«И начался мой марафон на длинную дистанцию…»
Весной 1971 года заболевает моя мама. Простуда. Жуткий кашель. Врачи прослушивают, изучают анализы, выписывают, как им кажется, нужные лекарства и на вполне ясный вопрос – что с мамой? – отвечают как‑то невнятно, вроде бы не понимают, чем она больна.
Но мама кашляет, и, пока мы с Золотухиным на репетиции в театре, ребенок – с ней.
– Не опасно общение ребенка с мамой? – спрашиваю врачей.
– Нет, ничего страшного, контакт не опасен.
Через несколько дней с ужасом узнаю первую в жизни страшную новость: у мамы – рак.
Кто столкнулся с этим диагнозом у своих близких, знает, как вдруг уходит земля из‑под ног, и ты летишь в бездну, за секунду седеет голова. Естественно, скрыв от мамы это страшное известие, с горем пополам уговариваю ее лечь в онкоцентр под предлогом, что она будет там лежать как «блатная», т. е. по блату, и что там самые лучшие в Москве врачи, которые вылечат ее пневмонию.
И начался мой марафон на длинную дистанцию. Утром с обязательной печенкой и натертой на терке морковью я бежала к маме, весело входила в палату, успокаивая ее встревоженность и опять напоминая, что она тут лежит не по праву и что здесь она скорее всего поправится – веселый треп с кормлением и рассказами о ее любимом внуке Дениске, о котором она больше всего тосковала.
В один из дней я вхожу в палату и вижу ее глаза, в которых стоял страх. Она показывает мне свои желтые руки и что‑то говорит уже осипшим голосом, как будто метастазы пошли в горло. «Нинуська, у меня…» Я не даю ей сказать страшное слово и, запихивая свой ужас куда‑то глубоко в себя, лучезарно улыбаясь, начинаю ее высмеивать: «Мамуленька, твои желтые руки – от моей моркови, а осипла – потому что лежишь под открытой форточкой, – посмотрела бы ты сейчас на себя, какая ты смешная…»
Быстро подхожу к ней, обнимаю, целую, продолжая над ней смеяться. И как ни странно, мама вроде успокоилась.
Через какое‑то время я прощалась с ней, а на первом этаже мне становилось плохо, душили слезы. Придя в театр, я снова заставляла себя улыбаться, и никто не знал, чего это мне стоило.
Через несколько дней меня вызывают в больничную ординаторскую:
– Вы должны забрать вашу маму домой: осталось совсем немного… – страшные слова опускаются.
Уже не помню, что я говорила, но маму оставили в больнице, а еще через какое‑то время врачи вдруг заявили, что ее будут оперировать. Нужно ли говорить, что я переживала в эти дни. Маму прооперировали, и на операционном столе был переигран диагноз: вместо рака у нее был обнаружен в открытой форме туберкулез. После больницы мама долечивалась в подмосковном санатории, куда я также приезжала, привозя ей всякие вкусности и домашние новости, к сожалению, неутешительные, потому что следом за мамой заболел туберкулезом наш маленький сынишка. Страшный год.
Денис прошел весь бабушкин путь – сначала больница, потом санаторий. Помню, как мы готовили его к отправке в больницу, внушая, что мы будем часто видеться, что так нужно и что мы его безумно любим… Денечке тогда было два года, – что он понимал, о чем думала его маленькая головка? Он слушал и молчал. Когда мы его привезли в больницу, он, прощаясь с нами, вдруг так громко зарыдал, а потом в палате долго, говорят, молчал и только одно слово произнес, глядя в окно: «Осень»…
Через некоторое время больница сменилась санаторием, и – какое счастье! – через полгода мы все наконец‑то собрались дома, и ко мне на какое‑то время вернулся покой.
Глава 6 Судьбоносный сон
Вдруг «что‑то» как будто впрыгнуло в меня, подбросило и выкинуло вон с кровати…
Год
Помню, проснувшись, долго не могла прийти в себя. Пронзительное чувство тревоги, чувство, очень похожее на страх, парализовало тело. Что‑то заставляло сосредоточиться на очень важном. Сон! Я должна вспомнить сон! Предчувствие: там было важное для меня сообщение. Мучительное чувство – почему не могу вспомнить? А что‑то кричало во мне: «Вспомни!!!» Измотало‑измучило бедный мозг. Не вспомнить!
И самое странное случилось потом. Вдруг «что‑то» как‑будто впрыгнуло в меня, подбросило и выкинуло вон с кровати… С этой секунды я уже себе не принадлежала, и все мои дальнейшие действия были подчинены командам этого «что‑то». Охваченная непроходящим чувством тревоги, может быть страха, в секунды, будто в лихорадке, привела себя в порядок, уже не помню, позавтракала или нет, – полетела в театр. И вот этот страх… – он летел рядом. В мозгу стучало только одно: успеть! Успеть!! Успеть!!! Бежала, задыхалась: боялась – не успею! И с какой легкостью меня несло. Чувство нереальности… Влетела в театр, еле затормозила в проходе, в конце зрительного зала. Внутренняя дрожь не давала сконцентрировать внимание, – если бы знать: на чем? Рядом, совсем близко, артисты. На сцене репетиция, не помню, может быть, спектакля «Под кожей статуи Свободы», – неважно, да мне было не до этого: что‑то очень важное должно было произойти или со мной, или в театре, но обязательно это должно было коснуться меня. Я смотрела на сцену, не видя, не слыша, я слышала только свое безумное сердце, которое еле справлялось с работой и, казалось, еще немного – разорвется. Вздрогнула оттого, что кто‑то сзади щекотнул‑поцеловал в шею. Обернулась – Лёня! И как будто это поселившееся во мне «что‑то» вдруг выбросилось из меня, освободило, и, обессиленная, уставшая от жуткого напряжения‑наваждения, по моему, что‑то пролепетав, я заплакала. Когда руки соединились, произошел сильный электрический разряд. И – начался обоюдный бред. Мы торопились сказать друг другу – что? – не помню. Уже гораздо позднее ни я, ни Лёня не могли вспомнить слова, которые тогда из нас вылетали. Был захлеб, несвязные, лихорадочные слова, понятные только нам двоим. И страха уже не было: я успела! И Лёня, которого тоже не должно было быть в театре и которого, как он потом вспоминал, тоже что‑то толкнуло в то утро прибежать в театр, – успел! Мистика! Как не поверить, что мы, люди, подопытны, что все наши поступки, движения – чья‑то Воля, нам недоступная, непонятная, но существующая. Мы называем это Судьбой. Судьба! В это утро мы с Лёней обрели друг друга, и начался наш долгий тридцатидвухлетний Роман, трудный, страстный и болезненный в силу наших семейных обстоятельств: оба были связаны с другими, как оказалось, чужими людьми. И несмотря на это, теперь жизнь была подчинена одной заботе – не навредить рядом живущим, оградить их и себя от людских пересудов и, скрываясь от чужих глаз, находить места встреч. И находили – в театре, в пустующих гримерных. Стояли, прижавшись целомудренно, как лошади, положив головы на плечи друг другу. Так продолжалось несколько месяцев. Секунды счастья. Однажды, взяв в ладони мое лицо, Лёня прошептал: «Я хочу, чтоб ты стала моей женой». – «Да», – выдохнула я, готовая на все: я любила и хотела быть рядом и с легкостью сбросила бы с себя обременяющую ношу своего брачного недоразумения.
А сейчас: «Да… да… да…»
Лёня к этому времени не был женат, находясь с другим человеком в гражданском браке.
Был огромный мир, и были мы – он и она, и враги – все остальные, наверняка неплохие, даже хорошие люди, у которых были глаза и уши, но от которых на долгие годы мы смогли скрыть нашу тайну.
С этих пор судьба постепенно стала опутывать нас, сначала осторожно, как бы прислушиваясь к обоим, а с годами путы становились еще крепче, пока два человека не превратились в одно целое с одной кровеносной системой. С этого времени началась наша биография любви.
Встречаемся с Лёней почти каждый день или в театре, или на улице вечером в каком‑нибудь назначенном месте. Разговариваем обо всем, о нас, о жизни – иногда прошу Лёню разговаривать со мной стихами. И он, не раздумывая, приводил в движение свой поэтический дар. Или играли в буриме. Он любил меня веселить, но через некоторое время он замолкал, мы шли молча, думая об одном и том же: еще несколько минут, и нам придется расстаться. И мы углублялись в соседние переулки, находя какой‑нибудь темный дворик, где подолгу прощались и все никак не могли проститься. Лёня нервно курил, делая мне какие‑нибудь наставления и заранее назначая следующее свидание. Расставались каждый раз очень тяжело. Поздними вечерами он выгуливал свою любимую собачку Муську, очаровательное создание, и мы подолгу разговаривали уже по телефону.
В театр Лёня, как правило, приходил пораньше, чтоб увидеть меня, идущую в свою гримерную, а я, проходя мимо, изображала равнодушие, делая вид, что между нами нет никаких отношений. Он же, напротив, хуже скрывал свои чувства. Одна из актрис все‑таки что‑то заметила и передала своей подруге: «Посмотри, как Филатов смотрит на Шацкую! Когда идет за ней, будто дышит ею».
А я – как партизан, и это его расстраивало. Найдя подходящий момент, когда рядом никого не было, он хватал меня, пробегающую мимо, за руку:
– Что с тобой? Почему я не чувствую тебя? Я все время ищу тебя глазами, – ты ни разу не взглянула на меня.
– Родненький, так нужно, за нами могут наблюдать. Твои чувства тебя подводят, я люблю тебя.
– Ну, слава богу. Ты меня успокоила. Люблю тебя. Вечером позвоню. Пока.
– Пока.
И мы разбегались. Лёне все время нужны были ответные подтверждения своим чувствам, и, когда ему казалось, что таковых нет, у него происходила разбалансировка всего организма: он нервничал, не мог нормально работать и мог часами до меня дозваниваться, пока не дозвонится и не услышит успокоительное – люблю.
Несколько лет спустя сон, которого я также не смогла наутро вспомнить, повторился. Те же тревожные ощущения, только к ним примешивалось еще и чувство какой‑то беды, которое я опять же связывала с театром.
Вечером у меня спектакль «10 дней, которые потрясли мир». Промаявшись в тревоге весь день, я наконец‑то прибежала в театр прямиком в гримерный цех.
– Девочки, ничего страшного не произошло в театре? Мне приснился сон…
– Вчера на спектакле Лёню чуть не убило током…
– Где он? В больнице?
– Да вроде, говорят, дома…
Уже не слушая, как все это случилось, я ошалело, как безумная, бежала к выходу. До моего выхода на сцену оставалось 35–40 минут. На улице хватаю такси. Назвав Лёнин адрес, умоляю водителя стрелой лететь к дому, подождать у подъезда 3–4 минуты и также стремглав вернуться в театр. И меня совсем не заботило, что Лёня мог оказаться дома не один. Я ни о чем не думала: важно было увидеть его и успокоиться…
Только нажав кнопку звонка, вдруг перепугалась: а если не один дома?
Дверь открылась… В дверях – Лёнечка… живой! Нужно ли описывать его реакцию на мой неожиданный приход (точнее сказать, прибег), я не могла остановить слезы, которые потоком катились по щекам, скатываясь на его шею. Но мне нужно было бежать назад, я уже опаздывала в театр. Одна минута… всего одна минута лихорадочного «свидания».
– Роднулечка, какая же ты у меня все‑таки сумасшедшая. Не плачь… Видишь, ничего страшного… вот только ладонь… Беги скорей, ты опоздаешь на спектакль. Я люблю тебя…
В дверях крепко обнялись: «Родненькая, не волнуйся, все нормально, я очень тебя люблю!» – прошептал мне в ухо на прощанье Лёня и через 5 минут я, успокоенная и счастливая, уже была в театре, – успела!
Позднее я узнала, как все произошло. В спектакле «Мать» была сцена, в которой актеры, раскачиваясь в темноте на подвешенных к тросу штанкетах (трубах) и подсвечивая свои лица, мощно пели: «Эх, дубинушка, ухнем!..» Гениальная сцена, пронизывающая тебя до мурашек.
Штанкеты, трос и стаканы‑подсветки – железные. Лёня стоял на железном штанкете, левой рукой держась за трос, правой держа стакан‑подсветку. В том месте, где подсветка соединялась с электрическим проводом, была нарушена изоляция. И ток (свыше 220 V) пошел от правой руки через сердце в левую, потом по тросу к ногам и обратно через все тело наверх. То есть Лёню закоротило. Оторвать руку от троса он, как ни пытался, не мог. Спасла его актриса Лена Габец, стоящая рядом с ним. Поняв в чем дело, она крикнула электрику, чтобы тот погасил свет, и выдернула у Лёни подсветку. Прервалась электрическая цепь, и он упал на пол, сжался в комок, потом в шоке вскочил и выбежал в кулису, оставив позади себя кровавую дорожку Ладонь была сожжена почти до кости. Приехавшая «скорая» сделала ему электрокардиограмму и отвезла домой.
Потом я узнала, что если бы еще одну минуту Лёня находился под током, его сердце не выдержало бы.
А вот сон, рассказанный мне и нашим друзьям Лёней задолго до его болезни.
«Ночь. За мной гонятся люди, которые хотят меня убить. Я вбегаю в подъезд какого‑то дома, несусь на последний этаж. Те уже близко. Понимая, что меня все равно убьют, я прыгаю вниз. И у самой земли думаю: „Все, мне конец!“ – меня вдруг подхватывают чьи‑то руки. Нюсенька, это были твои руки!» – заканчивал рассказывать свой сон Лёня.
Сны… Кто нам их посылает? Для чего? Жуткая странность, которая произошла у нас на даче летом 2003 года.
Весной я попросила местных рабочих заранее вырыть мне две ямы под яблони – метр на метр. Я была предупреждена, что нельзя тут же сажать саженцы, необходимо подождать 2–3 недели. С хлопотами забыла о них. Через месяц приехавшие к нам в гости друзья увидели ямы, которые вытянулись ровно на 1 метр, нехорошо пошутили: «Для кого вырыты две могилы?»
Вскоре ушли из жизни Лёня и муж Клавдии Николаевны Константин Дмитриевич.
