В противоположность метафизике, которая, как мы видели, есть в первую очередь продукт деятельности высших слоев, обладающих свободным временем для созерцания сущностей и «образования» своего духа, позитивная наука с самого начала имеет иное происхождение: для проведения систематически и методически осмысленного, целенаправленного и основанного на сотрудничестве специального исследования, необходимо, как мне кажется, – и этому положению я придаю статус закономерности, – растущее взаимопроникновение двух первоначально разделенных социальных слоев, а именно сословия свободных созерцателей и сословия людей, рационально накапливающих трудовой и ремесленный опыт и уже в силу своего внутреннего влечения к освобождению и возрастанию социальной свободы обладающих интересом ко всем такого рода образам и мыслям о природе, которые позволяют предвидеть ее процессы и господствовать над ней. Я не думаю, что позитивная наука могла бы возникнуть в лоне одной из этих групп, так как без влияния свободомыслящего созерцания она никогда бы не возвысилась до своей чисто теоретической познавательной установки, своего логического и математического метода и переноса свойственного ей воззрения на весь мир в целом, но без влияния другой группы никогда не смогла бы установить столь характерную для нее тесную связь с техникой, измерением, а потом и со свободным, уже не зависимым от технических случайностей экспериментом. Но прежде всего наука не научилась бы в каждом изучаемом ею фрагменте природы ограничивать свой интерес количественно-измеряемой стороной мира, так-бытие и инобытие мира – законами пространственно-временной взаимосвязи явлений, т. е. тем, что зависит от возможных двигательных проявлений[139]. Формально-механическое объяснение природы – в каком бы случайном особом обличии оно ни выступало – исходит, несомненно, от тех, кто должен перемещать какие-то материальные предметы и чьи двигательные и трудовые успехи постоянно пополняют опытные знания о природе тел и сил. Экономические трудовые и транспортные общности патриархальных экспансивных культур – в отличие от кровно-родственных и образовательных общностей при религиозном святом и метафизическом мудреце – везде представляют собой первые социологические формы, в которых зарождается позитивная наука[140]. Итак, я утверждаю: чисто техницистское, прагматистское, а также – правда, с некоторыми оговорками – марксистское воззрение на отношение труда и науки (Л. Больцман, Э. Мах, У. Джемс, Ф. К. Шиллер, А. Лабриола и т. д.) столь же ошибочно, как и интеллектуалистское воззрение, придающее значение только становлению философии. Позитивная наука везде, где бы она ни возникала – в Европе, Аравии, Китае и т. д. – это дитя философии и трудового опыта. Она всегда предполагает и то, и другое вместе и никогда лишь одно. Так как на Западе (начиная с Эллады) это смешение классов – разумеется, после преодоления хтонических божеств и остатков матриархата – зашло дальше, чем где бы то ни было (по сравнению с азиатскими теократиями, кастами и т. д.), именно на Западе в исторически уникальных условиях, благодаря особой одаренности мужественного, склонного к строгому логическому мышлению греческого народа и возникла основанная на разделении труда специальная наука, а в большем, охватывающем весь мир систематическом масштабе она сформировалась только в среде западной городской буржуазии.
Уже одно происхождение позитивной науки наводит на предположение, подтверждаемое всей ее историей: формы производственной техники и человеческого труда (в техническом смысле) всегда развиваются параллельно формам позитивно-научного мышления, поэтому было бы ошибкой утверждать, будто один из этих миров форм – причина или независимая переменная другого. Независимой переменной, определяющей оба ряда форм – знания и техники труда – является скорее наличная структура влечений лидеров общества (в ней могут доминировать самые разные влечения, исследование которых – задача психоэнергетики и психологического учения о расовой наследственности) вкупе с тем, что я называю «этосом»[141], т. е. господствующими и значимыми в данный исторический момент правилами духовного ценностного предпочтения, или, проще выражаясь, с ведущими ценностями и идеями, на которые ориентируются лидеры групп, а вместе с ними и через них и сами группы. Одним из многих факторов внутри этоса являются духовные экономические взгляды, характерные особенности которых всякий раз надо понимать через историю духа, в то время как структуру влечений – прежде всего через расовые смешения и генетические закономерности наследуемых витально-психических качеств. То, что техника – это вовсе не «применение» задним числом результатов чисто теоретической созерцательной науки, ведомой лишь идеей истины, наблюдением, чистой логикой и чистой математикой, что скорее мыслительные и созерцательные методы, а также цели научного мышления всегда со-определяет более или менее сильная воля к господству и управлению, обращенная к той или иной области наличного бытия (богам, душам, обществу, природе, органической и неорганической, и т. д.), причем со-определяет как бы позади сознания индивидов, так что их самые разные личные мотивы к научному исследованию при этом не имеют совершенно никакого значения – это я считаю одним из важнейших положений социологии знания, строго доказуемое как с теоретико-познавательной и эволюционно-психологической точек зрения, так и с помощью фактической истории науки и техники.
Мы не можем рассматривать здесь эти сложные теоретико-познавательные и эволюционно-психологические причины, коренящиеся в ценностной и инстинктивной со-обусловленности не только всякого восприятия и мышления в отношении законов выбора их возможных предметов, но в не меньшей мере изначально и всего нашего действования[142]. Я лишь хочу подчеркнуть, что результаты моих исследований ведут к допущению правоты, хотя и весьма относительной, доктрин, обычно называемых «прагматизмом» и «экономизмом» (в смысле Маха), – относительной потому, что эта правота распространяется не на саму идею знания, истины и чистой логики, как в настоящем прагматизме, а лишь на выбор «интересных» для позитивной науки сторон мира, применительно к которым наука разрабатывает истинные, т. е. правильные и предметно адекватные, положения и теории. Для метафизики же, наоборот, этот принцип обусловленности знания и форм его получения путем постановки технических целей возможного воздействия на мир не имеет никакой силы. Сущностное отличие философии от позитивной науки состоит как раз в том, что первая не обусловлена принципом возможного технического целеполагания, что «формы» мышления, созерцания и соответствующие им формы бытия, посредством которых наука мыслит и находит свои предметы, она делает в свою очередь предметом «чистого» знания, проверяя их происхождение.
Об историческо-социологическом аспекте отношения техники и науки кое-что можно сказать уже здесь[143].
Первым, кто яснее всех осознал социологически-историческую взаимосвязь техники и науки – если отвлечься от бэконовских неопределенностей и односторонностей, – был граф Сен-Симон[144], а именно в позднем периоде своего творчества. В раннем периоде, идейные мотивы которого развил прежде всего О. Конт, Сен-Симон, как и Конт, сам был интеллектуалистом; он думал, что развитие науки определяет экономический и политический прогресс. Он был тем, кто наряду с другими французскими историками и социалистами в значительной мере побудил Карла Маркса к его так называемому «экономическому пониманию истории». Сказанное нами выше подтверждает, что мы также признаем относительную правоту, хотя и очень ограниченную, экономического понимания истории вообще и в том, что касается данного вопроса в частности, и прежде всего признаем, что оно дало мощный толчок социологическому осмыслению этих вещей, особенно истолкованию – по большей части технологическому – чрезвычайно многозначного слова «производственные отношения», какое позднее предпринял А. Лабриола. Правда, ограничений так много и они столь велики, что не остается почти ничего, кроме общего для нас и для Карла Маркса отрицания интеллектуализма, для которого техника есть всего лишь «применение задним числом» абсолютно «чистой» науки. Маркс говорит о прямой или по крайней мере решающей каузальной зависимости не только позитивной науки, но и всех духовных продуктов от экономических производственных отношений, мы – о зависимости только позитивной науки, да и в ней лишь о параллелизме, порождаемом третьей общей и высшей причиной, а именно наследственной структурой влечений лидеров, ее в конечном счете кровным происхождением и соответствующим ей новым этосом[145]. Маркс хочет понять господствующие религию, метафизику и даже сам этос из экономических производственных отношений. Мы же, наоборот, утверждаем, что эти три вещи в значительной степени со-определя-ют само возможное появление позитивной науки и техники, образуя вторую независимую переменную, понятную лишь в свете истории духа.
Вот несколько примеров. Буддийской метафизике и ее этосу и даже формам религии, существовавшим до Будды, также свойственна воля к господству, которая сама по себе едва ли слабее, чем та, что характерна для Запада. Но эта воля к господству направлена не вовне, не на материальное производство и возможное благодаря ему увеличение числа людей, на рост материальных потребностей и пробуждение все новых, а вовнутрь, на господство над автоматическим ходом всех телесных и душевных процессов, а именно на господство ради подавления вожделений. Отсюда – стремление привести в соответствие число детей с неизменными производственными отношениями, в частности, путем умерщвления девочек и т. п., утонченная витальная и душевная техники, однако никакой заслуживающей упоминания производственной и военной техники. Точно также, хотя и в меньшей мере, древнегреческая метафизика, даже после возникновения чистой математики и естествознания, столь богатых открытиями, исключала значительную волю к производственной технике машинного типа и ее позитивную оценку. В действительности техники было намного меньше, чем могло бы быть по технологическим возможностям, заложенным в древнегреческой науке, математике, статике и начатках динамики; технологические ресурсы древнегреческой науки были далеко не исчерпаны. Хотя древнегреческие метафизика и религия в принципе утверждают мир, его так-бытие и наличное бытие, но они утверждают его не как объект человеческого труда, человеческого формирования, упорядочения, предвидения и не как творение божественного зодчего, деяние которого человеку суждено продолжить, а как царство живых, благородных форм и сил, которые надлежит созерцать и любить. Здесь господствующая религия, как и метафизика, также исключали ту внутреннюю связь математики с естествознанием, естествознания с техникой, техники с индустрией, которая составляла секрет уникальной силы и величия цивилизации Нового времени, уже предполагавшей, однако, элементы свободного труда и растущую политическую эмансипацию больших масс в противоположность многообразным формам несвободного труда (рабство, кабала и т. д.). Начатки позитивной науки (астрономии, математики, врачевания и т. д.) в Египте и Китае обнаруживают тесную связь с грандиозными техническими задачами, которые ставили перед этими могучими монархическими державами географические и геополитические структурные условия, например, необходимость регулировать течение вод Нила и двух больших китайских речных систем, потребности судоходства, строительства повозок и колесниц, архитектуры – и все это непременно служило властно-политическим интересам. Если эти народы не создали методической, кооперативно организованной, распределяющей области мира по различным дисциплинам позитивной специальной науки[146], претендующей на постижение всего универсума в целом, то причиной этого недостатка может быть, наверное, только отсутствие свободной философской спекуляции. В Китае вследствие господства конфуцианства с его гуманистическим классицизмом форм и чиновнической этикой, простирающейся за счет магической солидарности природы с императором до порядков на «небесах», а также не в последнюю очередь из-за приковывающей к изучению книг великих классиков иероглифической письменности, делающей мысли застывшими и неподвижными, почти все силы правящих слоев уходили на решение задачи «образования» человеческого бытия, формирования нравственности и правильного образа мыслей, так что на развитие военной и производственной техники, как и систематической науки, оставалось слишком мало энергии духа – и это несмотря на острейшие экономические потребности, огромную численность населения и сильнейшее стремление к наживе. Правящие слои Вавилона и Рима, создавшие на все последующие времена образцовые правовые системы, показывают на примере частного права, что происхождению наук о духе из мифов, сказаний, традиций, т. е. из народной души, технический мотив точно так же чужд, как и происхождению наук естественных. Здесь тоже философия, чистая логика, стремление увлеченного логикой права мышления к игре и экспериментированию, подобное тому, которое на протяжении веков проявлялось в древнегреческой «чистой» математике, не находя физического и технического применения, придают правовой науке единство, логику, систему и охватывающий все существенные социальные обстоятельства характер. Но позитивное смысловое содержание права и имеющаяся в господствующем этосе иерархия правовых благ полностью определяются направленностью и содержанием социальной воли к господству слоев и групп, обладающих в данный исторический момент политической властью, т. е. ни первичными экономическими мотивами, ни высшими духовными побуждениями. Правотворческая сила судейского приговора, на которую обратил внимание еще Р. Иеринг[147], вовсе не была, как он полагал с односторонне техницистских позиций, первоисточником и единственным фактором дальнейшего развития римского частного права – она так же важна, как и законодательство, «цель» законодателя и чисто логическая мотивация правовой мысли. Но столь развитая римская техника коммуникаций, укреплений, военная и строительная техники не привели к крупномасштабному машинному производству, как у европейских наций в Новое время, во-первых, потому, что воля к господству над природой всегда оставалась в границах, которые ей полагали воля к политическому господству и техника политического господства в форме основанного на политическом господстве капитализма, – так что чистая воля к овладению природой ради самого этого овладения, т. е. в чисто экономических целях и в целях экономии труда, просто не могла возникнуть – и во-вторых, потому, что наследственной душевной конституции правящих слоев римского общества недоставало той философской созерцательности, которая была свойственна греческому народу. Если мы ставим перед собой задачу – одну из самых интересных в социологической динамике позитивной науки – понять происхождение и пути развития современной науки, причем не только исторически, но и социологически, т. е. как совокупный результат взаимопересекающихся закономерностей идеально– и реально -исторических процессов, то решить ее можно, только связывая между собой самые разнообразные специально-научные знания, полученные из самых разных областей познания. Когда, например, В. Виндельбанд[148], имея в виду прежде всего Коперника и Кеплера, говорит, что античное платоновско-пифагорейское математическое естествознание, подорвавшее ориентированный на качества, антиматематический аристотелизм схоластики, было вновь воспринято в Новое время, и это восприятие сформировало творческое ядро современной математической физики, то это мало что значит. Из той же самой идейной системы эллинистические неоплатоники позаимствовали главным образом гностически-мистические элементы, Флорентийская академия – совершенно другое! Если вдруг античные идеи, действительно, воспринимаются и оказывают стимулирующее воздействие, надо спросить: почему именно сейчас, а, скажем, не в XI веке? Подобный лучу маяка, луч интересов, освещающий какую-то часть прошлого, всегда исходит из исторического настоящего и в первую очередь из задач на будущее, витающих перед духом и волей, волей к новому «культурному синтезу», как метко выражается Э. Трёльч. Вообще, одной из важнейших проблем в рамках большого вопроса о происхождении современной науки является это бросающееся в глаза плотное нагромождение изобретений, открытий экспериментальных и математически прикладных знаний о природе в промежутке времени между Галилеем, Леонардо и Ньютоном. Процесс, приведший от средневековой картины мира к современным научным методам, – был, несмотря на все предшествующие наработки и догадки (обнаруженные прежде всего усердными исследованиями Пьера Дюгема по истории физики с XI в.), отнюдь не континуальным, равномерным во времени, шаг за шагом идущим становлением, как можно было бы ожидать в свете интеллектуалистской гипотезы, а совершенно внезапным, продвигавшимся мощными скачками процессом. А кроме того, я не думаю, что указанные заимствования (Демокрит, Эпикур, античная атомистика у Бойля, Гассенди, Лавуазье; Аристарх, Прокл, Платон как учителя логики у Коперника, Кеплера) были чем-то существенным для происхождения современной науки: весьма вероятно, что она возникла бы и без них.
Попытаемся теперь в какой-то степени определить негативные и позитивные условия становления современной науки, а также значимость факторов и законов, по которым они действуют.
1. Одной из весьма умеренно действующих и во всяком случае лишь негативных причин является устраняющий известные мыслительные препоны подрыв иерархического единства церкви и ее могущества религиозными реформациями, с научной точки зрения, чаще всего в высшей степени реакционными. Господствующие церковные власти были намного более просвещенными, здравомыслящими и дружелюбными к науке, но прежде всего более рациональными, чем фанатически мрачный, иррациональный, да и вообще в значительной мере индифферентный по отношению к культуре дух великих реформаторов; об этом свидетельствует весьма двусмысленное отношение гуманистов к обеим церковным партиям, об этом свидетельствуют судьбы Сервета и И. Кеплера (мать И. Кеплера, обвиненная в том, что она – ведьма, была сожжена на костре). Тем не менее было бы ошибкой считать, что указанный выше негативный каузальный фактор совсем не имел значения и не оказывал никакого, даже косвенного, воздействия на происхождение современной науки, хотя, как уже говорилось, церковный дух в высшей степени благоприятствовал точному и позитивному мышлению[149]. Частичное ослабление церковного могущества приобрело значимость в силу некоторых моментов, связанных с изменениями в догматике лишь косвенно. Среди этих моментов в первую очередь следует назвать подрыв античной, основанной на реализме понятий, ориентированной онтологически и биоморфной метафизики, сопряженный с подрывом большей части старой догматики, особенно постольку, поскольку она касалась церкви и таинств, – метафизики, сковывавшей становление новой науки сильнее, чем догматика, римский папа, церковная иерархия, монашество и т. д. Стремление развалить эту метафизику, основывавшееся на относительно естественном мировоззрении эпохи, уже было следствием внутреннего развития и самодвижения европейских народов к новому социальному агрегатному состоянию. И все же для устранения некоторых античных научных формулировок биоморфного духа этой метафизики реформации, несомненно, имели большое значение. Несмотря на то, что тип духовной организации вождей реформаций был как небо от земли далек от типа духовной организации отцов современной науки – Галилея, Убальди, Декарта, Кеплера, Ньютона и т. д. – их объединял ряд формальных, но весьма важных общих черт: 1) номиналистический способ мышления, характерный для каждой духовной революции против старого, устоявшегося мира идей[150]; 2) убежденность в том, что подлинная сущность человека заключается не в созерцающем рассудке, а в воле к господству;
3) и у тех, и у других на первое место выходят проблемы осознанности и уверенности: достоверность познания получает приоритет перед его «истинностью» (Декарт), вопрос об уверенности личности в спасении – перед объективно-теологическими проблемами;
4) в обоих случаях свобода поиска, соответственно, решения в вопросах веры, предпосылается мыслимому как онтический капиталу истинного знания, соответственно, капиталу благодати, которым сначала надо обладать, для того чтобы быть свободным (вместо «истина сделает вас свободными» и там, и тут провозглашается обратное: «свобода приведет вас к истине»); в противоположность восприятию мнения традиционного учения в обоих случаях выдвигается требование дойти до всего самолично и собственным умом, в том числе и в изучении священного писания, «Библии»; вера – это личностный волевой акт, а не «приказ воли рассудку» принять как истины известные предлагаемые извне или церковью тезисы; 5) научному и религиозному движениям одинаково присущ новый дуализм духа и плоти, души и тела, бога и мира. Лучше всего понять и прочувствовать то общее, что объединяет эти движения, можно, читая «О свободе христианина» Лютера одновременно с размышлениями[151] и «Принципами философии» Декарта. Этот дуализм устраняет специфически средневековое переплетение материально-чувственного и духовного, витального и духовного, столь характерное для биоморфного мировоззрения всякой «жизненной общности». Учение о таинствах, магическая техника мессы, удивительное взаимопроникновение государственного, городского и семейного права, учение о субстанциальном единстве духовной души и «forma corporeitatis» (позднее канонизированное на Венском соборе) – томистское учение, разбитое одновременно Декартом, Лютером и Кальвином, – частичное отождествление («борющегося») Царства Божьего со зримыми институтами церкви – все это и многое другое суть внутренние проявления и следствия биоморфизма.
Здесь мы подошли к самому интересному вопросу: что же означают эти характерные сходства в устремлениях реформаторов и отцов современной науки, в остальном таких разных; и что они означают с социологической точки зрения? Ответ следующий: единство этих общих духовных черт состоит в том, что они, без сомнения, являются новыми мыслительными формами, новыми типами оценки и воли одного класса, а именно класса буржуазных предпринимателей в его двойном антагонизме, с одной стороны, по отношению к созерцательному классу монахов и вместе с тем господствующему по древнеримским образцам и методам с использованием политических средств классу священников, а с другой стороны, по отношению к организованным по кровному родству и сословно, чисто политическим силам феодального мира, экономическая власть которых основана на «богатстве власти». Новый, направленный на труд волевой импульс и так называемый индивидуализм буржуазии (подрыв влияния цехов и т. п.) – вот общий для обоих движений силовой фактор. И это придает следствиям общего закона старения культур (от биоморфного к аддитивному «механистическому» мировоззрению) их особую историческую форму[152]. Так, например, номиналистический способ мышления сущностно связан с историческим закатом созерцательных религиозных слоев, с ослаблением позиций более старых монашеских орденов, живущих по первоначальному бенедиктинскому образцу, в пользу основывающих свое господство на праве церковных административных властей (отсюда – волюнтаризм Оккама и поздней схоластики, авторитарное окостенение которой явилось одной из причин, породивших реформаторские движения); он связан также с разложением биоморфного мировоззрения и распространением механистического взгляда на мир, так как «общий» предмет постижения в витальной сфере – в особенности в (органической) идее «рода» – на самом деле обладает независимыми от индивидуационных критиериев пространственно-временного многообразия реальностью и единством, недостающих ему в сфере неорганического; и наконец, – с быстрым ростом «общественной», основанной на договоре групповой формы, постепенно вытесняющей «жизненную общность», т. е. форму, основанную на кровном родстве, традиции и преобладании совокупного идеального психического капитала. Категориально-биоморфное мировоззрение само сущностно закономерно связано с жизненно-общностной социальной формой бытия и характерной для нее орудийной техникой, а также с преобладанием органической техники (в противоположность технике неорганической).
2. Другая социологическая и психологическая взаимосвязь между становлением новой науки и реформациями заключается в том, что вся энергия души, которая в священнической церкви с магической техникой и относительным самоспасением направлялась посредством внутренних и внешних «свершений» на божество и вещи божественные, была переведена на мирские труды и профессию. Обращенность божества исключительно к человеку в его оправдании и спасении – наверное, единственная общая черта догматики всех течений нового протестантизма, – т. е. их религиозность, нацеленная исключительно на «Божью милость» (вкупе с полемически заостренным тезисом протестантских теологов, что-де учение старой церкви – пелагианство, или полупелагианство), есть просто следствие предшествовавшего процесса переориентации витально-психической энергии. И когда позднее связывавшие людей религиозные узы пали вообще, как это произошло во всех господствующих образованных элитах в ходе становления эпохи Просвещения, от всех этих уз не осталось ничего, кроме чистого имманентного миру рационализма и полной автономизации мирских областей культуры[153]. Этим на первых порах совершенно «искусственным» просветительским идеям небольших элит, окружавших наделенных абсолютной властью князей, понадобилось целое столетие, чтобы сначала стать «общественным мнением», а затем постепенно и «относительно естественным» образом мыслей масс, – процесс, в ходе которого напуганные и потрясенные его социальными последствиями образованные элиты пытались восстановить порванную связь времен, наводя в исторически многообразных формах так называемого «романтизма» чрезвычайно хрупкие и шаткие мосты к старым, подлинно религиозным способам мышления («вторая религиозность» О. Шпенглера), – тем самым, что разложили и разрушили их духовные отцы, кровь которых не могла скрыть их новая покровительственная окраска[154].
3. Если растущее отделение церкви от государства в позднем средневековье в противоположность к их так называемому «органическому» отношению в эпоху развитого средневековья становилось – как верно полагал О. Конт – все более надежной гарантией свободы науки за счет того, что ученые могли самыми разными способами играть на противоречиях между авторитетами двух властей, натравливая их друг на друга, то авторитарная зависимость науки тем более должна была уменьшиться, когда возникло большое число церквей и сект, ставивших друг друга в жесткие рамки и поддерживавших между собой определенное равновесие. В результате новые университетские и исследовательские институты («академии»), учрежденные абсолютистским государством в противоположность к церковным организациям знания (в частности, Парижская, Петербургская, Берлинская академии) смогли создать совершенно иную атмосферу бытия науки и научной жизни – атмосферу, которая, хотя и привела в науках о духе к новым, отсутствовавшим в средние века ограничениям научной свободы (меркантилизм, камерализм, придворная историография, теология близких государству церковных кругов и придворных проповедников, юридические учения, оправдывающие абсолютную власть государства), тем не менее благодаря техническим и экономическим стимулам (военная, коммуникационная и производственная техника самого государства) чрезвычайно пошла на пользу наукам о природе. Средневековая священническая и монашеская наука – наука сословная – была почти полностью уничтожена, сохранившись в виде скудных остатков. Только в течение XIX века по мере перехода от политической эпохи к эпохе преимущественно экономических реально-социологических побудительных мотивов – с тем ограничением, которое в первой части этой работы мы ввели для реально-социологических факторов в истории духа вообще, – т. е. по мере возникновения всякого рода экономически мощных концернов, в значительной мере движущих самим государством, появления классов предпринимателей и наемных работников меняются, разумеется, формы зависимости и ограничений наук, прежде всего общественных наук и наук о духе[155]. Опасность опеки – а исключить ее полностью может только философия как чистая теория (да и то лишь в редких случаях), но позитивные специальные науки из-за их сущностно-закономерной со-обусловленности техникой никогда – исходит в первую очередь уже не от церкви и государства, а от этих новых экономических сил, которые сами во все возрастающей мере включают в свой состав научные штабы (опытно-экспериментальные подразделения промышленных предприятий, «секретари» концернов, так называемые «штрафные профессора» национальной экономики справа и слева и т. д.). Ученые представители идеологий, выражающих их интересы, всячески, тайно или явно, не стесняясь и прямого давления на государство, стремятся содействовать этим новым силам с их финансовыми и прочими средствами через контролируемые ими прессу и издательства – то воздавая им хвалу, то храня молчание, то обрушиваясь на них с критикой, одним словом, делая все, что им в данный момент нравится.
