Вместе с тем если вы интересуетесь теорией эволюции, вы должны знать, что ее важной составной частью является теория гомологии, и что собачий нос и мой нос гомологичны; это означает, что оба они унаследованы от отдаленного общего предка. Без этой гипотетической теории гомологии теория эволюции не могла бы существовать. Очевидно, что теория гомологии — это в высшей степени спекулятивная и очень успешная гипотеза, которую принимают все эволюционисты. Следовательно, мое приписывание знания собаке — антропоморфизм, но не просто метафора. Скорее оно подразумевает гипотезу, что какой-то орган собаки, предположительно мозг, имеет функцию, не только в несколько неопределенном смысле соответствующую биологической функции человеческого знания, но и гомологичную ей.
Заметьте, пожалуйста, что гомологичными могут быть — в первоначальном смысле этого слова — только органы. Однако гомологичными могут быть и функции этих органов, а также и процессы. Даже поведение можно гипотетически считать гомологичным в эволюционном смысле, например ухаживание и особенно ритуализованное ухаживание. То, что оно действительно является гомологичным — в генетическом смысле, то есть в смысле наследственности для, скажем, различных, но близкородственных видов птиц, кажется весьма убедительным. Что оно является гомологичным для нас и какого-нибудь вида рыб, кажется в высшей степени сомнительным, но все
196
же остается серьезной гипотезой. Действительно, гомология между наличием рта или мозга у рыб и соответствующих органов у нас весьма убедительна — кажется вполне правдоподобным предположение, что они генетически произошли из органов некоторого общего предка.
Я надеюсь, что ключевое значение теории гомологии для теории эволюции достаточно прояснилось для моей сегодняшней цели, то есть для защиты тезиса о существовании знания у животных не просто как метафоры, а как серьезной эволюционной гипотезы.
Эта гипотеза ни в коем случае не предполагает, что животные осознают свое знание, и поэтому она обращает наше внимание на то, что мы часто имеем знания, которых не осознаем.
Наше собственное неосознанное знание часто принимает форму неосознанных ожиданий; и иногда мы осознаем, что у нас были такого рода ожидания, если они не оправдываются.
Примером этого может послужить то, что мне пришлось пережить несколько раз за мою долгую жизнь: спускаясь по лестнице и дойдя до последней ступеньки, я чуть не падал и при этом осознавал тот факт, что бессознательно ожидал либо еще одной ступеньки, либо одной ступенькой меньше.
Это привело меня к следующему положению: когда мы удивлены каким-то событием, это удивление обычно связано с неосознанным ожиданием того, что произойдет нечто иное.
Теперь я постараюсь дать вам список 19 интересных выводов, к которым мы можем прийти, а частично уже и пришли (хотя сами мы этого пока еще полностью не осознали), исходя из нашего тривиального высказывания, что животные могут что-то знать.
1. Знание часто имеет характер ожидания (expectation).
2. Ожидания часто имеют характер гипотез — предположительного, или гипотетического, знания: они недостоверны (uncertain). И те, кто ожидают, и те, кто знают, могут совершенно не осознавать этой недостоверности. В случае с собакой она вполне может умереть, ни разу не разочаровавшись в своих ожиданиях своевременного возвращения хозяина; но мыто знаем, что своевременность этого возвращения никогда не была достоверной, и что ожидания собаки были очень рискованной гипотезой. (В конце концов, на железной дороге бывают забастовки.) Так что мы можем сказать:
3. Большая часть знаний, как у людей, так и у животных, являются гипотетическими, или предположительными, особенно тот распространенный вид знаний, который мы только что описали как имеющий характер ожиданий. Примером может служить ожидание, подкрепленное официальным печатным расписанием, что в 5.48 прибудет поезд из Лондона. (В некоторых библиотеках разочарованные, а может быть просто дотошные читатели переставляли расписания поездов на полки с надписью «Беллетристика».)
4. Невзирая на их недостоверность, на их гипотетический характер, большая часть наших знаний оказывается объективно истинной — они
197
соответствуют объективным фактам. В противном случае мы вряд ли бы выжили как вид.
5. Поэтому мы должны ясно отличать истинность ожидания или гипотезы от их достоверности, и соответственно различать два понятия: понятие истинности и понятие достоверности (certainty) или, иначе говоря, истину и достоверную истину. Примером последней может служить математически доказуемая истина.
6. Во многих из наших знаний есть много истины, но мало достоверности. Мы должны подходить к нашим гипотезам критически. Мы должны проверять их как можно придирчивей, чтобы выяснить, нельзя ли все-таки показать их ложность.
7. Истинность объективна: она есть соответствие фактам.
8. Достоверность редко бывает объективной — обычно это не более чем сильное чувство уверенности, убежденности, хотя и основанное на недостаточном знании. Такие чувства опасны, потому что они редко обоснованны. Сильное чувство убежденности превращает нас в догматиков. Оно может даже превратить нас в истерических фанатиков, пытающихся убедить самих себя в достоверности, которая — как они неосознанно знают — недостижима.
Прежде чем перейти к следующему пункту нашего списка (пункту 9), я хочу сделать одно отступление. Я хочу сказать несколько слов против широко распространенной доктрины социологического релятивизма, которую особенно часто неосознанно разделяют социологи, изучающие образ действий и мыслей ученых, и полагающие при этом, что тем самым они изучают науку и научное знание. Многие из этих социологов не верят в объективную истину, рассматривая истину как социологическое понятие. Даже такой человек, как покойный Майкл Полани, сам бывший ученым, полагал, что истина — это то, что эксперты (или по крайней мере значительное большинство экспертов) считают истинным. Однако во всех науках эксперты иногда ошибаются. Всегда, когда в науке происходит прорыв, совершается по-настоящему важное новое открытие, это значит, что эксперты оказались неправы, что факты, объективные факты оказались не такими, какими ожидали их увидеть эксперты. (Но, конечно, прорывы происходят не так уж часто.)
Я не знаю ни одного творческого ученого, который не совершал бы ошибок — я имею в виду величайших из них: Галилея, Кеплера, Ньютона, Эйнштейна, Дарвина, Менделя, Пастера, Коха, Крика и даже Гильберта и Гёделя. Не только все животные погрешимы, но и все люди. Так что есть эксперты, но нет (непогрешимых) авторитетов; этот факт еще недостаточно осознан. Конечно же, мы все понимаем, что не должны ошибаться, и стараемся изо всех сил. (Быть может, Гёдель старался больше других.) Вместе с тем мы все-таки погрешимые животные — погрешимые смертные, как сказали бы ранние греческие философы: только боги могут знать; мы, смертные, можем только высказывать мнения и догадки.
Я предполагаю, что именно подавленное чувство нашей собственной погрешимости ответственно за нашу достойную всяческого презрения склонность сбиваться в клики и следовать за модой, что именно оно заставляет (198:) нас выть вместе с волками. Все это человеческая слабость, а значит этого не должно быть. Однако это, конечно, есть и даже среди ученых. А раз это есть, мы должны с этим бороться — сначала в себе самих, а затем, возможно, и в других. Я утверждаю, что наука должна стремиться к объективной истине, к истине, зависящей только от фактов; к истине, которая выше человеческих авторитетов, выше арбитража и безусловно выше научной моды. Некоторые социологи не понимают, что такая объективность — это та возможность, к которой должна стремиться наука (а, следовательно, и ученые). И действительно наука стремилась к истине по крайней мере две с половиной тысячи лет.
Вернемся теперь к нашей эволюционной теории знания, к нашему тривиальному исходному положению, что животные могут что-то знать, и к списку выводов, полученных исходя из этого тривиального положения или подсказанных им.
9. Только ли животные могут знать? А почему не растения? Очевидно, что в биологическом и эволюционном смысле, в каком я говорил о знании, не только животные и люди имеют ожидания, а, следовательно, знания (хотя часто и неосознанные), но и растения и вообще все организмы.
10. Деревья знают, что они могут найти столь нужную им воду, проталкивая свои корни во все более глубокие слои почвы, и они (или те из них, что повыше) знают, как расти вертикально эверх. Цветущие растения знают, что скоро наступят теплые дни, и они знают, как и когда раскрывать свои цветки и когда закрывать их соответственно ощущаемым изменениям интенсивности освещения или температуры. Таким образом, у них есть что-то вроде ощущений или восприятий, на которые они реагируют, и что-то вроде органов чувств. И они знают, например, как привлекать пчел и других насекомых.
11. Яблоко, роняющее свои плоды или листья, может служить прекрасным примером для одного из центральных пунктов нашего исследования. Дерево приспособлено к смене времен года. Структура встроенных в него биохимических процессов заставляет их идти в ногу с этими закономерными долговременными изменениями в окружающей среде. Оно ожидает этих изменений, оно настроено на них, у него есть опережающее знание (foreknowledge) о них. (Деревья, особенно высокие деревья, также очень тонко подстроены к таким физическим инвариантам, как сила земного притяжения.) Дерево реагирует подобающим и соответствующим образом также и на краткосрочные изменения и силы и даже на мгновенные события в окружающей его среде. Химические изменения в черенках яблок и листьев готовят их к падению, но падают они обычно в ответ на мгновенную тягу ветра: способность соответствующим образом реагировать на краткосрочные или даже моментальные события или изменения среды в высокой степени аналогично способности животного реагировать на краткосрочные восприятия, на данные чувств.
12. Разница между приспособлением к закономерным и долгосрочным условиям окружающей среды или (неосознанным) знанием о таких условиях, например, о гравитации или цикле времен года, с одной стороны, и приспособлением к среде или знанием о краткосрочных событиях в этой (199:) среде, с другой стороны, представляет очень большой интерес. В то время как краткосрочные события имеют место в жизни индивидуальных организмов, долгосрочные закономерные условия окружающей среды таковы, что приспособление к ним должно происходить в процессе эволюции бесчисленных поколений. И если мы взглянем пристальней на краткосрочное приспособление, на знание о краткосрочных событиях в окружающей среде и реакцию на такие события, то мы увидим, что способность индивидуальных организмов соответствующим образом реагировать на краткосрочные события (такие, как определенное давление ветра или — в животном мире — появление врага) тоже есть результат долгосрочного приспособления, продукт адаптации, то есть приспособления, длившегося на протяжении бесчисленных поколений.
13. К пасущейся стае диких гусей подкрадывается лиса. Один из гусей видит лису и поднимает тревогу. Ситуация такого рода — это краткосрочное событие, когда глаза животного могут спасти ему жизнь. Способность животного реагировать соответствующим образом зависит от наличия у него глаз — органов чувств, приспособленных к среде, в которой периодически становится светло (аналогично смене времен года или постоянному наличию направленной силы тяжести, которую дерево использует, чтобы определить направление роста), в которой ему угрожают смертоносные враги (т. е. в которой существуют критически значимые объекты, доступные для визуальной идентификации) и в которой можно спастись, если обнаружить врага на достаточном расстоянии.
14. Такое приспособление имеет характер долгосрочного знания об окружающей среде. И стоит лишь немного подумать, чтобы стало ясно, что без такого приспособления, без такого рода знания о закономерных регулярностях органы чувств, такие как глаза, были бы бесполезны. Таким образом, мы приходим к выводу, что глаза не могли бы развиться без неосознанного, но очень богатого знания о долгосрочных условиях окружающей среды. Это знание, без сомнения, развивалось вместе с глазами и с их использованием. Однако на каждом шаге оно должно было в каком-то смысле предшествовать развитию соответствующего органа чувств и его использованию, ибо знание необходимых условий (pre-conditions) его использования встроено в каждый орган.
15. Философы и даже ученые часто считают, что все наше знание проистекает из наших чувств, из «чувственных данных», которые нам доставляют наши чувства. Они, как например знаменитый теоретик познания Рудольф Карнап, полагают, что вопрос «Откуда вы знаете?» во всех случаях эквивалентен вопросу «Какие наблюдения дают вам право это утверждать?». Однако с биологической точки зрения такого рода подход — колоссальная ошибка, ибо для того, чтобы наши чувства могли что-либо нам сказать, у нас должны быть предварительные знания. Для того, чтобы быть способным увидеть какую-то вещь, мы должны знать, что такое «вещи»: что их можно локализовать в пространстве, что некоторые из них могут двигаться, тогда как другие не могут, что некоторые из них имеют
200
для нас непосредственное значение и потому могут быть замечены и будут замечены, в то время как другие, менее важные, никогда не достигнут нашего сознания — они могут даже не быть бессознательно замечены, а просто скользнут по нашему сознанию, не оставив никакого следа на нашем биологическом аппарате. Этот аппарат в высшей степени активен и селективен, и он активно отбирает только то, что в данный момент биологически важно, но для этого он должен быть способен использовать адаптацию, ожидания: должно наличествовать предварительное знание о ситуации, в том числе о ее потенциально значимых составляющих. Это предварительное знание не может, в свою очередь, быть результатом наблюдения; скорее оно должно быть результатом эволюции путем проб и ошибок. Таким образом, глаз сам по себе не есть результат наблюдения, а результат развития путем проб и ошибок, результат приспособления, долгосрочного знания, которое не имеет наблюдательного характера. И он есть результат такого знания, выведенного не из краткосрочных наблюдений, а из приспособления к окружающей среде и к таким ситуациям, которые представляют собой проблемы, подлежащие решению для поддержания { in the task of) жизни; к ситуациям, в силу которых наши органы, в том числе и наши органы чувств, являются значимыми инструментами решения повседневных задач жизни.
16. Надеюсь, что я смог дать вам некоторое представление о важности различения между долгосрочным и краткосрочным приспособлением, долгосрочным и краткосрочным знанием и о фундаментальности долгосрочного знания — о том, что оно всегда должно предшествовать краткосрочному знанию, или знанию, получаемому из наблюдения, и о невозможности получить долгосрочное знание только из краткосрочного. Я также надеюсь, что сумел показать вам, что оба эти вида знания гипотетичны — оба представляют собой предположительное знание, хотя и разного рода. (Наше знание или знание дерева о гравитации окажется глубоко ошибочным, если мы или дерево окажемся на борту ракеты или баллистического снаряда после завершения разгона.) Долгосрочные условия (и знания о них) могут подлежать пересмотру, а конкретное краткосрочное знание может оказаться результатом неправильной интерпретации.
И вот мы подошли к решающему и, может быть, самому общему утверждению, справедливому для всех организмов, включая человека, хотя оно может и не охватывать все формы человеческого знания.
17. Все приспособления или адаптации к регулярностям внешнего или внутреннего характера, к долгосрочным ситуациям и к краткосрочным ситуациям, суть некоторые виды знания — виды знания, о большой важности которых говорит эволюционная биология. Возможно, существуют некоторые формы человеческого знания, не являющиеся — по крайней мере, не являющиеся очевидным образом — формами приспособления или попытками приспособиться. Однако, грубо говоря, почти все формы знания некоторого организма, от одноклеточной амебы до Альберта Эйнштейна, служат организму для приспособления его к выполнению
201
задач, актуальных для него в данный момент времени или же задач, которые могут встать перед ним в будущем.
18. Жизнь может существовать и может сохраняться, только если она в какой-то мере приспособлена к своему окружению. И мы можем сказать, что знание — конечно, речь идет о примитивном, исходном знании — так же старо, как жизнь. Оно возникло вместе с возникновением доклеточной жизни свыше трех миллиардов восьмисот миллионов лет назад. (Одноклеточная жизнь возникла немногим позже.) Это случилось вскоре после того как Земля достаточно остыла, чтобы часть воды из атмосферы перешла в жидкую форму. До того вода существовала только в форме пара или облаков, теперь же горячая вода стала собираться в углублениях, больших и маленьких, каменистой почвы, образуя реки, озера и моря.
19. Таким образом, можно сказать, что происхождение и эволюция знания совпадают с происхождением и эволюцией жизни и тесно связаны с происхождением и эволюцией нашей планеты Земля. Эволюционная теория связывает знание — а с ним и нас самих — с космосом; таким образом проблема знания становится проблемой космологии.
На этом я кончу мой список выводов, которые можно сделать из утверждения, что животные могут иметь знание.
Я позволю себе очень кратко сослаться на мою книгу «Логика научного исследования», впервые опубликованную на немецком языке в 1934 г., а на английском — через 25 лет, в 1959 г.8 В предисловии к первому английскому изданию я писал о притягательной силе проблемы космологии и сказал о ней так: «Это проблема понимания мира, включая нас самих и наше знание как часть мира».
Именно так я вижу общую постановку задачи эволюционной теории познания и сейчас.
Когда, по мере эволюции нашей Солнечной системы, Земля достаточно остыла, в каком-то месте на Земле должны были сложиться условия, благоприятные для возникновения и развития жизни. Одноклеточная бактериальная жизнь быстро распространилась по всей Земле. Эти изначально столь благоприятные местные условия вряд ли могли преобладать во многих географических областях, так что, похоже, жизни пришлось побороться за себя. Вместе с тем за сравнительно короткое время возникло множество бактериальных форм, приспособленных к самым разным условиям окружающей среды.
Таковы, по-видимому, имеющиеся у нас факты. Конечно, все это далеко не достоверно — это лишь гипотетическая интерпретация некоторых геологических открытий. Однако если она хотя бы приблизительна правильна, то
8 Popper Karl R. Logik der Forschung. Wien: Julius Springer, 1934. Английский перевод: Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchnson, 1959. (Перевод на русский язык большей части этой книги К. Поппера, за исключением глав VIII и IX и практически всех Дополнений (Приложений), в: Поппер Карл Р. Логика и рост научного знания / Под ред. Садовского В. Н М.: Прогресс, 1983, с.33-239. — Прим. ред.)
202
она опровергает — по двум причинам — наиболее распространенную на сегодняшний день теорию происхождения жизни — так называемую «теорию супа», или «теорию бульона».
Первая причина: как утверждают ведущие сторонники теории «супа», эта теория предполагает низкую температуру «супа», или «бульона», в котором развиваются макромолекулы, соединяясь в дальнейшем в первые организмы. Основанием для этого утверждения служит то обстоятельство, что если бы температура не была очень низкой (бульон должен быть сильно переохлажден — ниже 0 градусов по Цельсию), то макромолекулы не соединялись бы, а быстро распадались.
Однако все, что мы знаем о Земле в ту эпоху, указывает на отсутствие таких холодных мест. Поверхность Земли и тем более морей была значительно горячее, чем сейчас, и даже сегодня нелегко найти водоем, переохлажденный ниже нуля по Цельсию, разве что только вблизи Северного полюса или внутри холодильной установки.
Вторая причина: теория о том, что макромолекулы в супе соединились и таким путем организовались в живой организм, невероятна до крайности. Ее невероятность столь велика, что пришлось бы допустить исключительно большой промежуток времени, чтобы такое событие стало бы хоть чуточку менее невероятным, — гораздо длиннее, чем расчетное время существования Вселенной. Так утверждают даже некоторые из наиболее видных сторонников теории супа.
Это — весьма решительное опровержение рассматриваемой теории, поскольку, как установили геологи, время между образованием (кипящей) жидкой воды и возникновением жизни удивительно коротко — слишком коротко, чтобы за него успело произойти столь невероятное событие, даже если бы высокая температура была приемлемой для теоретиков супа.
Приведенные аргументы представляют собой два опровержения господствующей в настоящий момент теории происхождения жизни. (Есть много других опровержений.) Поэтому очень хорошо, что в 1988 г. была опубликована альтернативная теория, не страдающая от этих или подобных им трудностей. Она предполагает существование только таких простых неорганических микромолекул как вода, железо, углекислота и гидросульфид. При этом не предполагается наличия никаких органических макромолекул до начала первого цикла метаболизма и вместе с ним — химической самоорганизации жизни. Новая теория в деталях показывает, как органические молекулы (такие как сахар) могут постепенно возникнуть, быть может глубоко в море, но не в растворе, а на поверхности кристаллов пирита. Анаэробное формирование кристаллов пирита высвобождает химическую энергию, необходимую для химических процессов, — особенно для связывания углерода, — которые представляют собой самую раннюю форму доклеточной жизни.
Эта новая теория происхождения жизни была развита ее автором Г. Вехтерсхойзером весьма подробно, и она кажется вполне успешной — она объясняет многие биохимические пути (pathways) биохимических процессов (203:) и реакций9. Ее нетрудно проверить в эксперименте. Однако ее основная сила в том, что она может объяснить многие ранее необъясненные биохимические факты.
Понтер Вехтерсхойзер, автор этой новой биохимической теории, выдвинул еще одну биохимическую теорию, которая имеет еще более близкое отношение к эволюционной теории знания и к обсуждаемым нами проблемам. Он построил биохимическую теорию происхождения первого органа, чувствительного к свету, то есть самого раннего эволюционного предшественника наших глаз. А поскольку глаза — самые важные из наших органов чувств, эта теория имеет большой интерес с точки зрения нашего обсуждения.
Суть ее состоит в следующем. Известно, что некий ранний одноклеточный организм, предположительно бактерия, изобрел революционный электрохимический способ преобразовывать солнечный свет в химическую энергию — способ использовать солнечный свет как пищу, способ питаться солнечным светом. Это было смелое, но и опасное изобретение, поскольку, как все мы знаем, слишком много солнечного света — особенно его ультрафиолетовой составляющей — может убивать. Так что с этим изобретением для клетки (которая раньше, возможно, жила глубоко в темном море) возникло несколько проблем, на которые указывает Вехтерсхойзер.
Первая из них — проблема, как найти, где есть солнечный свет и как, используя эту информацию, двинуться к нему. Эта проблема была решена путем создания — впервые в ходе эволюции — органа чувств, имеющего функцию нашего глаза, то есть органа, химически связанного с каким-то уже существующим исполнительным механизмом движения клетки.
Вторая проблема — как избежать опасности получить слишком много ультрафиолетового излучения, как своевременно — до того, как организму будет причинен вред, — уйти куда-нибудь в тень, предположительно в более глубокие слои морской воды.
Таким образом в ходе эволюции глаза — даже самому раннему его предшественнику — пришлось взять на себя управление движением клетки. Ему пришлось стать частью механизма питания клетки и частью его системы движений, обеспечивающих безопасность, — системы избегания опасности. Глаз помогал избежать повреждений, наносимых клетке радиацией, помогал предотвратить опасность. Даже самая первая его функция предполагала предварительное знание состояний и возможностей окружающей среды.
Вехтерсхойзер обратил внимание на то, что революционное изобретение питания солнечным светом было бы саморазрушительным, если бы это второе, по существу защитное изобретение ухода от солнечного света (а также, предположительно, и движения к нему) не стало частью изобретения первоначального глаза и его связи с двигательным аппаратом. А отсюда в его теории возникает следующая проблема: как могли совпасть два эти великие изобретения?
9 Говоря о биохимических путях (biochemical pathways), а несколько далее о химических путях (chemical pathways), Поппер имеет в виду цепочку биохимических (химических) процессов (реакций), приводящих от одних веществ (продуктов) к другим. — Прим. перев. и ред.
204
Если мы интересуемся биологической эволюцией, особенно ее ранними стадиями, мы никогда не должны забывать того, что жизнь, по существу, есть химический процесс. Гераклит еще за пятьсот лет до рождества Христова сказал, что жизнь есть процесс, подобный огню, и наша жизнь действительно есть нечто вроде сложного процесса химического окисления. На самых ранних этапах эволюции, когда свободного кислорода не было, его роль играла сера. Как вы, возможно, знаете, именно открытие бактериями способа питаться солнечным светом — что, кстати, позднее привело к самоизобретению (self-invention) растительного мира — произвело величайшую из всех порожденных жизнью революций в окружающей нас среде: оно ввело в атмосферу кислород. И таким образом оно создало тот воздух, который мы знаем, который делает возможной нашу жизнь — жизнь, какой мы ее знаем, наше дыхание, наши легкие, наш огонь (внутри и вовне). Гераклит был прав: мы не вещи, а огни. Можно сказать несколько более прозаично, мы — как и все клетки — процессы метаболизма, сети химических процессов, высокоактивных (сопряженных с выделением и поглощением энергии) химических путей (pathways).
Великий бельгийский биохимик Марсель Флоркин (1900-1979) одним из первых ясно осознал, что эволюция жизни, или организмов, есть эволюция сетей химических путей. Сеть путей, образующая клетку в данный период времени, может позволить некоторому новому пути — часто это просто некоторая вариация старых путей — «привиться» к уже существующей системе. Не исключено, что этот новый путь был бы невозможен без каких-то продуктов, производимых старой системой путей. Как показал Флоркин, сеть химических путей существующей клетки часто сохраняет — как свою часть — архаические, старые пути, сформировавшиеся миллиарды лет назад, которые и делают возможными позднейшие «прививки». Это, указывал Флоркин, похоже на то, как анатомические пути в анатомическом строении развивающегося эмбриона могут сохранять некоторые черты его архаических предков, насчитывающих, может быть, несколько сотен миллионов лет. Таким образом существующие пути метаболизма (обмена веществ) могут обнаруживать нечто из его эволюционной истории — ситуация, напоминающая «биогенетический закон» Фрица Мюллера и Эрнста Геккеля.
Именно в рамках этих идей Флоркина Вехтерсхойзер сумел объяснить загадку совмещения двух великих изобретений — изобретения способа питаться солнечным светом и изобретения светочувствительности — архаического глаза. Объяснение состоит в том, что оба изобретения химически очень близки друг к другу: путь, приводящий к механизму питания солнечным светом, и путь, порождающий аппарат зрения, структурно связаны.
Мы можем умозрительно предположить, что это изобретение явилось результатом общей тенденции организмов исследовать окружающую их среду—в данном случае поднимаясь к поверхности моря. Предположительно, та или иная бактерия случайно развилась до такого состояния, которое позволило ей изобрести одновременно обе эти химически связанные «прививки». Другие организмы тоже смело поднимались к поверхности, но лишь для того, чтобы быть разрушенными солнечным светом. Однако один (а может быть несколько) из них обладали необходимым химическим снаряжением и потому (205:) выжили. Они смогли превратить верхний слой моря в богатейшее пастбище для своего потомства, а их потомство породило те массы кислорода, которые преобразовали атмосферу.
Таким образом, мы видим, что дарвиновский метод проб и ошибок оказывается методом (отчасти случайного) варьирования и наращивания химических путей. В существующих (extant) клетках эти пути управляются, на каждом химическом шаге, энзимами — высокоспециализированными химическими катализаторами, то есть химическими средствами ускорения специфических химических шагов, а сами энзимы отчасти управляются генами. Однако генетическая мутация и синтез нового энзима приведут к включению нового шага в систему химических путей, только если новый энзим случайно окажется приспособленным к существующей сети. Именно существующая структура сети путей определяет, какие вариации или приращения окажутся возможными. Всегда именно существующая сеть содержит в себе потенциал новых изобретений, и если подходящего энзима пока нет, он может вскоре появиться. В некоторых случаях он может решить будущую судьбу вида, определив, какие из возможных шагов будут реализованы. (Один шаг может привести к медленной эволюции, тогда как другой шаг — к каскаду дальнейших шагов. Оба шага являются в равной степени дарвинистскими, поскольку оба они — результат отбора; разницу в их скорости, вероятно, можно объяснить в химических терминах.)
