей!
Не поддавайтесь на провокации отдельных нечестивцев, которые сулят вам золотые горы после раскола театра. Не принимайте участие ни в каких предприятиях и голосованиях по разделу театра, тем более в отсутствие его руководителя.
Впрочем, если хотят разделиться, – пусть роятся, отпочковываются и улетают! Не покроем себя окончательным позором в глазах потомков! Вспомним на минуту – что дети скажут?
Председатель СТК В. Золотухин.
28 сентября 1992 года».
«Впрочем, если хотят разделиться, – пусть роятся, отпочковываются и улетают!» Сильная метафора. Трудно понять, как можно одновременно роиться и отпочковываться, да при этом еще и улетать.
Лёня пишет в ответ на воззвание Золотухина открытое письмо:
«Председателю Совета трудового коллектива,
народному артисту Российской Федерации
Валерию Золотухину от всего лишь русского артиста
Леонида Филатова.
Открытое письмо.
Уважаемый Валерий Сергеевич!
Зная Вашу любовь к эпистолярию, включая такой популярный в России литературный жанр, как жанр политического доноса, рискую обратиться к Вам в форме нелюбимого мною открытого письма.
Ввиду того что я, в отличие от Вас, не ощущая себя в России Яковом Свердловым, то и не могу предварить свое скромное послание пламенным призывом: Всем!.. Всем!.. Всем!..»
Нет, не всем. А лично Вам, уважаемый Валерий Сергеевич!..
Объясните, пожалуйста, стране, откуда такая истерика?.. Кто убивает Мастера?..
Что у него отнимают?.. Его репутацию?.. Его имя?.. Его имущество?.. Кто стреляет по нему из пулемета?.. И из каких кустов?.. Кто эти низкие твари?.. Поименно, пожалуйста.
Как только мы узнаем имена сволочей, – вся творческая интеллигенция Москвы выйдет с дрекольем на Красную площадь. В том числе и я, с матерью, с женой и с сыном! Вы только покажите нам, где скрываются эти суки?.. Кто обижает великого Мастера?.. Кто отнимает у него его славу?.. Кто макает его лицом в грязь?
Я имел счастье слушать Ваше выступление в Моссовете. Вы сказали: «Раздел театра – это гибель театра!» Редкий по силе афоризм. Почти Лесков. Если вдуматься, можно сойти с ума. Честно говоря, только в эту минуту я понял, почему Валентин Распутин называет Вашу прозу «инструментальной».
К сожалению, Вы никак не прокомментировали свой великий тезис, поэтому он выглядел и так же бездоказательно, как лозунг «Слава КПСС!». Но, в конце концов, гений говорит, а мир ловит. Будем надеяться, что потомки расшифруют эту загадочную фразу.
В своем обращении к народу вы пишете: «Не поддавайтесь на провокации отдельных нечестивцев»… Ну, во‑первых, нельзя сказать, что Вы большой скромняга. С таким обращением мог бы выступить, как минимум, Александр Невский, и то накануне Чудского озера.
А во‑вторых, кто эти «нечестивцы»?.. Поди, те же евреи?.. Или все‑таки литовцы?.. Или коммуняки, тайно возглавляемые Лигачевым?.. Не лукавьте, Валерий Сергеевич, назовите их по именам. Глядишь, и разговор пойдет более серьезный…
И в‑третьих. Поскольку Вы клеймите «нечестивцев», то, надо полагать, Вы считаете себя человеком чести?.. А можно поинтересоваться, кто Вам это сказал?.. Вы проводили опрос на территории России?.. Так и хочется спросить: «Вы это серьезно?..»
Но если это серьезно, то и я скажу всерьез: я Вам завидую, Валерий Сергеевич! Завидую Вашей наглости. Вашей отваге. Вашей глупости, наконец. Вы раскованны, как кошка. Вам даже не страшно, что Вас наблюдают миллионы неглупых глаз.
Когда я был секретарем Союза кинематографистов бывшего СССР, меня все‑таки выбирали. А Вы даже на малом пространстве Театра на Таганке выбрали себя сами. Вы теперь председатель трудового коллектива, о чем трудовой коллектив даже не подозревает… Вы заканчиваете свое последнее литературное произведение патетическим криком: «Что дети скажут?..» Ох, пораньше бы Вам задуматься на эту тему, Валерий Сергеевич!.. Лично я знаю, что скажут о Вас Ваши дети. Во всяком случае, один из них, которого я воспитываю. Но пересказывать не буду. Спросите сами.
Не стану делать вид, что жду диалога. Я знаю, что Вам нечего мне ответить. Ну, разумеется, кроме мутной и однообразной демагогии: «Мастер… Учитель… Создатель».
Да, разумеется, Мастер. Уж я‑то это понимаю, как никто другой. Я оплатил громадным куском жизни свою Любовь к Мастеру. В отличие от Вас, Валерий Сергеевич. Вы в это время принимали очередную присягу на предательство. Вы предали не одного Мастера. Нескольких. И именно в ту поруу, когда они нуждались в Вашей защите. Сегодня защищать Мастера легко – за это никто не отрубит Вам голову. Да и не от кого – никто не рискнет напасть.
Кто желает зла Юрию Петровичу Любимову?.. Елена Габец?.. [73] Никита Прозоровский?.. [74] Николай Губенко, наконец?..
Окститесь, Валерий Сергеевич. Не станцуется у Вас этот сценарий. Не получится. Ну, никак не выходит параллели ни с Мейерхольдом, ни с королем Лиром, ну никак… Не соврется, не сложится.
С кем Вы воюете?.. Кого и от кого защищаете? Вы же верующий человек. Ну, и спросят у Вас на Страшном суде: «Где твой брат Авель?» Что Вы ответите?.. «Я не сторож брату моему»?
Скорее всего, так и ответите?.. Вы и на Страшный суд явитесь с удостоверением народного артиста Российской Федерации. Как в былые времена в райком. Но Господу ведь все равно – народный Вы или нет, артист или сантехник…
При том что я Вам завидую, мне Вас еще жаль. Жаль глубоко и всерьез. Я даже не знаю, что пронзительнее, – зависть или жалость.
С одной стороны, конечно, занятно прожить жизнь таким незамысловатым прохвостом, как Вы, а с другой стороны – ввиду наличия Господа Бога – небезопасно. Светского способа спастись я не знаю. Может, помыться в бане и немножко подумать?.. А?..
С уважением (хоть Вы и не поверите) Леонид Филатов.
P. S. Не советую Вам и Вашим единомышленникам срывать это письмо со стендов. Во‑первых, это некрасиво и недемократично, само по себе, а во‑вторых, в этом случае, я вынужден буду опубликовать его в прессе. Мне этого не хотелось бы. Будем вести интеллигентную и разумную полемику?.. Или как?
А впрочем, как скажете?
Сентябрь 1992 г.
Я видела, как Лёня страдал, болея за своих товарищей. Вся эта ситуация отнимала у него силы, надрывала сердце. Друзья знают, как он реагировал на любую несправедливость, особенно если она касалась ничем и никем не защищенных людей. Как мог, он бросался на их защиту даже если ему это было невыгодно, как в этом случае. Он не поддержал Юрия Петровича и его сторонников, не видя за ними правоты, понимая, что спор идет не творческий, а о власти и собственности. «Любимов спешил превратить свою власть над умами и чувствами таганцев в реальную и зримую власть над судьбами актеров, но главное – имуществом театра. И здесь он пойдет до конца!»
А потом – раздел театра. За Лёней ушли многие артисты, которые могли бы успешно работать у Любимова. А сколько сил и здоровья Лёня потратил, таскаясь по судам! И отчасти благодаря ему было выиграно 26 судебных дел по разделу театра. Получив новую сцену театрального комплекса на Таганской площади, артисты просят Лёню возглавить новое театральное образование «Содружество актеров Таганки». Он, безусловно, духовный лидер, и за ним пошли актеры, веря ему, видя в нем прочный тыл. Но Лёня отказывается, и не только по здоровью, считая, что он прежде всего – артист. Стали думать, кто же может стать художественным руководителем, и скоро приняли решение обратиться к Николаю Губенко, который очень быстро дал согласие возглавить театр.
С тех пор прошло много лет. Рядом работают два театра. И ни у Губенко, ни у Любимова нет той радости, которая жила в те, наши, молодые счастливые годы в одном театре.
И чего‑то жаль!..
Глава 2 Трагедия в стране
4 октября расстрел Белого дома, «подаривший» Лёне микроинсульт
1993 год – страшный год, в течение которого Лёне пришлось одновременно пережить целый ряд драматических событий, которые вплотную приблизили его к опасной болезни.
Потеря Таганки, той Таганки, куда на протяжении долгих лет была проторена дорога Любви, стала для него самой болезненной раной. Эта боль не пройдет уже до конца жизни.
Из‑за болезни и отсутствия денег он не может завершить свой второй авторский фильм «Свобода или смерть» или «Похождения Толика Парамонова».
А 4 октября – расстрел Белого дома, «подаривший» ему микроинсульт.
3 октября я отправляю Лёню в Останкино, где он монтировал первый фильм из своего авторского цикла «Чтобы помнили» об Инне Гулая и Геннадии Шпаликове.
Закончив работу в монтажной, он спускается на первый этаж и видит странную картину. «Огромное количество вооруженных солдат, и я, как заяц, скачу между ними, спрашиваю, как мне выйти из здания, – рассказывал мне уже дома Лёня, – от меня отмахиваются… Наконец выпускают через какую‑то не главную дверь и, оказавшись на улице, я быстро ловлю такси. Едем в сторону Проспекта Мира. Чуть отъехав, мы вдруг видим вдалеке что‑то темное, закрывающее всю проезжую часть дороги и двигающееся прямо на нас. Таксист, угадав, что это – огромная людская масса, оглушив меня визжащими тормозами, стремительно разворачивается и с дикой скоростью едет в обратную сторону, находя объездные пути. Нюсенька, я всю дорогу молил Бога, чтоб ты не включала телевизор. Представляю, что бы с тобой было, если б узнала о случившемся из „Новостей“. Откуда ты могла знать, что я уже еду домой?..»
На следующий день мы по телевидению смотрим жуткие кадры. Залпы из орудий в окна Белого дома, и точное, а значит, смертельное попадание. А там, за окнами, – люди, чьи‑то жизни и уже, может быть, чьи‑то смерти. Каждый выстрел был выстрелом и в нас.
– Господи! Господи! Господи! – как заведенная бормотала я с комом в горле.
Но самое страшное, страшнее этой бойни, были глумливые радостные вопли уличной толпы, приветствовавшие Смерть.
Залпы – один за другим. Казалось, земля разверзлась и выпустила адские силы. Глаза и уши не хотели верить, что все происходит взаправду Лёнечка, мой дорогой, я вижу твое по‑нездоровому покрасневшее лицо, по которому непрерывно текут слезы… Стесняясь, ты закрываешь его рукой, сдерживая рыдания. Я боюсь за тебя и даю выпить лекарство.
– Родненький, ну нельзя так реагировать, ты же поднимаешь себе давление, – прошу я тебя, а дальше у меня нет слов, потому что понимаю: по‑другому воспринимать происходящее невозможно, и твоя реакция – нормальная реакция сострадающего человека.
И я уже не смотрю на экран, во мне просыпается ненависть к тем, кто становится причиной твоих страданий.
Я вижу, как ты дольше, чем обычно, сидишь за письменным столом, иногда засиживаясь до глубокой ночи. И в июне 1994 года выходит твое интервью в «Правде» под заголовком «Никто меня не убедит, что эти реформы ведут куда надо», где ты выплескиваешь все, что мучило тебя в последнее время:
«Я артист, и не мне анализировать глубинные механизмы происходящей у нас социально‑экономической ломки, но я говорю о вещах очевидных. Никто меня не убедит, что эти реформы делаются правильно и ведут туда, куда надо. Неправильно и не туда!
Я не утверждаю, что за последние годы не произошло совсем ничего хорошего. Но… Когда плохого гораздо, неизмеримо больше, достигнутые завоевания представляются ничтожными, а утраты – колоссальными. Если на одну чашу весов положить, скажем, свободу слова (вернее, полу‑свободу), а на другую – все остальное, что мы получили – детскую проституцию, разгул бандитизма, воровство массовое и так далее, то возникает большой вопрос: стоило ли все это делать?
Мало того, нормальных людей называют „красно‑коричневыми“ (за их здравомыслие, за несогласие с губительным курсом!), называют фашистами. Люди, которые сами ведут себя как фашисты!
Народ, по существу, обманули: обещали одно – дали же совсем другое. Чем бравируют наши проводники реформ? „Каждый может богатеть столько, сколько влезет!“ Но в России. Но в России деньги никогда не были главным, как это ни странно. Больше ценились честь, верность, любовь.
Мне режут ухо все эти рассуждения, будто наш народ какой‑то несовершенный, такой‑сякой, не понимает собственного счастья. Просто страна всегда жила по иным законам. Всегда существовала у нас некая соборность.
По‑моему, самое главное, что характеризует сегодняшних реформаторов – это их полное равнодушие к культуре, науке, образованию. Что значит „пока не в состоянии этим заниматься“? Порвется связь времен – и все. И уже ее не восстановишь. Возникнет пропасть, которую не одолеть в один прыжок. А в два – окажешься на дне пропасти.
Людей сбивают с толку Сами развязали гражданскую войну, а твердят, что они ее предотвратили. Тычут в черное – и уверяют, что это белое. Увы, особенно старается тут наша интеллигенция. То есть определенная ее часть.
Чем же мы отличаемся друг от друга? Ведь мы вроде любили одно и то же, читали одни и те же книжки, в чемодане у нас содержался один джентльменский набор: Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Булгаков, Платонов…
Ну еще несколько фамилий. Такой багаж современного интеллигента. Но – разница: если я скажу, что при этом испытываю уважение к писателю Распутину… я буду чужаком…
Со многими мэтрами интеллигенции, которых я считал своими отцами, пришлось расстаться. Естественно, нельзя требовать, чтобы все думали, как я. Но есть вопросы поистине тестовые, определяющие. Например, об отношении к смерти людей в нашей стране. „Эти люди плохие, пусть умирают, мне их не жалко. А эти – хорошие, пусть живут“. Когда слышишь такое из уст „великих гуманистов“, испытываешь шок.
Интеллигента характеризует и отношение к человеческим страданиям. Много людей мучается у нас сегодня! И не только от материальной нищеты, но главным образом от униженности и оскорбленности. В том числе национальной. Речь не о татарах, евреях, грузинах, живущих в России, а о народе в целом на этой территории. О всех людях, которые исповедуют русский язык и русскую культуру Согласен с Львом Аннинским: если татарин или еврей живет как русский, он русский. Суть не в национальности, а в образе мыслей. Просто в России есть люди, которым дорого то, что уничтожается сегодня, которые из‑за этого прямо кровью истекают, и есть такие, которым на это наплевать. Ладно, дескать, не это – так другое. Не отечественное кино – так американское. Все страны Европы оказали сопротивление американской духовной оккупации. Делают все, что могут. А нашу страну сдают без боя…
И традиционная система ценностей порушена полностью. Что считалось всю жизнь плохо – стало вдруг хорошо. И наоборот. Строго на сто восемьдесят градусов!
Особенно обидно, что нашей так называемой интеллектуальной элите оказалась совершенно безразлична жизнь народа. Получили возможность свободно высказываться – и рады, не обращая внимания, каково стало большинству людей. Некоторые недавние „буревестники“ вроде Коротича вообще в зарубежные эмпиреи подались, олимпийски взирая оттуда на страдания тех, кого они бурно зазывали под свои знамена, а потом завели в беду и бросили. Нравственно это? Нет, уж вы хлебайте вместе с людьми даже тюремную похлебку, раз уж так получилось. Ахматова сказала: „Я всегда была с моим народом – там, где мой народ, к несчастью, был“. Вот она имела право судить. А эти… Что, между прочим, стало и нашим главным аргументом в споре с Любимовым: чтоб распоряжаться жизнью других людей, надо, как минимум, делить с ними похлебку».
Глава 3 «Чтобы помнили»
А если не мы, то кто?
Параллельно с драматическими событиями в стране и театре Лёня нелегко пробивает и начинает снимать свою авторскую программу «Чтобы помнили». Фильмы об артистах, которым совсем недавно рукоплескала страна, но которые уходили в мир иной в безвестности, одиночестве, многие в нищете, забытые той же рукоплескавшей страной.
На вопрос, для чего он делает эту передачу, Лёня отвечал: «Жизнь ухудшается, исчезает память. Когда влезаешь в это дело, понимаешь, что независимо от того, сколько людей смотрит твою передачу ее имеет смысл делать хотя бы потому, что остались родственники и друзья умерших актеров. Они благодарны, что государство наконец‑то вспомнило о тех, кто, как правило, пожил немного и трагически завершил свой земной путь.
Родственники даже не могут допустить мысли, что государству глубоко наплевать на память об артисте, публичном человеке. Так было и есть.
Передачу делают пятеро „сумасшедших“, мы рассказываем не о великих актерах, а о трагедии тех, кто знал вкус славы, кого (пусть недолго) любила страна.
Бывает трудно разыскать их родных. Так было, например, при подготовке выпусков о Валентине Зубкове, Леониде Харитонове, Станиславе Хитрове.
Профессионал, настоящий артист, Хитров, к примеру, умер в больничном коридоре – для него не нашлось даже палаты. Его могила на Ваганьковском кладбище срыта…
Нельзя допустить, чтобы память о таких людях была „срыта“…»
«Леонид Филатов взял на себя самую благородную по нынешнему времени миссию – возрождать память среди тотального беспамятства», – напишет журналист Виктор Кожемяко в статье, посвященной пятидесятилетнему юбилею Лёни.
Будучи уже в очень больном состоянии, находясь в Шумаковском центре, Лёня не прекращал участвовать в передачах, основную нагрузку переложив на плечи режиссеров Ирины Химушиной и Ольги Жуковой.
Мои уговоры прекратить работу в этой программе Лёней пресекались: «Нюся, а если не мы, то кто?»
– Лёнечка, я понимаю, это благородное дело, но я вижу, как оно убивает тебя…
– Пока я жив, я это не брошу. Я должен!
За фильмы из цикла «Чтобы помнили» Лёне 16 мая 1996 года на конкурсе ТЭФИ‑96 был присужден приз Академии российского телевидения, в мае 1996 года он получил Государственную премию, в январе 1997 года – премию «Триумф», а 25 мая 1997 года – вторую премию «ТЭФИ».
За один год – четыре награды.
Такое обилие наград за один год не могло не навести на мысль: поспешили воздать должное, испугавшись, что не успеют при жизни. Действительно, мало кто верил, что Лёня выживет.
Глава 4 Начало болезни
В нашей жизни появились больницы
В конце 1993 года театр «Содружество актеров Таганки» начинает репетировать, а в 1994 году выпускает премьеру спектакля «Чайка», где мы с Лёней играли, я – Аркадину, он – Тригорина. На одном из спектаклей я слышу: «А что с Филатовым? Он что – выпил?» И это про Лёню, который за всю свою жизнь в театре ни разу не позволил себе прийти на спектакль не в форме! Но в одной сцене я тоже замечаю: на лице – беспомощная улыбка, говорит тихо и, что ему совершенно не свойственно, медленно проговаривая текст. И уже на поклонах он как‑то неестественно медленно разворачивался, чтобы выйти к авансцене.
Позже врачи разъяснили, что это было последствием микроинсульта.
На одной из репетиций, еще до премьеры, Сергей Соловьев, режиссер спектакля, делает Лёне замечание: «Лёня, Тригорин, конечно, не молодой, но и не старик».
А Лёня, сидящий в лодке, старался в это время рукой поднять свою ногу.
– Да я, действительно, не чувствую ноги, она у меня онемела.
И никто из окружающих не понял, что это был уже серьезный звонок, который должен был всех, и меня в том числе, насторожить.
А Лёня молчал. Да, давление было, но мы как‑то с ним справлялись. Гораздо позднее я узнала от него, что он, оказывается, раньше мог немало выпить в нашем кафе «Гробиках». Иногда мы с ним приходили туда посидеть с друзьями. При входе нас неизменно встречал хозяин кафе, который мне радостно выдавал:
– Вчера твой с другом выпили бутылку коньяка…
– Нюська, не верь, он шутит, – говорил, смеясь, Лёня.
И я, конечно, верила ему, понимая, что со мной пошутили. А оказалось, что это было правдой. Лёня не любил меня расстраивать и поэтому подобные посиделки позволял себе крайне редко. «А выпить одну, две рюмки – это святое», – говорил он.
Год
С каждым днем Лёне становится все хуже. В нашей жизни появились больницы и бесконечная борьба с гипертонией. И ни одна больница, а их было множество, и среди них был и Чазовский центр, и ЦКБ, не могла найти, да и не искала, причины иногда запредельного давления – 280 на 180. Когда это случалось дома (обычно ночью), Лёня сползал с кровати на пол, где он чувствовал себя, очевидно, легче, я прижимала его к себе, и мы молились: «Отче наш…» И верили! И часто Вера помогала. Позднее, когда я спросила у одного очень уважаемого врача, почему ни одна больница Лёне не сделала процедуру с контрастным веществом, которая помогла бы выяснить причину такого чудовищного давления, он озадачился: «Не знаю. Для меня это тоже загадка». Все врачи упорно лечили следствие. После проверки почек, а именно они вызывали «злокачественное давление», я слышала их заключение: «Почки слегка сморщены, но это не страшно, это – возрастное».
В сорок лет с небольшим – возрастное?
«Красавец мужчина, увенчанный после „Экипажа“ лаврами секс‑символа страны, оказывается в беспомощном состоянии в реанимации».
Вспоминая те страшные времена с бесконечной вереницей больниц, мне трудно понять, как же все это Лёня выдерживал, каким гигантским терпением нужно было обладать…
В больницах он отказывался от еды. Первым вопросом, как только он там появлялся, был вопрос: «У вас тут есть морг? Где он?» Вопрос смешил врачей, говорили, что есть, находился по этому случаю анекдот, а я знала, что все дни пребывания Лени в больнице буду возить ему сумки с обедами и ужинами, – больничную еду он есть не мог.
Вечером и утром мы с моей подругой Мирой быстро готовили еду, чтобы успеть привезти ее к обеденному времени. Приехав, я оставляла подругу в машине, а сама по невероятно длинным больничным коридорам еле доползала до палаты. Встреча, как будто год не виделись, кормежка и моя просьба поспать минут тридцать‑сорок.
Какой сладкий сон! Кровать узкая, мы с Лёнечкой укладывались «тарелочками» как будто мы у себя дома, и я, едва коснувшись подушки, мгновенно засыпала, оставляя подушке усталость. Прощались трудно. Лёнечка превращался в абсолютного ребенка, который не плакал, но в глазах было столько тоски! Мне стоило невероятных усилий, чтоб не зареветь. «Лёнечка, родненький, завтра я опять приеду осталось совсем немного», – целовала я его на прощание, и уже в коридоре, звякая пустой посудой, давала волю слезам. На улице брала себя в руки: мне предстояло пройти мимо его окон, а я знала, что Лёня будет смотреть. Поднимала глаза и видела, как он прижимается к стеклу и у него дрожит подбородок. В это время я чувствовала себя матерью, которая в беде бросает своего ребенка, – нечеловеческое испытание.
– Нюсенька, забери меня отсюда, – заявил он мне однажды, когда я в очередной раз приехала к нему с Катей. – Если вы меня не заберете, я сбегу отсюда в тапках и халате.
На улице холодная зима. В общем, я понимала бесполезность его пребывания в больнице, тем более знала, что он поступит так, как обещал, поэтому раньше окончания срока я забирала его домой.
Лёнечка – дома! В квартире становилось теплее, но ненадолго: лекарства плохо справлялись с давлением, которое я измеряла ему каждые два часа. И ночью, чтобы не проспать, ставила будильник на два, четыре, шесть, восемь часов, чтобы измерить его спящему Лёне. И не дай бог проспать!
Иногда приходилось все‑таки вызывать «скорую».
Однажды после каких‑то уколов, которые вколол врач приехавшей «скорой», я чуть было не потеряла его. Спасла Лёню быстро приехавшая вторая бригада врачей. Увидев, что было ему вколото, они пришли в ужас. Мурашки пробежали по телу, когда я услышала: «Если бы вы нас не вызвали…»
Анализы показывали, что креатинин растет, гипертония на лекарства почти не реагирует, а врачи продолжали искать комбинации лекарств. Лёня сильно похудел. Смотреть на его истощенное тело было больно до слез. Я сама готова была умереть, видя в глазах его каждодневное нечеловеческое страдание.
Что делать? К кому обращаться? По рекомендации одной нашей знакомой приглашаю экстрасенса. Он появляется у нас со своей помощницей. Оглядев худое Лёнино тело, пообещал, что через две недели он будет иметь 54‑й размер и будет здоров. Он положил Лёню на пол, вокруг поставил свечи, стал что‑то бормотать.
После этого попросил его капнуть расплавленным воском на чистый лист бумаги, который при сложении явил человеческую голову в чалме. Далее последовала расшифровка: «На вас напущена порча. Человек, сделавший это, находится в Израиле и зовут его Николай». Такая вот глупость была пущена нам в уши. Потом девица, сидя на Лёне верхом, стала делать ему массаж (чего делать было нельзя, как позднее нам сказали врачи), сменившийся какими‑то пассами этого экстрасенса.
И когда размер Лёни действительно стал достигать 54‑го размера, мы с Клавдией Николаевной, уже не на шутку перепуганные, вызвали врача. Заключение было убийственным: страшный отек. Я уж не говорю о том, что этот мошенник, чуть не убивший Лёню, взял у нас немалые деньги, якобы для приобретения какого‑то редкого лекарства за границей. И – исчез. И – слава богу! Да, было и такое. Я бросалась ко всем, кто, как я надеялась, мог помочь
