Теперь я попытаюсь перечислить некоторые выводы, которые можно получить для теории познания из всего, что только что было сказано.
Основной урок можно сформулировать, быть может с некоторым преувеличением, так: даже у самых примитивных организмов и даже в самых простейших случаях наличия чувствительности все зависит от самого организма — от его структуры, состояния, активности. И даже если мы на время ограничим наше рассмотрение проблемой получения знаний об окружающей среде с использованием чувствительности организма к состоянию среды в данный момент — даже тогда все зависит от собственного состояния организма, его долгосрочной структуры, его готовности решать свои проблемы, его состояния активности.
Чтобы более полно развить то, что я очертил здесь лишь очень грубо, полезно использовать некий вариант кантовских терминов a priori и a posteriori. У Канта знание a priori означает знание, которым мы обладаем до чувственного восприятия, а знание a posteriori означает знание, которым мы владеем после чувственного восприятия; я буду использовать термины a priori и a posteriori только в этом временном или историческом смысле. (Сам Кант использовал свой термин a priori также и в смысле знания, не только предшествующего восприятию, но и «a priori верного (valid)», то есть необходимо или достоверно истинного. Я, конечно, не буду в этом за ним следовать, поскольку я подчеркиваю недостоверность и предположительность любого нашего эмпирического знания.) Так что я буду употреблять термин a priori для обозначения того рода знания — погрешимого или предположительного знания — которым организм обладал до чувственного восприятия; грубо говоря, это — врожденное знание. И я буду употреблять термин a posteriori (206:) для обозначения знания, получаемого благодаря использованию чувствительности организма к моментальным изменениям состояния окружающей среды. Пользуясь этой кантовской терминологией с теми оговорками, которые я только что сделал, мы теперь можем сказать, что позиция Канта — в высшей степени революционная в его время — состояла в следующем:
(A) Большая часть знания деталей или особенностей мгновенного состояния нашего окружения является знанием a posteriori.
(B) Такое знание a posteriori невозможно без знания a priori, которым мы так или иначе должны обладать, прежде чем сможем получить знание путем наблюдения, или a posteriori. Без этого то, что говорят нам наши чувства (senses), не будет иметь смысла (sense). Мы должны установить общую систему координат (frame of reference), в противном случае у нас не будет контекста, который придал бы смысл нашим ощущениям.
(C) Это знание a priori включает, в частности, знание о структуре пространства и времени (о пространственных и временных отношениях) и о причинности (о каузальных отношениях).
Я думаю, что по всем этим пунктам Кант прав. (Кстати сказать, я также считаю, что в этом отношении у него не было преемников, кроме, может быть, Шопенгауэра.) По моему мнению, Кант предвосхитил важнейшие результаты эволюционной теории познания.
Вместе с тем я иду гораздо дальше Канта. Я думаю, что, скажем, порядка 99 процентов знаний всякого организма является врожденным, встроенным в наше биохимическую конституцию. И я считаю, что 99 процентов знания, которое Кант считал знанием a posteriori, «данными», которые «даются» нам через посредство наших чувств, на самом деле является знанием не a posteriori, а a priori. Действительно наши чувства могут только (как это понимал сам Кант) давать нам ответы «да» или «нет» на наши собственные вопросы, до которых мы додумываемся и которые задаем a priori и которые часто бывают весьма изощренными. Более того, даже ответы типа «да» или «нет», которые мы получаем от наших чувств, мы должны еще проинтерпретировать в свете наших заранее сложившихся, предвзятых (preconceived) априорных идей. И, конечно, такая интерпретация часто бывает ошибочной.
Итак, все наше знание гипотетично. Это — приспособление к не вполне известной нам окружающей среде. Оно часто успешно, а часто неуспешно, оно есть результат предварительных проб и неизбежных ошибок и устранения ошибок. Некоторые из ошибок, включенных в наследуемую конституцию организма, устраняются путем устранения их носителя, то есть индивидуального организма. Однако некоторым ошибкам удается избежать устранения, и в этом одна из причин того, что все мы погрешимы: наше приспособление к окружающей среде никогда не оптимально и всегда несовершенно. Лягушка a priori устроена так, что может видеть свою жертву — муху — только когда та движется. Если же муха сидит неподвижно, лягушка ее не видит даже на очень близком расстоянии — аффектация лягушки несовершенна.
Организмы и их органы воплощают определенные ожидания относительно окружающей среды, а ожидания, как мы видели, гомологичны нашим (207:) теориям так же, как нос моей собаки гомологичен моему носу. Поэтому я выдвигаю гипотезу, что приспособления и ожидания гомологичны даже научным теориям (и, наоборот, теории гомологичны приспособлениям и ожиданиям). Теории часто содержат оценки. Чувствительность одноклеточного организма к свету, к теплу, к кислотности могут помочь ему избежать избытка или недостатка любого из этих факторов. Структура организма может воплощать теорию: «окружающая вода может быть опасной — слишком горячей или слишком холодной, слишком или недостаточно кислотной». Ясно, что подобные оценки могут возникнуть, только если организм способен предпринимать действия — например, удаляться, когда он предвидит опасность от этих состояний среды. Проблемы, ценности и деятельность развиваются совместно.
Я говорил ранее о происхождении архаического глаза. И теперь мы можем сказать, что в изобретении его воплотились новые открытия, новые теории, новые знания об окружающей среде, а также возможность появления новых ценностей. Действительно, первая бактерия не только осуществила новый процесс химического синтеза, но и вынесла его на поверхность моря и выжила после того как миллионы ее собратьев погибли — выжила, доказав своим выживанием, что она решила проблему приспособления; решив же эту проблему, она ввела новую теорию о новых ценностях. Это изобретение воплотилось в структуру организма, в новое наследуемое знание, а, следовательно, и в новое знание a priori.
В рамках этой великой революции мгновенные сигналы, посылаемые организму глазом, сами по себе не были слишком важными. Они становились важными только в совокупности с состоянием организма, например с его потребностью в пище. Глаз, конечно, помогал организму кормиться солнечными лучами, не будучи уничтоженным. Вместе с тем сами по себе эти сигналы, которые мы в силу гомологии можем назвать «данными», могли даже не замечаться. К действию ведут интерпретированные сигналы (а интерпретация есть часть действия): сигналы плюс новая теоретическая оценка преимуществ и опасности; не объективные «данные», а приманки и предостережения, принятые и истолкованные с помощью структуры организма, заданной a priori.
Мы видели, что даже для бактерий теории или гипотезы предшествуют сигналам, «ощущениям». И мне вряд ли нужно подчеркивать, что особенно в науке гипотезы предшествуют тому, что некоторые ученые все еще называют «данными»: этот термин вводит в заблуждение, поскольку они не даются нам, но активно (и подчас с большим риском) отыскиваются и приобретаются нами.
Наблюдения (или «данные») в науке могут привести к отказу от некоторой научной теории и тем самым побудить кого-то из нас придумать новую пробную теорию — предложить новую пробу. Такая новая теория — наше произведение, наша мысль, наше изобретение. Новую теорию редко придумывают больше чем несколько человек, хотя очень многие могут соглашаться с отвержением старой теории. Эти немногие — те, кто видит новую проблему. Увидеть новую проблему — это, может быть, самый трудный шаг при создании новой теории. (208:)
Изобретение глаза есть поэтому изобретение нового теоретического знания а priori, нового приспособления к окружающей среде. С самого начала оно было приспособлением к долгосрочной структуре среды — к существованию потенциально съедобного солнечного света, и потому в нем воплощается знание об этой структуре. Это — теоретическое знание очень высокой степени общности, почти на уровне кантовского знания о пространстве и времени. Оно создает возможность мгновенных «наблюдений» или, точнее, возможность приспособления к мгновенному состоянию окружающей среды. Оно может породить в организме состояние побуждения или отвращения и оно может сделать возможным осуществление заранее подготовленных воздействий на окружающую среду. Таким образом, изобретение теории очень высокой общности (в данном случае — изобретение органа чувств) может предшествовать наблюдению (использованию этого органа чувств): оно делает наблюдение возможным и вводит его в круг действий, доступных организму. И потому оно само является приспособлением, найденным с помощью проб и ошибок. Теории (научные и прочие) — это пробы, изобретения; они не являются результатами многих наблюдений, не выводятся из многочисленных данных.
Ясно, что изобретение первого глаза было великим достижением. Многое от него сохранилось, многое развилось дальше. И все-таки мы, как и все животные, забыли знание о том, что солнечный свет съедобен и как его надо есть. И до сего дня мы полностью не восстановили это знание.
Леди и джентльмены, я — один из тех, кто любит науку и считает, что она есть просвещенный здравый смысл. При этом я даже думаю, что она немногим более, нежели здравый смысл бактерий! Этот взгляд, несомненно, противоречит здравому смыслу, однако я, надеюсь, показал в этой лекции, что он не противоречит просвещенному здравому смыслу. Мне кажется, что я опроверг классический эмпиризм — «бадейную» теорию познания (bucket theory of mind), согласно которой мы получаем знания, просто открывая глаза и позволяя даруемым органами чувств или господом Богом «данным» вливаться в мозг, поглощающий их.
Кристофер Ишервуд выразил этот взгляд в названии своей книги: «Я — фотоаппарат» (Isherwood С. I am a Camera). Однако, придумывая это название, он забыл, что даже фотокамера должна иметь a priori встроенную конституцию; что бывают примитивные фотоаппараты и удивительно усовершенствованные фотокамеры; что в сумерках, когда плохой фотоаппарат ничего не зафиксирует, хороший может запечатлеть совершенную картину, которая даст нам все, что нам нужно. Хорошая фотокамера лучше приспособлена к окружающей среде и к нашим нуждам, то есть к нашим проблемам — в ней воплотились определенные ценности, которые мы сформировали, работая над усовершенствованием фотоаппаратов. Вместе с тем очень многого она не умеет. Например, она не умеет усовершенствовать саму себя и не может также изобрести ни новой проблемы, ни нового пробного решения.
Все организмы суть искатели проблем и решатели проблем. Всякое же решение проблем подразумевает оценки и, тем самым, ценности. Проблемы и ценности входят в мир только вместе с жизнью. И я не думаю, что компьютеры когда-нибудь изобретут важные новые проблемы или новые ценности. (209:)
Из новых ценностей, изобретенных нами, две кажутся мне самыми важными для развития знания: самокритичность (self-critical attitude) и истинность. Мы всегда должны учиться соответствовать требованиям первой и добиваться от своих теорий соответствия требованиям второй.
Первая из этих ценностей — самокритичность — входит в мир с объективными продуктами жизни, такими как паутина, птичьи гнезда и бобровые плотины — продуктами, которые можно починить или усовершенствовать. Возникновение самокритичности означает начало чего-то еще более важного — критического подхода (critical approach), который является критическим во имя объективной истины. (Я надеюсь, что именно критический подход вдохновил основателей Лондонской школы экономики выбрать своим гербом бобра, поправляющего плотину.)
Обе эти ценности — критический подход и объективная истина — входят в наш мир только вместе с человеческим языком, первым и самым важным продуктом человеческого разума. Язык дает возможность рассматривать наши теории критически — смотреть на них так, как будто это внешние объекты, как будто они принадлежат миру вне нас, который мы делим с другими. Теории становятся объектами критики подобно бобровым плотинам. И мы можем пытаться подправить их в свете важнейшей из наших ценностей: соответствия фактам — истинности.
Я часто говорил, что от амебы до Эйнштейна только один шаг. Оба работают методом проб и ошибок. Амеба должна ненавидеть ошибки, потому что она умрет, если ошибется. Но Эйнштейн знает, что мы можем учиться только на наших ошибках, и не жалеет сил, устраивая все новые проверки, чтобы обнаружить новые ошибки и устранить их из наших теорий. Шаг, который не может сделать амеба, но может сделать Эйнштейн — это достичь критичности, самокритичности, критического подхода. Это величайшая из добродетелей, которую изобретение языка делает достижимой для нас. Я верю, что она сделает мир (peace) во всем мире возможным.
Позвольте мне закончить цитатой из Альбрехта Дюрера, художника и ученого:
«И пусть то немногое, что мне удалось узнать, выйдет на свет дня, чтобы кто-нибудь лучший, чем я, смог угадать истину и в своем труде доказать и опровергнуть мою ошибку. И я порадуюсь, что все же послужил тому, чтобы эта истина стала явной». (210:)
