Э. Дюринг, П. Дюгем, Э. Мах и Л. Больцман в отношении механики и физики, Копп – химии, Г. Кантор – истории математики, недавно С. Бугле, подведя итоги, – в отношении социологии[180], Э. Радл – биологических естественных наук[181], Бергсон, Шелер, Грюнбаум – в отношении психологии показали, насколько силен был так называемый технический стимул для применения механических схем к фактам: как в области чистой математики естественно-научные задачи физического применения, в области технологии практически-технические проблемы промышленности, техники оборонительных укреплений, военной и коммуникационной техник, научно-экспериментальной и измерительной техник; в области биологии инициативы селекционеров животных и растений, импульсы со стороны диагностики и терапии заболеваний; в области психологии педагогические и политические потребности в технике направления человеческих душ и управления ими (от основанных на ассоцианистских представлениях экзерциций Игнатия Лойолы, учения Спинозы об аффектах и английской ассоциативной психологии вплоть до современной прикладной психологии и врачебного «психоанализа») – как все эти практически-технические побуждения постоянно и своеобразно, в формально-механическом духе, преобразовывали теоретический образ фактов.
Прагматизм и всякого рода фикционализм, формальный техницизм математики, а также марксистский техницизм, утверждающий примат экономической производственной техники перед наукой[182], не преминули извлечь из этих исторических констатаций мнимые подтверждения собственных теорий и свое оружие. Блестящий физик Больцман даже сформулировал принцип, согласно которому последним доводом в защиту теоретического естествознания является тот, что построенные по его законам «машины работают»; что благодаря ему мы знаем, как вмешиваться в природу, чтобы добиться того, чего мы желаем![183] Даже само мышление – это якобы не более, чем «экспериментирование с образами и знаками» вещей вместо них самих, а «законы мышления» – правила, в конечном счете подтвержденные многими удавшимися, т. е. приведшими к успешным вмешательствам в природу, мыслительными экспериментами с такими знаками, и впоследствии закрепившиеся. Если бы «труд», в действительности, был корнем всякой культуры и науки (как пишет Маркс в «Коммунистическом манифесте»), то это и в самом деле доказывало бы, по крайней мере, одну существенную часть марксистского тезиса[184]. Тогда человек – не «animal rationale», а «homo faber» – и у него не потому есть руки и свободно движущийся большой палец, что он разумен, но он стал разумным потому, что у него были руки, и он сумел «удлинить» эти свои органы до орудий труда, чтобы в дальнейшем по возможности все больше исключать ручной труд из производства; потому что он также додумался в знаках и их сочетаниях сберегать чувственные впечатления и образы представления, в машинах экономить энергию человеческой воли и витального движения – последнее сначала за счет органических энергий до-человеческой природы (земледелия, одомашнивания животных, разведения скота, сжигания древесины), позднее преимущественно за счет неорганических энергий (сил воды, солнечного тепла, электрической энергии и т. д.). Мощное теоретико-познавательное социально-научное мыслительное течение, широко распространенное по всему культурному миру, и в самом деле исторически видело вещи именно так. При этом ситуация не лишена пикантности, поскольку общие противники старого научного рационализма и интеллектуализма, социологические марксисты и позитивисты, с одной стороны, и неромантики всех мастей, с другой стороны, одинаково используют такого рода факты в собственных целях: первые, чтобы показать, что наука имеет дело не с «истиной», ибо ее постижение – прерогатива «более высоких» источников познания (интуиция, диалектика), но лишь с удобством[185]; вторые, чтобы показать то, что утверждал еще Т. Гоббс, а именно: истина состоит не в чем ином как в «однозначном и удобном обозначении фактов»[186]. Я не думаю, что одна из этих интерпретаций с точки зрения социологии знания указанных выше фактов, – действительно, имеющих место быть – заслуживает упоминания как значительная. Однако в не меньшей степени заблуждается и старый научный рационализм, принимающий науку за первооткрывателя самого современного мира и долго склонявшийся к тому, чтобы считать картину мира науки не только истинной и правильной, но и абсолютным образом абсолютных вещей.
6. В теснейшей и смысло-логически необходимой связи с трансформацией логической системы категорий (ее основные черты мы только что выявили) происходит процесс, который можно назвать растущим разделением и разлучением интеллектуальных и эмоционально-волевых функций человеческого духа в новых элитах, захватывающих лидерство при переходе от средневековья к Новому времени; который, следовательно, выражается и в более резком отделении всех ценностных и нормативных проблем от всех проблем наличного бытия и так-бытия.
Здесь, на наш взгляд, также было бы огромной ошибкой предполагать, будто речь идет только о новых теориях одних и тех же фактов. Наоборот, учения о примате воли в Боге и человеке и о дуализме воли и разума, представленные начиная от Дунса Скота в чрезвычайно многообразных формах[187], суть лишь рациональные попытки сформулировать новую социологически обусловленную ситуацию сознания западноевропейского человека, которые сами возникли вследствие подлинного и действительного процесса дифференциации духа. Возрастающий дуализм был обусловлен в большей степени эволюционно-психологически, примат же воли над разумом – в большей степени социологически. Именно потому, что средневековое мышление как социальный тип мышления само конститутивно находилось еще на той реальной стадии развития всякой мыcлительной деятельности, каковая получила в эволюционной психологии название «чувственного мышления»[188], т. е. такого, в котором единые образования, состоящие из значений, содержаний суждений, взаимосвязей суждений, целей умозаключения, как формы мыслительной деятельности в значительной мере определяются ценностно-оценочными «пред-чувствиями» (wertende «Vor-Gefuhle»), а понимание значений и членение значений содержания мира определяются еще главным образом практически-динамическими схемами способов поведения всего организма, – так вот именно потому, что средневековое мышление было таким субъективно антропопатическим, оно и не могло познать себя как таковое. Человек познает в себе всегда лишь то, что он больше не есть, – никогда то, что он есть[189]. Если допустить, что сущее и так-сущее уже схвачены – мышлением, бессознательно ведомым такими предчувствиями и схемами, – схвачены по определенной селективной системе соответствующих этим предчувствиям законов ценностного предпочтения и законов выбора инстинктивного стремления, то это с необходимостью приводит к той основной идее, которая является фундаментальной для всего средневеково-схоластиче-ского мышления и, несомненно, преобладающей для античного типа мышления, по крайней мере в его классической форме. Эту основную идею можно сформулировать в двух принципах: «Каждая вещь хороша в той мере, в какой она существует, и плоха в той мере, в какой она не существует» и «Каждая вещь в степенном порядке хорошего и плохого есть тем большее добро, соответственно, зло, чем более самостоятелен способ ее наличного бытия». Эти принципы, естественно, принимаемые всей схоластической философией за онтологические, бытийно-значимые постулаты, в действительности означают апперцептивный закон функционирования человеческого духа, поскольку и насколько он есть дух жизненного сообщества (lebensgemeinschaftlich gebunden). Сообразно ему, весь мир, от материи до Бога, уже через посредство и в силу одного лишь своего наличного бытия и способов своего наличного бытия есть иерархия благ, вершину которой образует summum bonum, т. е. сам Бог, – Бог именно потому, что он есть, во-первых, наиболее самостоятельное сущее (Ens a se et per se) и, во-вторых, бесконечно сущее бытие согласно степени «existere» – слово, для средневекового мышления еще означавшее деятельность, допускающую степени сравнения.
С социологической точки зрения, тип мышления, аналитически выводящий бытие ценностей из самого бытия, – это, как уже говорилось, специфический тип мышления жизненного сообщества, необходимо и смыслологически связанный с характерным для этого сообщества биоморфным мировоззрением, и одновременно сословный тип мышления. Церковь, государство, сословия, основные профессии, как и все этические и эстетические ценностные различия, необходимо предстают для него частями и следствиями онтического миропорядка – строго стабильного, объективно телеологического «мирового порядка» (подобно тому, как у Платона и Аристотеля общественный и сословный порядки – «прирожденные» рабы и господа – проецируются на порядок самого мира): Папа – «Солнце», король – «Луна». В действительности, дело обстоит прямо наоборот: сословный порядок жизненного сообщества бессознательно переносится на сам мировой порядок согласно закону о первичной данности социальной структуры по отношению ко всем другим структурам сущего, первичности «Ты» по отношению к «Оно». Сословное мышление отличает следующее: представитель низшего сословия для представителя высшего сословия есть не только другое сущее (так-бытие и инобытие значимы скорее лишь внутри одного и того же сословия) – он есть для него относительно не -сущее, или такое сущее, сам способ бытия которого менее самостоятелен. Уже Ницше указывает на возможную этимологию слова ««εσθλόj»: это тот, кт. е., – простолюдин же тот, кто не есть[190]. Или возьмем противоположность «действие – страдание». С точки зрения современного понятия причинности, эта противоположность субъективная и относительная, так как страдающее оказывает обратное воздействие, да и вообще все есть взаимодействие; но для аристотелевско-средневекового типа мышления это онтически значимые понятия. Относительно самостоятельное бытие означает «действие», менее самостоятельное бытие принимает «страдание» от этого действия. Prima materia, ««ενδεχοµενόν», – это просто «нечто» страдающее, низший субстрат всех форм, для Платона же вообще µήο̈ν. Человек низкого сословия есть не таким же образом – неважно, хороший он или плохой (это уже совсем другой, моральный вопрос и совершенно другая противоположность): он в меньшей степени «стоит» на самом себе, он есть менее самостоятельным образом, подобно тому, как человек как единство («unum ens») формы (forma) своей духовно-витальной единой души («substantia imperfecta») есть в меньшей степени, чем «angelus» («forma separata», «substantia perfecta»)[191]. Идея иерархического порядка навязывается человеку сначала в социальном мире, а потом легко переносится им на органическую природу (когда мир в духе реализма понятий мыслится как прочный, извечно существующий совершенный порядок родов и видов, «созданных» самим Богом). Но на все бытие, в том числе на мертвых и на сверхчеловеческие незримые трансценденты, она может быть перенесена только в биоморфном мировоззрении жизненного сообщества, посредством бытийных образований которого происходит вневременная динамика, а не временной эволюционный процесс. Формальная структура общества, органической, неорганической природы и небес в средневековом мире всегда одна и та же: это прочная иерархия власти и наличного бытия, которая одновременно и чисто аналитически есть ценностная иерархия.
Но этот способ мышления и эта форма ценностных суждений капитально меняются в преимущественно общественном мире. Дифференцируется сама человеческая душа. Мышление как живая функция во все возрастающей мере эмансипируется от эмоционального и органически-схематического руководства, а духовная душа – от витальной души. Пластично и вместе с тем возвышенно завершение процесса этой эмансипации выразил Декарт: cogito ergo sum (мыслю, следовательно существую) Новый сингуляризм, индивидуализм, рационализм, идеализм, новая дистанция человека по отношению к до -человеческой природе и новое непосредственное отношение человека к Богу (неопосредствованное миром и его порядком), небывало могучий прыжок в высоту человеческого рационального самосознания – все эти определенности переживания нового типа человека сконцентрированы в мощном принципе, состоящем их трех слов! Будучи с предметно-философской точки зрения лишь скопищем заблуждений[192], этот принцип является, тем не менее, самым грандиозным выражением и наиболее пластичной формулировкой, которую когда-либо находил для себя социологически новый тип человека. Вместе с этой дифференциацией, аналогичным образом происходившей не только по ценностным направлениям «истинное» – «хорошее» с их субъективными актами-коррелятами, но и по ценностным направлениям «хорошее» – «прекрасное», принципиально распадаются также порядки вещей и благ, естественных объектов и ценностей, причин и целей, – порядки, в Средние века бывшие идентичными (Средние века берутся здесь как пример эпохи жизненного сообщества). Мышление может стать индивидуально «автономным» только за счет того, что оно одновременно приобретает автономию по отношению к эмоциональным и органически-соматическим схемам, которые им руководят; в основе этого переживания, несомненно, лежит отделение духовной души от витальной, проклятое Венским церковным собором.
Второй переворот в общественном мире состоит в том, что идея иерархического порядка форм-деятельностей – которые дают каждой вещи одновременно предназначение ее становления, определения ее наличного бытия и так-бытия, но в качестве сил называются энтелехиями, которые также в той мере, в какой они пронизывают ступени материи, делают вещи существующими и в то же время «благими», – эта идея устраняется, а вместе с ней ликвидируется и целая система категорий живого миросозерцания, сохраняющаяся отныне в традиционалистских школах церковной философии лишь в виде окаменелого учения. Тот факт, что идея степенного порядка вещей и объективной стабильной телеологии полностью устраняется из новоевропейского общественного мышления и остается совершенно другая ценностная противоположность «хорошего» – «плохого», несомненно, обусловлен социологически. Это следствие усиливающегося разрушения сословных порядков западноевропейских обществ – сначала посредством преимущественно профессионального их членения, позднее, в течение XIX в., посредством преимущественно классового. «Формы» – те, что в Средние века были формами бытия, данными самим Богом – стали рассматриваться в общественном типе мышления как следствия субъективных деяний человеческого субъекта, т. е. как изначально данные человеку чисто «мыслительные» формы (Декарт и Кант). Объективными их считают теперь в качестве следствий законосообразных динамических процессов, а именно сообразных математически формулируемому закону природы, по крайней мере, формально -механическому. Таким образом, они теряют свою стабильность, и вместо мира с вневременной динамикой, изначально понимавшегося как пространственный, возникает схема потока становления во времени, в котором закономерно необходимым образом появляются и исчезают все новые «формы» (общества, органической и неорганической природы). Благодаря этому в человеческом обществе впервые стало возможным современное историческое мышление, стремящееся представить все фактические формы и структуры человеческого общества принципиально преходящими, относительными, объявить их следствиями исторических процессов, происходящих и обнаруживаемых без вмешательств высших сил[193]. Благодаря этому в исследовании органической природы родилась идея эволюции и происхождения видов, в исследовании неорганической природы – идея единого формально-механического объяснения природы[194]. Но если идея объективного степенного порядка (как уже приданная фактическому реальному устройству мира) и идея объективной телеологии мироздания, означающая в то же время единение всех человеческих воль, окончательно перестают существовать для общественной мыслительной и ценностной оценки – ибо они были связаны с учением об «объективных формах» – то и другой уровень ценностных различений, а именно позволяющий отличать «хорошее» от «плохого», по меньшей мере субъективируется и релятивируется к человеку[195]. Теперь ценности столь же субъективны, как и чувственные качества, они уподобляются теням, которые наше вожделение и отвращение, наши чувства удовольствия и неудовольствия и отбрасывают на вещи. Некоторую социальную однообразность имеют либо присущие человеческому разуму априорные законы воли и предпочтения, определяющие понятия «хорошее» – «плохое» (например, Кант, Гербарт, Фр. Брентано) и исторически меняющиеся миры благ, либо только органически обусловленные переживания удовольствия и неудовольствия, соответственно, вожделения и отвращения. Эта ценностная теория общества – будучи по сути точно такой же «догмой общества», как и учение об исключительной субъективности чувственных качеств, – постепенно завоевывает все ценностные сферы, в том числе, например, экономические ценности; «объективно– ценностные» теории отцов церкви, схоластиков и т. д. вместе с вытекающим из них понятием «justum pretium» заменяются учением о «субъективных потребностях»[196].
Лишь крах механистического учения о природе в современной физике, биологии и психологии привел к новой ситуации, подрывающей двойственное учение о субъективности форм, качеств и ценностей и об абсолютном дуализме ценностей и бытия. Признано, что законы природы формально-механической структуры – это никак не метафизические смысловые законы, и не законы, которые наш разум необходимо предписывает явлениям, чтобы объективировать их во временную общезначимую природную взаимосвязь (Кант), а просто-напросто законы больших чисел. Установлено также, что экстенсивные величины и другие экстенсивные пространственно-временные определения материи и природных процессов больше нельзя считать абсолютными и инвариантными, как прочие чувственно-качественные определения, – по отношению к абсолютной реальности природы; но что цветовые, звуковые и прочие качества не менее объективны, чем протяженность и длительность – по отношению к объективному миру явлений и образов, который, хотя и не зависит от человеческого сознания, тем не менее есть лишь манифестация, «phaenomenon bene fundatum» этой самой динамической реальности. Кроме того, доказано, что известные статические и динамические закономерности гештальтов и форм, согласно которым течение событий в целом определяет течение событий в частностях, распространяется также и на физически существующее[197], и что все такие закономерности ни в коей мере не релятивируемы к физиологическим или психологическим процессам и не зависимы от деятельности субъекта. Еще одним завоеванием познания стало то, что ценности не более и не менее субъективны, чем качества, что они структурированы в соответствии с долговременным иерархическим порядком – что всецело относительны в истории лишь миры благ, которые средневековье принимало за абсолютно стабильные, за функции «наличного бытия». Что, далее, свобода от ценностей объективно сущего, из которой как предпосылки исходила вся новая философия и которая в то же время была апологетикой механистического учения о природе (как, например, все виды кантианства) представляла собой по сути дела основанную на определенной позиции сознания выдумку; а именно, как ни странно, в высшей степени практическую и ценностно обусловленную выдумку – обусловленную простой витальной ценностью той картины мира, что не содержит в себе ничего, кроме элементов природных явлений, нужных для возможного господства над миром, так как искусственно абстрагируется от всех остальных[198]. Так постепенно оттесняется односторонняя система категорий общественного типа мышления – правда, не за счет возврата к типу мышления жизненного сообщества Средних веков, что по глупости может кое-кому показаться, но благодаря новой синтетической концепции мира и знания, преодолевающей противоположность механистической и телеологической зависимости посредством познания всеохватывающей основной формы закономерности, которая не является ни механистической, и ни телеологической; благодаря концепции, имеющей также и свой социологический коррелят в новой сущностной форме человеческой связанности, в которой жизненному сообществу и обществу предстоит друг друга взаимно преодолеть, а именно – в солидарной личностной группировке незаменимых личностных индивидов [199]. Но о структурах картины мира, относящейся к этой новой постепенно добивающейся признания форме образования человеческих групп, я расскажу как-нибудь в другой раз!
Волюнтаристические философемы западноевропейского Нового времени от Дунса Скота, Оккама, Лютера, Кальвина, Декарта вплоть до Канта и Фихте – тоже вовсе не новые «теории» об одних и тех же фактах: они точно так же формулируют новые социологически обусловленные формы переживания новых ведущих слоев, что было совершенно ясно уже В. Дильтею[200]. Они формулируют новую идею господства и новую, абсолютную с точки зрения господства, оценку нового типа человека, человека «фаустовского» типа, стремящегося распространить свою власть над природой бесконечно – в том числе и внутри государства, пока не найдет себе противника равной силы; не желающего признавать ни логических идей и их взаимосвязей, ни объективного порядка ценностей и целей как предпосланных его воле и ограничивающих ее суверенитет. Центральное место «Я» (ибо «Я» – это и не вещь, и не особая деятельность, а лишь ценностная позиция в структурном порядке возможных актов), которое в Средние века занимал теоретический созерцательный акт, у ведущего человеческого типа обществ, складывающихся в церкви, государстве, хозяйстве, технике, философии, науке, симметрично занимает акт суверенной воли: естественно, симметрично в «Боге» и в человеке – исторически и осознанно даже сначала в Боге, потом в человеке. Водворение созерцательно-интеллектуальной касты на вершине общества при содействии касты, активно производящей и господствующей в реальном историческом ходе событий, само собой требует нового образа Бога и души. Социологически все это означает новый «волюнтаризм». Именно этот волюнтаризм как живая функция преобразовал блаженно-созерцательный «intellectus» Средневековья в изначально обусловленный технически «рассудок» нового экспериментального и математического исследования природы. Весьма символично: францисканская школа, в которой как тенденции зародились номинализм и реализм, оказывается первопроходцем нового экспериментального исследования природы, преодолевающего аристотелевское учение о природе (Роджер Бэкон и т. д.).
Социологическое решение чрезвычайно сложной проблемы соотношения науки и техники предполагает прежде всего построение серии смысловых соответствий между структурой современной науки, с одной стороны, и техники – с другой, а также между техникой самой по себе и хозяйством, правда, сначала без каких-либо каузальных объяснений. Только после этой вполне самостоятельной операции попытка дать каузальное объяснение будет обязательна и необходима – но и она должна быть сделана с учетом указанного выше ограничения.
Ниже приводятся некоторые серии смысловых соответствий такого рода между всеми тремя явлениями (не претендующие, впрочем, на полноту), а именно те из них, которые касаются перехода от средневековья к Новому времени и других отдельных этапов истории. Соответствия воспроизводятся на основе ряда моих работ, частью опубликованных, частью неопубликованных, и представлены здесь без дальнейших пояснений[201]. Я начинаю с наиболее формального, скорее методического соответствия и перехожу к таким, которые уже в большей степени затрагивают содержательную сторону картины мира.
1. По мере того, как в течении основных стадий нового капиталистического способа ведения хозяйства[202] (ранний капитализм, развитой капитализм, поздний капитализм) пробивает себе историческую дорогу городская буржуазия, по мере того, как в условиях разрушения ремесленных цехов (начало «пролетариата») возникает, с одной стороны, предпринимательство («издатель», фабрикант), а с другой стороны, – то, что традиционно называется обществом; по мере того, как перед необходимостью управления и денежной нуждой отступают феодалы, возвысившиеся до могущественных удельных князей, а зависимые формы труда, возникшие на основе политического и военного господства, уже по другими причинам уступают место «свободному труду», во вновь формирующихся «высших слоях» появляется новая форма и новая направленность инстинкта власти. Форма и направленность инстинкта власти господствовавших ранее феодальных слоев сводились по существу к господству над людьми, – конечно, над территорией и вещами тоже, но всегда лишь через волю к господству над людьми. Новая форма и направленность инстинкта власти характеризуются, напротив, стремлением к продуктивному преобразованию вещей, или, говоря точнее, «способностью» и могуществом преобразовывать вещи в ценные блага. Этот процесс выражается одновременно и равно изначально в двух фактах. а) В вытеснении духовно-созерцательных и клерикальных групп, господствовавших в силу церковно организованной священной магической техники спасения, и феодальных слоев, традиционно господствовавших по праву наследства благодаря первоначальной военной силе, т. е. в вытеснении духовенства и дворянства, которые образуют внутри высшего уровня общественной иерархии одно социологически обусловленное целое. Лишь наиболее крупные феодальные землевладельцы, воспринимая индивидуалистическое римское право собственности, становятся при поддержке нового бюргерства и предпринимателей удельными князьями. Собственной воле к политическому господству они сообщают заряд новой буржуазной экономической энергии, направленной на вещное господство. В эпоху меркантилизма они становятся вторым истоком капитализма, существование которого мы допускаем наряду с первым («издатель»), а именно источником возникновения государственного капитализма (В. Зомбарт). б) В новой оценке возможного господства над природой, вызывающей к жизни одновременно и новую волю к техническому господству над природой, и новый способ созерцания и осмысления природы (новую систему «категорий»). Главный акцент я делаю на одновременности всех этих фактов. Не техническая потребность обусловила новую науку (как односторонне полагает Шпенглер) и не новая наука – технический прогресс капитализма (О. Конт); в основе первоначального преобразования системы логических категорий новой науки, как и нового, столь же первоначального импульса к техническому господству над природой лежит тип нового буржуазного человечества, с его новой структурой влечений и новым зтосом. Техника и наука потому и должны находиться в отношении плодотворного взаимодействия, в каком мы их наблюдаем, потому они и «подходят» друг к другу, что являются двумя параллельными следствиями одного психоэнергетического процесса.
Итак, теперь в познавательной деятельности получает приоритет новая воля к господству над природой и душой, резко противоречащая любовной самоотдаче природе и чисто понятийному упорядочению ее явлений. Эта воля подчиняет себе стремление к образовательному знанию и знанию ради спасения. Но «воля к господству» означает отнюдь не то же самое, что «воля к использованию». Бэкон неверно понял сущность как науки, так и техники. Утилитаризм не только не осознает истинной значимости и статуса «духовных благ» и ценностей – он не видит той ведущей шестерни, что приводит в движение всю современную технику. Главная ценность, определяющая развитие новой техники, заключается вовсе не в том, чтобы придумывать экономичные или «полезные» машины, полезность которых легко заранее узнать и рассчитать. Она предполагает нечто куда более высокое! Она замахивается на то, чтобы сконструировать, так сказать, все возможные машины, – конечно, сначала лишь мысленно, в виде плана, – с помощью которых, если понадобится, можно было бы управлять природой в любых целях, будь то полезных или бесполезных. Великие столетия «открытий и изобретений» вдохновляла идея и ценность человеческой власти над природой и человеческой свободы от природы – а вовсе не одна только мысль об ее использовании. Речь идет об инстинкте власти, о формирующемся преобладании инстинкта власти в отношении к природе над всеми другими инстинктами. Дело отнюдь не в стремлении к простому использованию имеющихся в наличии сил для заданных целей – установка, доминировавшая наряду с философско-созерцательной как раз в Средние века. Речь идет о переносе направленности инстинкта власти с Бога и человека на вещи и их место в пространственно-временной системе. Отсюда многочисленные игровые и технически невыполнимые попытки «сделать» все из всего (алхимия, автоматы и т. д.), предшествующие зрелому этапу технической эпохи.
2. Именно так мы объясняем – в противоположность интеллектуализму в истории науки (Конт, Кант и т. д.) – внезапность и скачкообразность процесса, в котором рождается «эпоха изобретений и открытий», приходящая на смену длившемуся полтора тысячелетия господству теологической и в то же время биоморфной картины мира. Да, на какое-то время новая механика стала образцом и схемой для всякого объяснения мира и выполняла эту роль до недавнего времени, до тех пор, пока новая теоретическая физика, биология и философия окончательно не разрушили эту картину мира[203]. Но в истории Нового времени наука, по крайней мере, столь же часто опережала и приводила в движение технику, как и техника – науку, что противоречит односторонним установкам прагматизма и марксизма, согласно которым техника всегда опережает и приводит в движение науку. То же самое можно сказать и о соотношении «чистой» математики с физикой и химией[204]. Я не буду приводить в подтверждение этого тезиса конкретные факты, но предлагаю принять его во всей полноте его значения. Далее. Механическое воззрение на природу, душу и общество возникло не потому, что феномены движения тяжелых масс «по чистой случайности» начали изучать исторически и по времени первыми [205], а «объяснить» – значит «свести относительно неизвестное к известному» (Э. Мах, Г. Корнелиус). Наоборот, как целое формально-механическая идея-схема всюду предшествовала своим конкретным воплощениям в различных областях физики, химии, биологии, физиологии и поэтому изначально определяла направленность всех экспериментов, наблюдений и индукций, а также применение чистой математики к познанию природы, которого почти не было у греков, как например, в качественной физике Аристотеля[206]. Новая «наука» возникла не из случайных индукций, результаты которых затем лишь переносились по аналогии на другие предметные области, и не из случайных технических задач, как бы велико ни было их значение, особенно в начале формирования новой картины мира, скажем, для Галилея, Леонардо, Убальди; например, у Лагранжа в его аналитической механике они полностью элиминированы. Концепция новой формально-механической схемы мира с самого начала восходит к чему-то более общему, всеохватывающему, целостному и систематическому: она восходит к строгой взаимосвязи причин и следствий в порядке вещей и взаимосвязи точно определенных понятий, содержательно ограниченных так, чтобы посредством мыслимого — не «реального» – двигательного акта все происходящее в природе можно было «повернуть» в направлении какого-либо желания – не важно, «хотят» ли его по определенным утилитарным мотивам, а тем более «возможно» ли оно на самом деле.
