Мир предрасположенностей и эволюционная эпистемология 2 страница

Кстати, в своей первой публикации на тему о предрасположенностях я указал, что предрасположенность пенни упасть на плоский стол гербом кверху очевидным образом изменится, если в крышке стола понаделать щелей достаточного размера. Точно так же одна и та же перекошенная кость

186

будет иметь разные предрасположенности в случаях, когда крышка стола упругая, мраморная или покрыта слоем песка.

Конечно, каждый физик-экспериментатор знает, насколько его результаты зависят от таких обстоятельств, как температура или влажность во время эксперимента. В некоторых типичных экспериментах предрасположенности измеряются достаточно непосредственно. Например, в эксперименте Франка—Герца измеряется то, как предрасположенность электронов взаимодействовать с атомами газа меняется почти прерывным образом по мере повышения напряжения, ускоряющего электроны.

В эксперименте Франка—Герца — этом классическом эксперименте квантовой теории — изучается зависимость упомянутого взаимодействия от повышения напряжения. По мере роста напряжения интенсивность потока электронов сначала медленно растет, а затем внезапно падает; затем снова поднимается до еще более высокого уровня и снова внезапно падает. Это интерпретируется как результат того, что отдельный электрон шаг за шагом проходит дискретные состояния возбуждения атомов газа. Здесь определяющей независимой переменной является изменение внешнего условия — напряжения: мы фиксируем изменение предрасположенностей электронов и атомов взаимодействовать друг с другом в зависимости от меняющегося напряжения.

Для экспериментов такого рода, а сюда относятся многие эксперименты атомной физики, нам нужно исчисление относительных, или условных, вероятностей в отличие от исчисления абсолютных вероятностей, которого может быть достаточно, скажем, для экспериментов с бросанием костей или для других статистических задач (например, для таблиц страхования жизни).

Высказывание в абсолютном исчислении можно записать как

p (a) = r, (1)

которое читается: «Вероятность события а равна r». (Где r означает действительное число, 0 £ r £ 1.) Такому высказыванию противопоставляется высказывание об относительной, или условной, вероятности

p (a, b) = r, (2)

которое читается: «Вероятность события а в ситуации b (или при условиях b) равна r».

Если нас интересует ситуация, которая не меняется (или изменениями которой мы можем пренебречь), мы можем работать с абсолютными вероятностями или абсолютными предрасположенностями, раз и навсегда описав соответствующие условия. Так, если вы утверждаете, что вероятность а (например, вероятность того, что радиоактивный атом определенного вида распадется) в сто раз больше вероятности b (например того, что распадется атом некоторого другого вида), вы исходите из предположения, что условия и для а, и для b постоянны и устойчивы (в частности, например, что ни один из этих атомов не является частью кристалла, подвергаемого облучению медленными нейтронами).

187

В эксперименте же Франка—Герца нас интересует зависимость предрасположенности от условий, которые меняются и притом определенным образом (напряжение медленно растет).

Одним из важных аспектов эксперимента Франка—Герца — общим для многих других квантовых экспериментов — является то, что, хотя условия и меняются, мы можем измерять предрасположенности, поскольку в процессе участвует очень много электронов: для статистических измерений большое количество электронов с успехом заменяет длинные ряды повторений события. Вместе с тем для многих типов событий это не так — мы не можем измерить предрасположенности, потому что соответствующая ситуация меняется и не может быть повторена. Так обстоит дело, например, с предрасположенностями некоторых из наших эволюционных предшественников породить либо шимпанзе, либо нас с вами. Предрасположенности такого рода, конечно, не являются измеримыми, поскольку соответствующую ситуацию нельзя повторить. Она уникальна. Тем не менее, ничто не мешает нам предположить, что такие предрасположенности существуют, и попытаться оценить их умозрительно.

Суммируя, мы можем сказать: предрасположенности в физике суть свойства физической ситуации в целом, а иногда даже того конкретного способа, каким изменяется ситуация. И то же относится к предрасположенностям в химии, биохимии и биологии.

В нашем реальном, изменяющемся мире ситуации, а вместе с ними возможности и тем самым предрасположенности все время меняются. Они, конечно, меняются, если мы или какие-нибудь другие организмы предпочтут одну возможность другой или если мы обнаружим возможность, которой до того не видели. Само наше понимание мира изменяет условия в меняющемся мире; аналогичным образом действуют наши желания, наши предпочтения, наши мотивации, наши надежды, наши мечты, наши фантазии, наши гипотезы, наши теории. Даже наши ошибочные теории могут изменить мир, хотя наши правильные (correct) теории, как правило, оказывают на мир более долгосрочное воздействие. Все это означает, что детерминизм попросту ошибочен: все его традиционные аргументы увяли, индетерминизм и свобода воли стали частью физических и биологических наук.

Теория мотивов, определяющих наши действия, как и теория о том, что эти мотивы в свою очередь мотивируются, имеют своими причинами, или определяются предшествующими мотивами т.д., сами эти теории, по-видимому, мотивированы — мотивированы желанием обосновать идеологию детерминизма в делах человеческих. Однако с введением предрасположенностей идеология детерминизма испаряется. Прошлые ситуации, будь то физические, психологические или смешанные, не определяют будущую ситуацию. Скорее они определяют меняющиеся предрасположенности, которые влияют на будущие ситуации, но не определяют их однозначно. И все составляющие нашего опыта, включая наши желания и наши усилия (efforts), могут вносить свой вклад в эти предрасположенности, иногда больший, иногда меньший в зависимости от конкретного случая. (Несмотря на неустойчивость погоды, мои желания не способствуют появлению «ясного дня

188

назавтра», но они могут сильно способствовать тому, чтобы я успел на самолет Лондон—Сан-Франциско.)

Во всех этих случаях теория предрасположенностей позволяет нам работать с объективной теорией вероятностей. Не говоря уже о том, что мы не знаем будущего, будущее объективно не зафиксировано. Будущее открыто: объективно открыто. Только прошлое зафиксировано; оно было актуализовано и тем самым ушло. Настоящее можно описать как продолжающийся процесс актуализации предрасположенностей или, выражаясь более метафорически, замораживания или кристаллизации предрасположенностей. Пока предрасположенности актуализуются, или реализуются, они суть продолжающиеся процессы. Однако когда они уже реализовались, они уже больше не реальные процессы. Они замораживаются и тем самым становятся прошлыми и нереальными. Изменяющиеся предрасположенности — это объективные процессы, и они не имеют ничего общего с нехваткой наших знаний, несмотря даже на то, что недостаток наших знаний, конечно, очень велик, и даже несмотря на то, что какой-то конкретный пробел в наших знаниях может быть очень важной частью меняющейся ситуации.

Предрасположенности, как и ньютоновские силы тяготения, невидимы, но, подобно им, могут действовать: они актуальны, они реальны. И потому мы вынуждены приписывать некоторого рода реальность всего лишь возможностям, особенно взвешенным возможностям и особенно тем, которые пока еще не реализованы и чья судьба может быть решена лишь с течением времени и, не исключено, лишь в далеком будущем.

Этот взгляд на предрасположенности позволяет нам в новом свете увидеть процессы, составляющие наш мир: мировой процесс. Мир предстает перед нами уже не как каузальная машина — теперь он выглядит как мир предрасположенностей, как разворачивающийся процесс реализации возможностей и разворачивания новых возможностей.

Это ясно видно в физическом мире, где новые элементы, новые атомные ядра возникают при предельных значениях температуры и давления — элементы, способные выжить, только если они не слишком неустойчивы. А вместе с новыми ядрами, с новыми элементами создаются новые возможности, которых раньше просто не было. И в конце концов становимся возможными и мы сами.

Мир физики, как мы уже некоторое время знаем, недетерминистичен. Его долго считали детерминистским. А потом, после того как квантовый индетерминизм был воспринят, обычно считалось, что он затрагивает лишь мельчайшие тела, такие как радиоактивные атомы, и то лишь в самой малой степени. Теперь мы знаем, что он затрагивает не только мельчайшие частицы, но и вероятности химических реакций и тем самым классические массовые эффекты. Теперь, особенно благодаря открытиям японского химика Кэнъити Фукуи, стало ясно, что незанятые внешние орбитали играют важную роль в химических реакциях. Они представляют собой всего лишь нереализованные возможности — предположительно пустые волны де Бройля. Во всяком случае они суть предрасположенности, подобные силам притяжения.

189

Взглянем вкратце на химическую эволюцию. В области биохимии особенно широко осознается, что каждое новое соединение создает новые возможности для синтеза все новых соединений — возможности, которых раньше не было. Пространство возможностей (пространство ненулевых возможностей) растет. (Кстати, все пространства суть пространства возможностей).

И за этим ростом, похоже, скрывается нечто вроде закона природы, который можно сформулировать так: все ненулевые возможности, даже те, которым соответствуют лишь ничтожно малые ненулевые предрасположенности, со временем реализуются, если им хватит на это времени, иначе говоря, если условия будут повторяться достаточно часто или будут неизменными в течение достаточно долгого времени. Этот закон сводится к утверждению, что в различных пространствах возможностей существует некий horror vacui — страх пустоты (быть может, это страх перед пустыми волнами де Бройля, так что предрасположенности подобны активным силам притяжения).

Так же как синтез нового химического соединения в свою очередь порождает новые возможности для синтеза новых соединений, все новые предрасположенности всегда создают новые возможности. А новые возможности имеют тенденцию реализоваться, чтобы создать, в свою очередь, новые возможности. Наш мир предрасположенностей по природе своей творческий. Эти тенденции и предрасположенности привели к возникновению жизни. И они привели к великому развертыванию жизни, к эволюции жизни. А эволюция жизни привела к лучшим условиям жизни на Земле и тем самым к новым возможностям и предрасположенностям и к новым формам жизни, сильно отличающимся как от старых форм, так и друг от друга. Все это означает, что возможности, еще не реализовавшиеся, обладают некоторого рода реальностью. Количественно оцениваемые предрасположенности, связанные с возможностями, можно интерпретировать как меру этого статуса еще не вполне реализованной реальности — реальности в состоянии становления. И в той мере, в какой эти возможности могут и отчасти будут реализовываться во времени, открытое будущее в некотором смысле уже присутствует — со своими многочисленными конкурирующими возможностями — почти как обещание, как соблазн, как приманка. Будущее, в этом смысле, активно присутствует в каждый данный момент.

Прежняя картина мира представляла нам механизм, действующий посредством толчков или посредством более абстрактных причин, причем все они принадлежат прошлому, которое пинает нас и гонит пинками в будущее, прошлому, которое ушло и не вернется. Эта картина больше не адекватна нашему индетерминистскому миру предрасположенностей. Каузация — всего лишь особый случай предрасположенности — это предрасположенность, равная 1, требование или сила, определяющая реализацию. Не пинки сзади, из прошлого, подталкивают нас, а притяжение, соблазн будущего и его конкурирующих возможностей притягивают, приманивают нас. Именно это поддерживает жизнь, да и весь мир, в непрерывном развертывании. (Не забудем, что ньютоновские силы — тоже силы притяжения!)

190

Теперь я перейду к каузации (causation). В свете того, что было сказано ранее о предрасположенностях, я выскажу два соображения о каузации, которые кажутся мне новыми. Первое — это комментарий к теории каузации как детерминистского толчка. У Платона и Аристотеля движение есть нечто, требующее объяснения; оно объясняется через понятие двигателя. Понятие двигателя разъясняется и развивается в декартовской теории мира как часов. Мир есть механический часовой механизм, в котором зубец одной шестеренки толкает прилегающий к нему зубец соседней шестеренки. Поскольку колеса идеальны, никакое движение не теряется. Перводвигатель есть первопричина, и всякая каузация есть толчок. Ньютон рассуждал еще в этом духе и соответственно попытался, на что он намекает в своей «Оптике», свести притяжение к толчку. Однако в отличие от Жоржа-Луи Лесажа³ он понимал, что теория лесажевского типа не будет работать. В результате декартова монистическая «толчковая» теория каузации уступила место тянитолкайной теории (push- me- pull- you theory), шокировавшей поначалу даже самого Ньютона, но тем не менее в высшей степени созвучной интуиции, даже для поэта, например, такого как Александр Поп⁴.

Фарадей и Максвелл подготовили почву для электрификации мира, понимаемого как часы. Толчок уже не симметричен тяготению, и важную дополнительную роль играют силы Эрстеда. Однако эти силы Эрстеда не занимают центрального места и потому они на самом деле лишают тянитолкайный мир его согласия с интуицией. Теперь физика становится абстрактной; силы Эрстеда делают неизбежной теорию поля. И потому новую физику назвали «теоретической физикой» или «Teoretische Physik»; впервые это имело место, мне кажется, в Берлине, в кружке Германа Гельмгольца. Она пыталась описать абстрактные, скрытые, инвариантные структурные свойства физического мира. Причиной стало то, что применительно к некоторой принятой теории описывается начальными условиями. Эффект, или действие (effect) — это то событие или положение дел, которое предсказывает теория при заданных начальных условиях.

В силу этого дедуктивного соотношения можно считать тривиальным, что в рамках данной теории вероятность эффекта при наличии причины равна 1:

р (эффект, причина) = 1.

Я сказал, что это тривиально. Вместе с тем в нашем мире предрасположенностей это приводит к следующему взгляду. Что может случиться в будущем — скажем, завтра в полдень — до некоторой степени открыто. Существует

³Лесаж Жорж-Луи (Lesage George-Louis, 1724-1803) — швейцарский физик и математик. В 1782 г. в работе «Ньютонианский Лукреций» изложил теорию, в которой ньютоновское «дальнодействие» симулировалось без использования сил тяготения, а только через понятие «толчка» одного тела другим («симулировалось» здесь понимается в том смысле, в каком Поппер на с. 164 данного сборника говорит, что «теория Ньютона... симулирует законы Кеплера»: это означает, что ньютоновское понятия действия сил тяготения на расстоянии можно рассматривать как «приближение к частному случаю, покрываемому» теорией Лесажа). — Прим. перев.

⁴ Возможно, К. Поппер имеет в виду известное двустишие Александра Попа: «Был этот мир глубокой тьмой окутан. «Да будет свет!» — и вот явился Ньютон». (Пер. С. Маршака. См. Маршак С. Избранные переводы. М., 1947, с. 185.) — Прим. перев.

191

много возможностей, стремящихся реализоваться, но при существующих условиях лишь немногие из них имеют очень высокую предрасположенность. По мере приближения завтрашнего полудня, при постоянно меняющихся условиях, многие из этих предрасположенностей станут нулевыми, а другие — очень маленькими, однако некоторые из оставшихся возможностей увеличатся. В полдень те предрасположенности, которые реализуются, будут равны единице при существующих на этот момент условиях. Некоторые достигнут 1 непрерывным образом, тогда как другие получат значение 1 дискретным скачком. (Поэтому все-таки можно различать случаи prima facie⁵ каузальные и некаузальные.) И хотя мы можем рассматривать окончательное состояние условий в полдень как причину окончательной реализации предрасположенностей, в этом взгляде на мир уже не остается ничего от старого картезианского детерминистского толчка.

Таково мое первое замечание о каузации в свете теории предрасположенностей. Чтобы его дополнить, нужно второе замечание.

В нашей теоретической физике, то есть в нашем несколько абстрактном описании инвариантных структурных свойств нашего мира, есть то, что можно назвать законами природы детерминистского характера, и то, что можно назвать законами природы вероятностного характера, подобными описанному Франком и Герцем. Рассмотрим сначала детерминистские законы — скажем, законы Кеплера, поскольку они выполняются и в теории Эйнштейна для не слишком эксцентричных планетных орбит, или, например, замечательную теорию Бора 1921 г. о периодической системе элементов.

Каков статус теорий такого рода, описывающих структурные свойства нашего мира?

Они суть гипотезы, к которым приходят после (зачастую неудачных) попыток решить некоторые проблемы, такие как великая проблема Кеплера — открыть тайны «вселенской Гармонии» или как проблема Бора — объяснить периодическую систему элементов в терминах его теории электронов, окружающих резерфордовские ядра. Я хочу подчеркнуть, что это были великолепные гипотезы, и я полон восхищения перед великими достижениями этих мастеров. Вместе с тем то, что это не более чем гипотезы, мы знаем из последующих фактов — законы Кеплера были скорректированы Ньютоном и Эйнштейном, а теория Бора была скорректирована теорией изотопов.

Будучи гипотезами, эти теории должны проверяться. И именно хорошее согласование с результатами проверок определило их великое значение.

Ну, а как проверяются такие теории? Очевидно, с помощью экспериментов. А это значит: путем создания, по нашей воле, искусственных условий, которые либо исключают, либо сводят к нулю все те предрасположенности, которые играют роль помех или возмущений при этих экспериментах.

Только система наших планет так хорошо изолирована от всяких внешних механических помех, что она выступает как уникальный, природный лабораторный эксперимент. Здесь только внутренние возмущения нарушают

* Prima facie (лат.) — на первый взгляд. — Прим. перев.

192

точность законов Кеплера. Кеплер ничего не знал об этих проблемах, например о неразрешимости задачи трех тел, и одним из самых славных достижений Ньютона было то, что он сумел придумать способ их приближенного решения. Он в какой-то мере укротил беспокойные предрасположенности планет возмущать движение друг друга.

В большинстве лабораторных экспериментов нам приходится исключать многочисленные внешние возмущения, такие как изменения температуры или нормальной влажности воздуха. В других случаях нам приходится создавать искусственную среду предельных температур, скажем, близких к абсолютному нулю. И в этом мы можем руководствоваться только нашим гипотетическим проникновением в теоретическую структуру нашего мира. И нам приходится учиться на ошибках в наших экспериментах, приводящих к неудовлетворительным результатам: результаты удовлетворительны только тогда, когда их можно повторять по собственной воле, а это бывает лишь тогда, когда мы научились исключать возмущающие предрасположенности.

Что же это все нам показывает? Это показывает нам, что в нелабораторном мире, за исключением нашей планетной системы, нельзя найти никаких строго детерминистских законов. Конечно, в некоторых случаях, таких как движение планет, мы можем интерпретировать события как определяемые векторной суммой сил, выделенных нашими теориями. Однако в любом конкретном событии, например при падении яблока, это далеко не так. Реальные яблоки никоим образом не являются ньютоновскими. Они обычно падают, когда дует ветер. И их падение инициируется биохимическим процессом, ослабляющим черенок, в результате чего часто повторяющееся движение, вызванное ветром, вместе с ньютоновским весом яблока приводят к обрыву черенка. И этот процесс мы можем анализировать, но не можем рассчитать в подробностях — в основном из-за вероятностного характера биохимических процессов, которые не дают нам возможности предсказать, что призойдет в некоторой единичной ситуации. Мы могли бы еще, возможно, рассчитать предрасположенность определенного вида яблока упасть, скажем, в течение следующего часа. Это может дать нам возможность предсказать, что, если погода ухудшится, это яблоко, весьма вероятно, упадет на следующей неделе. В падающем яблоке Ньютона, если взглянуть на него реалистически, нет никакого детерминизма. И еще меньше детерминизма в наших меняющихся психических состояниях, например в наших так называемых мотивах. Наша наклонность мыслить детерминистически вытекает из наших действий как двигателей, как толкателей тел — из нашего картезианства. Однако сегодня это уже не наука — это стало идеологией.

Все сказанное подтверждается сегодня новыми результатами математической теории динамического (или детерминистского) хаоса.

Эта новая теория показала, что даже в рамках классической (или «детерминистской») системы механики мы можем получить — при некоторых особых, но достаточно простых начальных условиях — движение, которое является «хаотическим» в том смысле, что оно быстро становится совершенно непредсказуемым. В результате мы теперь легко можем объяснить подобные факты в рамках классической «детерминистской» физики как хаотическое

193

движение молекул любого газа. Нам не надо ни допускать их, ни прибегать для их вывода к квантовой физике.

Этот аргумент кажется мне убедительным, однако интерпретация, которую с ним иногда связывают, кажется мне неубедительной. Она состоит в том, что мы можем или даже должны принять, что наш мир на самом деле детерминистский, даже если он кажется индетерминистским или хаотическим, что за индетерминистской внешностью скрывается детерминистская реальность. Такая интерпретация мне представляется ошибочной. Ведь установлено, что классическая физика только кажется (или только prima facie является) детерминистской, что ее детерминизм подходит только для проблем особого рода, таких как ньютоновская задача двух тел, и что она оказывается недетерминистской, если принять в соображение более широкий круг проблем⁶.

Суммирую: ни наш физический мир, ни наши физические теории не являются детерминистскими, несмотря на то, что многие возможности исключаются законами природы и законами вероятности: действительно, существует много нулевых предрасположенностей. И даже ненулевые предрасположенности, когда они слишком малы, не реализутся, если ситуация изменится прежде, чем они используют свой шанс. Тот факт, что условия никогда не остаются вполне постоянными, может объяснить, почему некоторые очень слабые предрасположенности, похоже, никогда не реализуются. Мы трясем стаканчик с костями, чтобы броски были независимыми друг от друга, однако в результате мы можем достичь не только этого — мы можем нарушить то постоянство физических условий, которое является математическим условием реализации очень слабых предрасположенностей. Может быть, именно этим объясняется утверждение некоторых экспериментаторов, что a priori крайне маловероятные события случаются еще реже, чем это предсказывает теория. Мы не можем обеспечить, чтобы все вероятностно релевантные условия были действительно постоянны.

Будущее открыто. При рассмотрении эволюции жизни особенно очевидно, что будущее всегда было открыто. Очевидно также, что эволюция жизни характеризовалась почти бесконечным разнобразием возможностей, однако это были в основном взаимоисключающие возможности; соответственно, большая часть шагов эволюции жизни была связана с взаимоисключающим выбором, уничтожавшим многие возможности. В результате смогли реализоваться лишь сравнительно немногие предрасположенности. И все-таки разнообразие тех, что смогли реализоваться, просто потрясает. Я думаю, что в этом процессе смешались как случайности, так и предпочтения — предпочтения организмами некоторых возможностей: организмы искали лучший мир. В этом случае предпочитаемые возможности были на самом деле приманками.

Этого взгляда я придерживался по крайней мере с 1950 г. — см. мою статью Popper Karl R. Indeterminism in Quantum Physics and in Classical Physics // The British Journal for the Philosophy of Science, vol. 1, 1950, pp. 117-133, 173-195, и мою книгу Popper Karl R. The Open Universe: An Argument for Indeterminism. London: Hutchinson, 1982 (последующие распечатки — 1988, 1991, 1992), в которой дана интепретация некоторых важных результатов Жака Адамара.

194

Глядя на мою собственную долгую жизнь, я нахожу, что главными приманками, которые постоянно влекли меня, начиная с 17 лет, были теоретические проблемы. А среди них особое место занимали проблемы науки и теории вероятностей. Это были предпочтения. Решения же были случайностями.

Краткий заключительный пассаж из «Предисловия» к одной из моих книг⁷ может показать, как все сказанное связано с образованием молодых ученых:

«Я полагаю, что в науку — да и в философию, если уж на то пошло — есть только один путь: встретить проблему, увидеть ее красоту и влюбиться в нее, обвенчаться с ней и жить счастливо, покуда смерть не разлучит вас — если только вы не встретите другую, еще более чарующую проблему или же если вы все-таки найдете решение вашей проблемы. Однако даже если вы найдете решение этой проблемы, вы можете обнаружить, к своему восторгу, целое семейство чарующих, хотя, возможно, и трудных «проблемных детей» (problem children), на благо которых вы сможете трудиться, не отступая, до конца своих дней».

К эволюционной теории познания*

Уважаемый директор, леди и джентльмены!

В 1944 г. мы с женой возвращались в промерзшем до костей автобусе после отдыха, проведенного на лыжах на горе Кука. Автобус остановился неведомо где, у заснеженного деревенского новозеландского почтового отделения. К своему удивлению я услышал мое имя, и кто-то вручил мне телеграмму, которая изменила нашу жизнь. Она была подписана «Ф. А. Хайек», и в ней мне предлагалась должность лектора в Лондонской школе экономики и политических наук. Назначение последовало в 1945 г., а в 1949 г. я получил в этой Школе звание профессора логики и научного метода.

Сегодняшняя лекция для бывших выпускников Школы, прочесть которую Вы, доктор Патель, так любезно меня пригласили, — это первая публичная лекция, которую меня просили прочитать в Лондонской школе экономики. Я надеюсь, доктор Патель, Вы позволите мне рассматривать ее, совершенно неформально, как мою несколько запоздавшую Торжественную речь при вступлении в должность в Лондонской школе экономики и политических наук (Inaugural Address). Этого случая я с нетерпением ждал последние 40 лет.

Моя вторая просьба к Вам, доктор Патель, — разрешить мне изменить название моей лекции. Когда Школа просила меня сформулировать ее название, у меня не было времени подумать. Теперь мне кажется, что «Эволюционная эпистемология» звучит слишком претенциозно, особенно, учитывая, что существует менее претенциозный эквивалент этого названия! Так что, пожалуйста, позвольте мне заменить первоначальное название его

Popper Karl R. Realism and the Aim of Science. From the Postscript. London and New York: Rontledge 1983, 1985, 1996, p. 8.

* Popper Karl R. Towards an Evolutionary Theory of Knowledge // Popper Karl R. A World of Propensities Bristol: Thoemmes, 1990, pp. 27-51.

195

эквивалентом и озаглавить эту мою Торжественную речь «К эволюционной теории познания».

Моя цель и моя задача в этой Торжественной речи — вызвать у вас интерес к тому, что сделано и, еще важнее, к тому, что еще предстоит сделать в теории познания, показав это в более широком и волнующем контексте биологической эволюции, и убедить вас в том, что в ходе таких исследований мы можем узнать нечто новое.

Я не собираюсь начинать с вопроса «Что такое знание?» и тем более «Что означает знание?». Вместо этого я возьму за исходный пункт очень простое — и даже почти тривиальное — высказывание о том, что животные могут что-то знать, что они могут иметь знание. Например, собака может знать, что ее хозяин возвращается домой по рабочим дням около шести часов вечера, и ее поведение может дать ее «друзьям» понятные им указания на то, что она ожидает возвращения хозяина к этому времени. Я покажу, что при всей своей тривиальности высказывание, что животные могут что-то знать, полностью революционизирует ту теорию познания, которая все еще широко преподается.

Найдутся, конечно, люди, которые будут отрицать это мое тривиальное высказывание. Они могут сказать, например, что, приписывая собаке знание, я просто употребляю метафору и вопиющий антропоморфизм. Даже биологи, интересующиеся теорией эволюции, говорили подобные вещи. Мой ответ таков: да, это вопиющий антропоморфизм, но это не просто метафора. И это очень полезный антропоморфизм, совершенно необходимый для любой теории эволюции. Если вы говорите о собачьем носе, или о ее ногах — это тоже антропоморфизм, даже хотя мы принимаем за очевидную истину то, что у собаки есть нос — пусть даже отличающийся от человеческого носа.