Глава 40. Антисистемные движения

 

1. Современное состояние дисциплины и перспективы развития. После пост-процессуализма, вспыхнувшего в начале 1980-х и явно пришедшего к упадку в начале 1990-х, прошло уже больше десятилетия, а новых столь же влиятельных интеллектуальных движений в мировой археологии вроде не появилось. Это странно. Предшествующие течения задерживались каждое всего на десятилетие и тут же сменялись следующим. Как сказал Бинтлиф (Bintliff 1991a: 274), в археологии теоретическая субдисциплина "приняла обычай полного обновления почти каждое десятилетие".

Более того, похоже, что после такой частой смены крупные теоретические концепции, определяющие смену интерпретаций и методов во всех археологических исследованиях, вообще утратили привлекательность для археологов. Похоже, что ментальность группы "Спасения" в Англии и американской консервационной и контрактной археологии возобладала, практика захлестнула теорию. Уже в 1987 г. Крис и Винс Гафни издали в Оксфорде сборник "Прагматическая археология: теория в кризисе?" (Gaffney and Gaffney 1987). В 1993 г. в норвежском археологическом журнале на английском была помещена эпатирующая статья Евгения Колпакова "Конец теоретической археологии? Взгляд с востока" (Kolpakov 1993). В этой статье, явно под впечатлением пост-процессуалистской литературы (он об этом прямо говорит), Колпаков пришел к выводу о бесплодности современной теоретической археологии.

"В современных теоретических трудах я не нахожу истинно новых идей и/или новой разработки старых. Более того, мне кажется, что есть тревожная пропасть между теорией и нуждами археологии в темах, как и в качестве теоретических работ. В современной литературе я вижу искусные, но тривиальные рассуждения, которые вряд ли плодотворны, или нечто типа двусмысленной пустой болтовни, которую можно охарактеризовать как дилетантизм. Большинство современных трудов на поприще теоретической археологии могут рассматриваться как 'много шума из ничего' " (Ibid., 107).

Критически рассмотрев составные части пост-процессуальной археологии (философские теории без инструментализации, социологические идеи без того же, нео-марксистскую составляющую, символическую и структурную археологию с искусственной привязкой к археологическим данным), а также и Бинфордову Теорию Среднего Уровня (которую Колпаков считает вообще не теорией, сводя ее к детективной работе), Колпаков приходит к выводу, что археологи вообще не располагают собственной теорией, а заимствуют теории из самых разных дисциплин – антропологии, социологии, истории, биологии и т. д. и некритически их прилагают к археологическому материалу.

"Принимая во внимание провал теоретической археологии в этом деле и отсутствие какой-либо реальной перспективы в современной теоретичекой литературе, я думаю, что мы ныне наблюдаем нечто вроде естественного "конца" теоретической археологии. "Конца" – поскольку такая теоретическая археология ничего не дает практике. С точки зрения археологической практики современная теоретическая археология не существует" (Ibid., 111).

У Колпакова есть и объяснение этого состояния. По его мнению, главная проблема археологии это построить теорию и методы интерпретации прошлого на языке культурной антропологии, социологи и истории. Но, полагает Колпаков, нет прямой корреляции между материальными и не-материальными аспектами культуры (в этом он ссылается на меня), а многие материальные части культуры прошлого вообще навсегда утрачены. Поэтому, с его точки зрения, "нет и не может быть универсальной теории культурно-исторической интерпретации археологических данных… Каждый случай интерпретации уникален в смысле его методов и его хода аргументации" (Ibid., 111).

Здесь заключена, на мой взгляд, элементарная логическая ошибка. Из того что не может быть простой и единой интерпретации археологических данных (один в один), вовсе не следует, что не может быть единой теории интерпретации – как раз для методической реконструкции по сохранившимся материальным частям при разных возможностях интерпретации нужна теория, предусматривающая это разнообразие. Теория – это не простая схема корреляции, а сложная программа исследования (см. Клейн 1980; 2004: 247 – 289).

А далее Колпаков предлагает выход из сложившегося положения. Он видит его в том, чтобы перенести интерпретацию высокого уровня из археологии в специальную дисциплину синтеза – преисторию, где прорабатывались бы выводы ряда частных дисциплин – археологии, этнографии, физической антропологии, палеонтологии и др. Он не ссылается здесь на меня, а, будучи моим учеником, аккуратности ради, как раз в этом мог бы и сослаться. Я следом за Равдоникасом и Раузом издавна придерживался именно такого деления наук и усиленно разрабатывал и аргументировал его, особенно в работах "Стратегия синтеза…" и "Рассечь кентавра" (Клейн 1976; 1977; 1978: 71, 80; 1988; 1991; см. также Klejn 1993; 1994). На практике такой синтез в рамках преистории с успехом осуществляет другой мой бывший студент Л. Б. Вишняцкий (2002; 2005 и др.). Но это не исключает необходимости в собственно археологической теории, которая занималась бы структурированием и программированием собственно археологических исследований, пусть это и будет больше работа детектива, чем судьи.

В 1994 г. в Англии вышел сборник Джейн Маккензи "Археологическая теория: прогресс или поза?", собранный главным образом в Глазго и вокруг него. В этом сборнике опубликована статья Лорны Кэмпбел "Следы археологии", в которой автор пишет:

"Самая последняя глава в Великом Поиске посвящена отысканию жизнеспособной альтернативы пост-процессуальной археологии, каковой альтернативой можно было бы заменить процессуальную археологию. Мне, студенту-археологу конца 80-х, говорилось, что археология проходит через период смены парадигм. Что это время, когда ценности и интерпретации сдвигаются и скользят, и процессуальная парадигма тает, чтобы уступить дорогу новой саморефлективной и самокритичной парадигме. Пост-процессуализм - только начало этого сдвига, а основное еще придет.

После ряда лет мне надоело ждать метаморфозы остальной части этой новой парадигмы, и я потеряла всякий интерес к делу пост-процессуализма. … Только потому, что вы возгласите трижды ("Пост-процессуализм… Пост-процессуализм… Пост-процессуализм…"), он не станет истиной" (Campbell 1994: 142, 151).

Может быть, новые течения появились, а мы их просто пока еще не замечаем? Вот и Лорна Кэмпбелл спрашивает: "Может быть, мы не можем ухватить Новую Парадигму просто потому, что находимся в ней?" (Campbell 1994: 151). Какие-то интеллектуальные новации, конечно, есть. Но ведь речь идет о влиятельных течениях, доминирующих в науке. А это было бы заметно. Приходится признать, что в XXI век, в новое тысячелетие археология вступила без лидирующей новой теории, без доминирующего течения. Место вождя свободно.

Вполне возможно, что именно в этом и состоит особенность нового периода – полный плюрализм, то есть что из арсенала пост-процессуализма только одно средство выжило – эклектизм. Этому можно было бы подыскать соответствия и объяснения в социальной обстановке и в психологическом настрое современной интеллигенции. В самом деле, крушение социалистического лагеря показало возможности плодотворного сочетания идей и техник из разных, ранее сугубо враждебных лагерей. Мир устал от диктата всевозможных вождей – прежде всего политических, национальных и религиозных, от скованности жесткими идеологиями. Даже в мусульманском мире, в значительной части еще не освоившем блага и общечеловеческие ценности современной цивилизации, происходит отвержение старых догм (это показывает история со стихами Салмана Рушда и секуляризация в наиболее сильных мусульманских государствах), а очередной претендент на мировое господство одной идеологии Бен Ладен прибег к террору и вынужден скрываться в самых диких и отсталых районах.

В этих условиях Лорна Кэмбелл задается вопросом и тут же его решает:

"Наиболее удобным механизмом заполнения лакуны между прошлым и настоящим пока что является Великая Теория. … Но, - и здесь начинается ужасная новация, - нужна ли нам другая теория, которая будет столь сильной, чтобы быть неколебимой? Право, это не сами теории ошибочны, но цель и метод поиска. Археология не нуждается в другой Великой Теории".

Причину она находит в понимании источника, всё же явно пост-процессулистском:

"Если мы можем принять и припомнить, что археологический источник социально построен, тогда становится яснее, почему нынешний поиск Великой Теории так печально провалился. Социальные, экономические и политические конструкции, формирующие археологический источник, меняются так быстро, что любое значение, интерпретируемое нами из него, может также быстро изменяться. … А как с нашими дико колеблющимися эмоциональными и иррациональными чувствованиями? Они также явно играют роль и изменяются даже еще быстрее. … Великие теории и синхронные построения, они не могут сообразоваться с представлением, что прошлое постоянно перестраивается нашими современными открытиями. И не могут примириться с любой степенью иррациональности…" (Campbell 1994: 141, 144).

Проследив судьбу теоретических статей в "Антиквити" с 1927 по 1998 гг., сменивший Даниела на посту редактора "Антиквити" Крис Чиппиндейл пришел к выводу: "Антиквити" больше не заинтересован в теории. … интерес к общей теории упал" (Chippindale 2002: 1079). В 1998 г. большая компания английских археологов выступила на 20-й сессии Группы Теоретической Археологии в Бирмингаме с коллективным докладом, озаглавленным: "Don't think ……… Dig!" (Не думай ……….Копай!".

Что ж, еще в середине ХХ века Даниел и Пиготт предлагали нулевую модель. Пиготт писал, что в первобытной археологии "по-видимому, нет того, что натуралист назвал бы общей теорией, покрывающей все аспекты. Возможно, это не так уж плохо" (Piggott 1959: 6). Реализуется ли сейчас "нулевая модель"? Или это всего лишь временное настроение, которое скоро пройдет?

Между тем, одно очень логичное объяснение упадка теоретической археологии на рубеже веков именно засилием пост-процессулизма предложил как раз отъявленный пост-процессуалист Адриан Чэдуик:

"Во многих ветвях пост-процессуалистской мысли, появившейся с 1980-х, социальные, политические и культурологические теории о людях и обществе расматривались как равноценные со средствами получения данных или даже более значимые, а археологическая практика большей частью игнорировалась. Это привело к отчуждению многих полевых археологов и убедило их (неважно, справедливо или нет), что теория имеет для них мало значения или вовсе не имеет" (Chadwick 2003: 97 – 98).

Возможно еще одно объяснение сложившейся ситуации, которое никому не приходит в голову, потому что все пребывают в плену схемы парадигм, по которой одна всевластная и непререкаемая концепция сменяется другой такой же. А если представить, что пост-процессуализм не был единой и непреложной парадигмой, если признать, что наряду с ним и одновременно с ним возникли и существовали другие крупномасштабные концепции, пусть и не столь громкие и заметные, то остается лишь оглянуться вокруг. Возможно, и незачем искать непременно сугубые новации. Возможно, перспективу определяют те концепции, которые сосуществовали с пост-процессуализмом. Да ведь он и не претендовал никогда на единство и цельность. Он всё время оставался эклектичным соединением разных течений. Вполне возможно, что некоторые из них вполне могут выделиться. А возможно, определяющими станут и не связанные с пост-процессуализмом. Словом, нужно расширить круг обозрения для последних нескольких десятилетий – для эпохи расцвета и упадка пост-процессуализма.

Рассмотрим некоторые движения этого времени, которые хотя и не могут претендовать на всеобщность, всё же характеризуют современную ситуацию. Прежде всего обратимся к мятежным движениям, выступающим против крупных систем в археологии и против сложившихся в ней ортодоксий, в том числе и против парадигм и Великих Теорий. Сомнения Лорны Кэмпелл являются частью этой тенденции.

 

2. Археологический антиглобализм. Движение, которое можно охарактеризовать как археологический антиглобализм, является, возможно, последним отпрыском пост-процессуализма: оно сильно политизировано и преисполнено пафоса борьбы против доминирующих в археологии сил, против ведущих национальных археологий, рассматриваемых как империалистические.

В 1990 г. в сборнике Фредерика Бейкера и Джулиана Томаса "Писание прошлого в настоящем" испанцы П. Гонзалес Марсен и Роберт Риш поместили статью "Археология и исторический материализм: размышления аутсайдеров о теоретических дискуссиях в британской археологии". В ней они пишут:

"Что происходит в археологической теории сегодня? Чувствуется, что в Англии она витает на высоких уровнях поверхностности (особенно в Кембридже), тогда как в других странах (как в Западной Германии) вряд ли есть вообще какие-либо теоретические дебаты. Часто первичные стимулы за этим развитием – это, видимо, не столько заинтересованность в развитии альтернативных теорий, сколько политическая борьба внутри ученого мира. Почему иначе Кембридж сознательно или подсознательно стремится предстать перед ученым миром как центр для развития археологической теории, и имеет материальные средства для этого, тогда как, с другой стороны, он манкирует рассмотрением хорошо развитых предложений по теории и практике, выдвинутых в дискуссиях, проходящих в других странах" (Marcén and Risch 1990: 97).

Еще резче и шире поставил этот вопрос норвежец Бйорнар Ольсен. В 1991 году в сборнике Р. У. Прусела (R. W. Preucel) "Процессуальная и постпроцессуальная археологии" он поместил статью "Метрополии и сателлиты в археологии: о власти и асимметрии в глобальных археологических исследованиях".

Ольсен, включившийся в пост-процессуалистское движение в 80-х, присоединился к представлению канадского марксиста Брюса Триггера, об "империалистической археологии" XIX и ХХ веков. Триггер писал, что "природа археологических исследований сформирована в значительной степени ролями, которые те или иные национальные государства играют в экономической, политической и культурной жизни как взаимозависимые части современной мировой системы" (Trigger 1984: 356).

Ольсен возмущенно спрашивает:

"Как это так, что конференции, посещаемые британскими и североамериканскими археологами, или доклады по югозападной археологии [США], публикуемые в "Америкен Антиквити", почему-то рассматриваются как "international" (международные) – тогда как конференции, посещаемые, скажем, норвежскими и шведскими археологами, - нет? И даже еще загадочнее: почему последние принимают вклад первых как более "интернациональный", чем собственный? И второе, как это так, что археологи из большинства стран рассматривают границы своих стран как рубеж, определяющий, где копать, а представители из нескольких других стран – явно нет? (Olsen 1991: 211).

"Кто ездит и куда, нечего и говорить, что большей частью это археологи из богатых и мощных стран, как Соединенные Штаты и Британия… С другой стороны, много ли кенийских или перуанских экспедиций отправляются на полевую работу в Уэссекс, Йоркшир или Аризону. Мы могли бы вместе посмеяться над такими очевидными наблюдениями, но почему мы смеемся?" (Olsen 1991: 215).

Ольсен называет различаемые им группы стран "метрополиями" и "сателлитами", а всю ситуацию определяет как "научный колониализм". Он так конкретизирует свои положения:

"Быть кембриджским археологом, например, это очень своеобразный и конкретный способ быть в свете. Это способ владеть реальностью, языком и мышлением. Это делает возможным некий стиль, которые непонятен без или вне своего размещения относительно институционально унаследованной интеллектуальной или политической силы… Учитывая эту перспективу, размещение автора этой статьи хорошо объясняет, почему тема гегемонии выдвинута мною, а не кем-либо из моих английских или североамериканских коллег" (Olsen 1991: 212).

Ольсен приводит гордое заявление Ренфру в его инаугурационной лекции в Кембридже о том, что выпускники Кембриджа занимают руководящие посты в университетах по всему миру. "Археологи вне метрополий, - добавляет Ольсен, - всегда кажутся зафиксированными в состоянии вторичности, всегда их должны оценивать, судить и рецензировать по стандартам метрополий с точки зрения развитости или стагнации" (Olsen 1991: 216). Чтобы тебя прочли во всем мире, нужно напечататься на английском языке и притом в известном британском или американском издательстве. Иначе ты пишешь для небольшой горстки археологов своей страны и местных любителей.

Он считает это положение нетерпимым и требующим изменения, поскольку, с его точки зрения, это неравенство археологов является не только отражением экономического и социального неравенства, но и средством укрепления и репродуцирования этих отношений.

Как археолог из России я мог бы очень заинтересованно присоединиться к этим констатациям.

Пока существовал Советский Союз и отделенный железным занавесом социалистический лагерь, советские археологи могли не обращать внимание на то, что их наука изолирована от мировой. Большинству это казалось нормальным, хотя и тогда отдельные археологи (я в том числе) стремились преодолеть эту замкнутость. Русский язык был языком общения для всего соцлагеря.

Но с тех пор как занавес рухнул, идейное и материальное богатство тамошнего мира, реализуемое на английском языке, стало очевидным для всех, хотя и для них незнание нашей археологии всё больше ощущалось как печальное наследие раскола мира. Раскол на два лагеря тает, но в археологии (и не только в ней) разделение на "метрополии" и "сателлиты" растет. На русском языке выходит всего несколько археологических журналов ("Российская археология", новосибирский журнал да "Стратум-plus") и несколько серийных изданий. На английском языке – сотни журналов только в Англии и Америке, а еще в Канаде, Австралии, Южной Африке, Индии, где это государственный язык, и десятки изданий в малых странах Европы. В них невыгодно издавать профессиональные журналы на отечественном языке, потому что их прочтет всего сотня специалистов, а на английском они сразу же доступны всем специалистам мира. Самолюбивое ворчание "Хотят изучать русскую археологию – пусть изучают русский язык!" смешно: изучать нужно археологию всех стран, все языки не изучишь, а в первую голову будут изучать те языки, на которых больше литературы. Это, увы, не русский.

Я постоянно сталкиваюсь с этим препятствием. Как и всякий автор, я заинтересован в как можно более широком обсуждении моих работ. Но я постоянно убеждаюсь в том, что существую как бы в трех ипостасях – Лев Клейн как русский автор, Лиоу Клайн как англоязычный археолог-теоретик и антрополог и Лео Кляйн как немецкоязычный археолог-историограф. Кое-что вышло еще на испанском, французском, польском и словенском. Словом, в археологическом мире я известен широко только теми своими работами, которые вышли на английском языке.

И то еще надо ведь, чтобы это были работы, опубликованные в самых распространенных журналах или изданные в наиболее сильных издательствах. Иначе они залягут мертвым грузом в провинциальных библиотеках. Отклика не будет. Между тем, добиться издания в этих центрах крайне нелегко. Во-первых, нужно перевести работу на английский, а это дорого, или отредактировать текст носителем языка, а это не намного дешевле. Во-вторых, мы не привыкли писать так, как это нужно для англоязычных изданий, мы не чувствуем своего англоязычного читателя. Его часто не интересуют важные для нас проблемы, ему не нужны наши раздумья, ему нужна информация.

Значительную часть моих идей (особенно по истории археологии) переложили сначала на чешский, потом на английский чешские авторы Ярослав Малина и Зденек Вашичек в книге "Археология вчера и сегодня". И, хотя у них очень много ссылок на меня, не все заимствования отмечены, и это их книга, а не моя. Мне удалось издать на английском только один большой обзор ("Панорама теоретической археологии") и одну книгу ("Метаархеология"), но в Дании и как приложение к авторитетному, но малотиражному изданию, распространяемому только по подписке и не продающемуся в книжных магазинах. Между тем на русском языке у меня вышло более десятка книг.

В том же положении оказываются ныне и немцы, и французы, не говоря уже о поляках, норвежцах и, говоря словами Маяковского, "прочих разных шведах".

Ольсен рассматривает три стратегии для преодоления этого состояния. Первую он называет "ситуацией идеального разговора" – археологам всех четырех миров сесть вместе и сформулировать критерии истины и дискуссии, свободной от доминирования. Он признает, что это слишком идеалистические мечты, ибо на этой дискуссии будут доминировать всё те же силы. Второй путь – сформулировать "политическую сознательность" у всех археологов. Но кто имеет право утверждать, что его политическая позиция – истинная? С пост-модернистской точки зрения, которой и придерживается Ольсен, - никто. Остается третий путь – "деконструкция": фрагментировать археологию, ввести полный релятивизм, подвергнуть критике само понятие истины, объективности и рациональности, избегать централизации и унификации. Тогда исчезнет само понятие центра и периферии.

Увы, это ведь тоже навязываемая позиция, а реализация ее столь же идеалистична, как обе предшествующие. Централизация – объективный процесс, и можно трижды провозглашать его несуществующим, поскольку, мол, само понятие объективности исчезает, но ведь оно исчезает только из сознания некоторых исследователей, а процесс как шел, так и идет. Всегда были ведущие страны и страны периферийные. Были великими державами и Австрия, и Испания, и Дания, и Швеция, и Россия/СССР. Ведущие языки меняли друг друга – то это была латынь, то немецкий, французский, теперь английский. На каких-то территориях – арабский, испанский и русский. Какой будет в будущем, трудно сказать. Возможно, японский или китайский.

На мой взгляд, сейчас есть только один путь преодоления собственной периферийности – овладевать английским, пробиваться в печать в англоязычные издания и так развивать археологию собственной страны, чтобы она была захватывающе интересна для всего мира, и так ввязываться в полемику на общемировые темы, чтобы с этим считались все. В эпоху, когда Швеция и Дания уже не были великими державами, Монтелиус и Софус Мюллер стали общепризнанными лидерами мировой археологии. Когда французский язык уже не был ведущим, методику Борда применяли во всем мире. Нужно быть мастером своего дела и считаться с мировыми реалиями, а не игнорировать их.

 

3. Конкурентный глобализм как вид антиглобализма. В то же самое время, когда скандинавские и испаноязычные аутсайдеры упражнялись в теоретическом антиглобализме и терялись в поисках возможных средств его преодоления, их радикальные англоязычные коллеги (как ни парадоксально, из самых центральных метрополий – Англии и Америки) предприняли практические действия по преодолению доминирования метрополий в археологии – это было создание еще одной глобальной (тут вторая парадоксальность) структуры, ориентированной на устранение глобализма. Эта структура – новая всемирная организация, устраивающая международные конгрессы археологов, способные конкурировать с традиционными международными конгрессами археологов – конгрессами Всемирного Союза Преисторических и Протоисторических Наук, возникшего во время Второй мировой войны, хотя традиционные всемирные конгрессы проводились еще со времен Мортилье. В отличие от всемирных археологических конгрессов новые конгрессы, проходящие палаллельно с ними, тоже раз в четыре года, но в другие сроки и в других местах, стали называться Конгрессами Всемирной Археологии (World Archaeology Congresses).

Если на традиционных выступали главным образом (и уж во всяком случае задавали тон) представители ведущих стран – обычно количественно несопоставимо преобладали делегации США, Англии, Германии, Франции, Италии, скандинавских стран, - то новые конгрессы заботливо собирали прежде всего представителей Третьего мира – стран Азии, Африки, Латинской Америки, Океании, а также Четвертого мира – аборигенов из колонизованных стран и национальных меньшинств из всех стран мира. Скажем, на Втором конгрессе от Кении выступает не Мария Лики, а Карега-Мунене, от Нигерии – Эйлин Нкуанга, целая делегация маорийцев – Хирини Матунга, Роро те Пуке и др. Представлены тут и страны Второго мира – социалистического лагеря, на глазах тающего и переходящего в Третий мир. Что касается археологов из ведущих держав, то они, конечно, возглавили это движение, но это были те археологи, которые остались вне элиты, заправлявшей археологическими организациями мира. Они нашли способ выразить свои радикальные оппозиционные взгляды и одновременно приобрели влиятельность и власть, сформировав новую элиту.

Во главе этой группы археологов встали англичанин Питер Аккоу (Peter B. Uccko, род. 1938, рис. 1), возглавивший после Ренфру кафедру археологии Саутэмптонского университета, и американец Ларри Зиммермен (Larry Zimmerman) из университета штата Дакота. Перед тем, как принять руководство кафедрой археологии Саутэмтонского университета, самого южного университета Англии, Питер Аккоу провел шесть лет в Австралии, куда он был приглашен руководить Институтом Исследований Аборигенов. За годы 1972 – 78 он провел решительную перестройку Института, проведя его "аборигинализацию" – он установил связи с общинами аборигенов, ввел аборигенов в состав института, обучил ряд аборигенов археологии, особенно используя их для разведки, съемки и охраны памятников (Moser 1995). В Англию он вернулся с опытом новых отношений с аборигенным народностями.

Звездный час Аккоу настал в 1985 – 86 гг., когда в Саутэмптоне был запланирован XI конгресс Союза Преисторических и Протоисторических Наук. В борьбе с апартеидом руководство Союза объявило бойкот Южной Африке и Намибии, а "хозяин" избранного места Питер Аккоу и его друзья по организации конгресса не согласились с идеей, что бойкот, распространяющийся на аборигенов этих стран, ударит по апартеиду – по их мнению он мог лишь повредить просвещению аборигенов. Они отказались от бойкота и объявили, что проведут конгресс по-своему. В ответ руководство Союза лишило конгресс своей поддержки и права на свое имя. Мятежные организаторы Аккоу и его сторонники провели конгресс как Первый конгресс новосозданой всемирной организации (1986), а на Втором, в Венецуэлле в 1990 г., организация была официально учреждена. Тогда же на ее базе возникла серия изданий Археология Одного Мира (One World Archaeology).

Мятежники проникали и в домены традиционной археологии, особенно в те, которые развивались в нетрадиционном направлении. Так, теоретическая группа (TAG) явно выбивается из традиционного русла археологии – вот очередная конференция этой организации, та, что должна была состояться в Саутэмптоне, была использована Аккоу под распространение идеологии Археологии Одного Мира. Практически это был внеочередной конкурентный конгресс, только посвященный теории. Том трудов этой конференции "Теория в археологии: всемирная перспектива" вышел под редакцией Аккоу в 1995 г. (Uccko 1995). Он содержит такие статьи, как "Теоретические тенденции в индонезийской археологии" Дауда Танудирйо, "Теория, практика и критика в истории намибийской археологии" Джона Кинахана, "Европейские помехи развитию значимой теории в африканской археологии" Бэсси Анды, "Смешанные черты археологической теории в Бразилии" Педро Пауло Фунари и т. д. Конечно, такие статьи интересны в основном только для региональных археологических кругов. Для мировой археологии любопытно лишь, как отражаются общемировые проблемы в дальних регионах и, возможно, аспекты сравнительного развития археологии в разных странах. Есть и статьи, более значимые непосредственно для понимания проблем мировой археологии (например статья Джулиана Томаса "Где мы сейчас?: археологическая теория в 1990-х", поднимающая вопросы о судьбах пост-процессуализма и теории).

Аналогичное значение, хотя и не столь откровенно антиглобалистское, имело создание по инициативе Кристиана Кристиансена Европейской Археологической Ассоциации, начавшей регулярно проводить свои собственные международные конференции и издавать Европейский Археологический Журнал. В пору конкуренции за лидерство между Америкой Бинфорда и Англией Ходдера это было родом протеста против засилья Америки и Англии, да и против старой европейской элиты.

Любопытно, что в то же время процессы децентрадизации происходили в самих ведущих археологических державах мира. В Америке и Англии появилась масса местных археологических журналов и других изданий – так называемая "серая литература" (серая, потому что ее трудно было заметить). Выросло много местных археологических центров. С распадом Советского Союза на рубеже 80-х – 90-х годов не только республиканские археологические центры получили полную независимость от Москвы, но и внутри России местные региональные центры приобрели изрядную долю самостоятельности. Показательным было отделение бывшего ленинградского филиала Института Археологии АН от Москвы и восстановление Института Истории Материальной Культуры (ИИМК) в Санкт-Петербурге. Это имело как положительные, так и отрицательные последствия, но шло в русле основной тенденции к децентрализации в мире, антисистемной, антиглобалистской тенденции. Тенденции к деструкции жестких крупномасштабных систем.

 

4. Кому принадлежит прошлое? На первых же конгрессах Всемирной Археологии стал разрабатываться и обсуждаться Кодекс Археологической Этики, в котором заметное место занял вопрос об аборигенных народностях Австралии, Африки, Океании, Америки и их притязаниях (или правах) на исключительное владение археологическими памятниками своей территории. Аборигены в ряде стран (австралийцы, индейцы Америки) потребовали от белых археологов прекратить раскопки могил их предков, а предками они считают всех, кто погребен в их земле, включая и палеолитических покойников. В 1971 г. группа воинственных активистов Американского Движения Индейцев напала на археологические работы в штате Миннесота и разгромила раскопы. Позже спор разгорелся о судьбе скелета умершей в 1976 г. тасманийки Труганини – изучать его антропологам или похоронить на родине.

На конференции при обсуждении притязаний индейцев, один из них, Мэтью Кинг, сказал: "Оставьте людей спать вечным сном в покое. Для нашего индейского народа это кладбище и церковь. Нам не дано изменить это, потому что Бог дает нам эту страну и он дает нам законы, по которым управлять нашим народом".

Индейцы верят в то знание о прошлом, которое получают от своих старших устным путем, и они не хотят никакого другого. "Мои предки, - говорит на плохом английском Сесил Энтон из индейского племени, - родственники, бабушка и так дальше в глубину времен, они толковать вам про историю нашего народа, и это передаваться по наследству, и главное, что я хочу сказать, я считаю, что археология не означать ничего. Мы просто признаем это, а археологию не признаем…"

Индеец лакота Роджер Бёрд, придерживающийся традиционных верований, был спрошен археологом, получает ли он что-то от прошлого. Он ответил: "От моей собственной культуры, да. И я узнаю и использую ее сегодня и использую ее завтра. Но … понимаете, я не могу вернуться и раскопать моих соплеменников и посмотреть на их кости и использовать. Это просто не имеет смысла". А Эрни Тёрнер из племени атабаска пояснил:

"Человеческие кости не могут говорить ученым и оставить им информацию. Культура говорит нам и дает нам послания из прошлого. Духовные послания это не теория, это факт. Я не уверен, что кости могут сказать о духовной жизни моего народа. Если даже кости что-то сообщают, я не уверен, что они говорят вам истину" (Zimmerman 1987: 45 – 46).

Целая группа радикальных в своем либерализме американских и австралийских археологов (не аборигенов) выступила в защиту или, по крайней мере, в оправдание этих притязаний, явно испытывая чувство стыда и раскаяния за своих соотечествеников, в свое время колонизовавших эти земли и обездоливших эти народности (Watson et al. 1987). Они пришли к заключению, что индейцы традиционных верований иначе воспринимают время, чем современные европейцы и белые американцы. Для индейцев время циклично, оно все время возвращается, нынешние события совершаются по моделям мифического прошлого, таким образом, прошлое существует в современности. Утверждая, что прошлое исчезло и только археология восстанавливает его, в глазах индейцев археологи отрицают составную часть их настоящего (Zimmerman 1987).

Так или не так, но индейцев, как и аборигенов в других странах, несомненно раздражает бесцеремонное копание археолгов в их святынях и могилах их земли, которые они считают могилами своих предков (Meehan 1984; Webb 1987; Hubert 1989). Что еще более существенно, это что белокожее население этих стран, в значительной части верующее, солидаризируется с ними, а не с археологами, и требует возвращения и перезахоронения добытых археологами и антропологами коллекций человеческих останков (и, кстати, не только аборигенных). И в Америке и в Австралии активные возражения аборигенов начались в 1970-е годы, а в 1980-х парламенты и тут и там приняли законодательные акты, обязывающие археологов считаться с настроениями аборигенных общин.

Среди археологов разгорелась дискуссия на тему "Кому принадлежит прошлое?" (McBryde 1985; Murray 1993). Еще до Второго конгресса Всемирной Археологии участники этой новой организации провели в 1989 г. специальный внеочередной конгресс в Вермильоне, штат Дакота (в вотчине Зиммермена), посвященный обсуждению археологической этики и судьбе останков покойников. Консервативно настроенные археологи настаивают, что это разрушение основ полевой археологии, мракобесие, губительное для науки, тогда как археологи-радикалы обвиняют их в том, что они суть порождение колониалистского режима.

Мне представляется, что археологи-консерваторы, несомнено, правы: необходимо спасать археологическое наследие от нецивилизованного обращения и гибели Но и не считаться с правами и настроениями аборигенных народов нельзя (этот взгляд о двойной ответственности разделяют со мною марксистские археологи Запада Брюс Триггер и Кристиан Кристиансен – Клейн 1993, 1996; Trigger 1991; 1995; Kristiansen 2005). Наилучший выход нашел Аккоу – это "аборигинализация" археологии в странах, где проживают туземные народности и отсталые национальные меньшинства.

К сожалению, этот выход нельзя применить к столкновению археологов с религиозными настроениями масс, основного населения самих ведущих держав мира, и с клерикальным руководством, когда речь заходит о средневековых святынях – церквах, иконах, мощах. Атеистические государства "реального социализма" просто игнорировали настроения верующих, это было плохо, но ныне идет возвращение древних святынь церкви для постоянного ритуального использования, и это часто гибельно для памятников. Аналогом "аборигинализации" могло бы быть не просто сотрудничество с церковью, а создание совместных центров по сохранению и исследованию церковных древностей, центров, достаточно квалифицированных в плане науки и достаточно авторитетных для церкви и верующих. Постановления таких центров могли бы резко ограничить массовый доступ к древностям – и с точки зрения истинного почитания, как-никак святыни ведь не для повседневного близкого контакта. Хорошо бы и на основе теологических толкований найти возможности более либерального отношения к останкам – ведь утвердилась кремация в христианских странах. Даже староверы шли на самосожжение. Догмы могут стать гибкими, когда это не вредно интересам церкви.

 

5. Этика в Кембридже и везде. И движение археологических антиглобалистов, и стремление "аборигинализировать" археологию – это постановка новых поблем археологической этики. Но и старые проблемы археологической этики обострились. Появление новых государств и наций, осознание ими своего суверенитета и вытекающих отсюда прав относительно отечественных древностей привело к спорам об их принадлежности. Нации, к которым принадлежали те, кто раскопал древности или купил и хранит в музеях, это часто совсем не те, на чьей земле находились раскопанные или разграбленные памятники. Должна ли Англия вернуть Греции "Элджиновы мраморы"? Всплыли и археологические сокровища, исчезнувшие во время войны и, как оказалось, вывезенные нацистами или ставшие незаконными (ибо сверх согласованной квоты) трофеями победителей. Кому должно принадлежать Шлимановское золото Трои, ныне хранящееся в Москве, - России, Германии, Греции или Турции? Это поставило ребром вопросы охраны памятников и проблемы археологической этики. После того, как Уилли полвека молчал об этом, Ренфру в 2000 г. откликнулся на эту проблему книгой "Добыча, законность и собственность" и статьями. Он опять оказался в числе инициаторов дискуссии (ср. Zimmerman et al. 2003; Nicholas and Bannister 2004).

 

6. Разрушение основных понятий. В теоретической археологии настроения деструктивизма, присущие уже постпроцессуализму, усилились с конца 80-х годов. В большой мере эти настроения продолжали традицию гиперскептицизма. Уже тогда подверглись сомнению и критике такие понятия как 'тип', 'археологическая культура', 'система трех веков' - все они объявлялись условными: они, мол, произвольно сконструированы исследователями для удобства манипуляции артефактами. Теперь к этому присоединились еще более обширные и более конкретные понятия.

На стыке культурной антропологии и преистории появилась книга Эдема Капера (Adam Kuper) или, как у нас традиционно читают, Адама Купера «Изобретение примитивного общества» (1988). "Примитивное" – традиционный аглийский эквивалент нашего "первобытное". Купер – англичанин, учился в Кембридже у Лича и Ферта, из функциональной школы. В этой книге Купер утверждает, что «…история теории примитивного общества это история иллюзии». Не уничижительность термина «примитивное» его смущает, и он не предлагает заменить его термином «первобытное». Он отвергает само это общее понятие для первой стадии развития общества.

«Это наш флогистон, наш эфир; или, менее величественно, наш эквивалент понятия истерии... Теория примитивного общества - это о чем-то, что не существует и никогда не существовало. Один из моих резонов для написания этой книги – удалить построение примитивного общества из повестки дня антропологии и политической теории раз и навсегда» (Kuper 1988: 8).

Он перечисляет разные теории, последовательно появлявшиеся на горизонте антропологии – эволюционизм, диффузионизм, функционализм, структурализм и т. д. «Каждая правила короткое время, а потом ее резко ниспровергали» (Kuper 1988: 1). То же происходило с политическими теориями общества: Маркс, Вебер, Дюркгейм. Все они противопоставляли современые типы общества некоему «традиционному» обществу, а в глубине времен за тем они смутно различали самое раннее – «примитивное» (первобытное) общество, за которое и принялись антропологи. Они построили его как полную противоположность современному: на кровном родстве, эндогамии, отсутствии частной собственности и т. д. Все доказывается аналогиями и моделями – ссылками на другие, современные культуры.

Между тем, такого общества нет и не было, утверждает Купер. Все очень относительно, в разных местностях по-разному, обобщать неправомерно. Почему же более ста лет антропологи манипулировали фантазией? Потому что, объясняет Купер, это удовлетворяло неким идеологическим позициям – как капиталистическим, так и марксистским.

Его девиз – «антропология без примитива». Он понимает, что у антропологов возникает вопрос: не исчезнет ли тогда наша дисциплина? Нет, успокаивает он, только сменит предмет. Теперь ее предметом будет культура (Kuper 1988: 243). А что будет предметом преисториков? Ну, очевидно, материальная культура, но она ведь есть не только у преисториков.

Купера называют эпигоном функционализма. Правда, он ведет функционализм не от Малиновского, а от Риверса (развертыванию этой мысли и посвящена книга «Антропология и антропологи»). Однако в книге «Изобретение примитивного общества» Купер развивает гиперскептическую концепцию, в которой соединились разные течения ХХ века. Функционализм тоже. Было вполне в духе функционализма относиться скептически к построениям и понятиям эволюционизма, к его углублению в далекое прошлое и попыткам реконструкции оного. Но сказалась здесь и атмосфера, созданная длительной активностью Боаса и его учеников, партикуляристов и персоналистов, в англоязычной антропологии, с их неверием в любые теории, законы и широкомасштабные построения. С ними Купера роднит и превознесение релятивизма. Сказалась и субъективистская и релятивистская традиция английских философов и историков отрицать возможность объективного познания прошлого и надежность всех реконструкций – все они, мол, лишь несовершенные модели, весьма далекие от реальности. В истории это учение Р. Коллингвуда, в археологии эта идея нашла выражение в трудах целой школы плеяды английских гиперскептиков (Даниел, Пиггот, Хокс) и американских теоретиков классификации (Бру, Форд). Сказалось, наконец, и деструктивистское поветрие конца века.

Другой пример – работы некоторых британских исследователей, которые утверждают, что понятие "кельты" было всего лишь инструментом для упорядочивания материала, что оно не отражает никакой реальности. Работы эти распространяют понятие "кельтомании", отражавшее увлечения и преувеличения прошлых веков, на все современые исследования кельтов. Изданная в 2001 г. в Оксфорде книга Стивена Джоунса (Stephen D. Jones) "Деконструкция кельтов: путеводитель для скептиков по археологии Оверни" стремится доказать тезис, что кельты – это всего лишь модель и что понятие это безнадежно устарело и должно быть удалено из словаря преисториков. Вышедшая в 2003 книга другого археолога, Джона Коллиса, "Кельты: происхождение, мифы и изобретения" также построена на убеждении, что кельты – изобретение XIX века, взятое на вооружение современными политками-националистами и расистами. Книга явилась обобщением работ, в которых Коллис два десятилетия пропагандировал эти идеи. Она встретила сугубо скептический отклик специалистов.

В этой деструктивной тенденции есть и вполне рациональная составляющая. Так в течение второй половины 90-х годов и в начале XXI века немецкий археолог Зебастиан Братер (Sebastian Brather) выступает с рядом очень толковых работ (последняя – на английском в "Антиквити" 2004) и предъявляет доказательства того, что ранних славян Центральной Европы, предполагавшихся археологически установленными и идентифицированными (с городищенской культурой), на деле совсем не так легко ухватить! Керамика этого региона не совпадает ни по времени появления, ни по территории со специфическими могильниками, могильники – с укреплениями (городищами), то есть все аспекты культуры существуют по отдельности, не образуя археологическую культуру, которую можно было бы идентифицировать со славянами! Что же, славяне такой же миф, как кельты по Коллису и Джоунсу?

Дело, очевидно, в том, что народности и культуры распространяются далеко не всегда цельными блоками. Особенно когда речь идет о постепенном распространении на соседние земли. Захвату земли может предшествовать ряд разнообразных контактов, скрещений и влияний, которые в проекции на археологическую карту дают диффузную картину. То есть разрушается не археологическая культура, а ее монолитная версия.

То же касается понятия неолита. Джулиан Томас в 2003 г. выступил в "Антиквити" со статьей "Мысли о распакованной неолитической революции" (Thomas 2003). Он показывает, что неолит появляется не в одном пакете, где все его признанные черты выступают вместе, сразу, а как "репертуар" - не всегда и везде все эти черты, а где-то вместе, где-то порознь. Как сказал бы Дэвид Кларк – политетически.

7. Волна индивидуализма. С позицией археологического антиглобализма и его рецептами близка позиция методологической индивидуализации. Она близка антиглобализму и своими корнями в пост-процессуализме и своей антипатией к большим системам, иерархиям и ортодоксиям.

Идеи часто перекочевывают из одной науки в другую. Идея смещения центра внимания с коллектива на личность не нова. Она не раз переживала подъемы и упадки. В своем современном обличьи она перешла из социологии и антропологии в психологию, там трансформировалась и уже в обновленном виде вернулась в антропологию.

В археологии же она стала проступать уже в конце 70-х, когда Хилл и Ганн издали в 1977 г. сборник об индивиде в археологии, а на следующий год Дэвид Хёрст Томас опубликовал свою знаменитую статью "Ужасная правда о статистике в археологии" (Thomas 1978), в которой показывал этноархеологическими примерами, что статистически значимые различия между артефактами, говорящие о разных типах, оказываются просто различными особенностями индивидов одного времени. В полном виде идея обращения к индивиду проявилась уже с 1980-х годов, в пост-процессуализме (начиная с раздела "Активный индивид" в книге Ходдера "Чтение прошлого"), хотя в эмергентизме Эрнста Вале в середине века она уже присутствовала, но была основательно забыта археологами. Ведь пост-процессуализм развивался в основном в англоязычных странах, да еще в Скандинавии, а англоязычные археологи, да и молодые скандинавы, не читали старую немецкую литературу, разве что философскую. Идея завоевывала умы заново. Рассмотрим корни ее современного развертывания в других дисциплинах, прежде чем приступить к ее характеристике в археологии.

8. Ситуации, поля и роли в психологии и антропологии. В психологии в 30-е годы ХХ века начало сказываться воздействие индивидуалистической социологии и антропологии Макса Вебера. В Берлине Курт Левин развивал в психологии «теорию поля». Он отстаивал решающее значение теории в науке – теория рождает эксперимент, и это есть генеральный путь развития науки. Теоретическое объяснение заключается в выяснении системы причин. Каждое событие надо осмыслить в контексте всей ситуации. Эта ситуация и означает «психологическое поле». Его определяют не класс, не нация, не историческая эпоха, а конкретные условия. Важны, конечно, также индивидуальные особенности действующего человека. Одни люди идут на поводу у ситуации, другие могут усилием воли встать над полем. На этом основании Х. А. Виткин (1974) выделил два стиля интеллектуальной деятельности (когнитивных, т. е. познавательных, стиля). При «глобальном стиле» человек идет на поводу у ситуации, при «артикуляционом стиле» человек отделяет себя от ситуации, опирается на свой опыт и стремится решить ситуацию, не доверяясь внешней структуре. Левин же, эмигрировав в США, занялся психологией «малых групп».

В американской психологии также в 30-е годы ХХ века тоже начало сказываться влияние методологического индивидуализма Макса Вебера. Там под этим влиянием возник интеракционизм или интерперсонализм. Родоначальник этого направления в американской социальной психологии философ Джордж Герберт Мид (Mead, 1863 - 1931) выдвинул “ теорию ролевого поведения ”, согласно которой поведение индивида определяется коллективом, социальной группой через те роли, которые группа ему предоставляет и которые он на себя берет. Роль предполагает актера. Actor, по-латыни, 'деятель', 'действующий'. Но значимые действия человека всегда адресованы другим людям, и человек не может произвести такое действие, не примеряя на себя роли других, не оценивая себя с точки зрения других. И ребенок осваивает в играх социальные роли, все время имея в виду ориентацию на другого (Мид вводит понятие “обобщенный другой” – это “коллективный субъект”, воздействующий на ребенка).

Хотя Мид и исходил из наличия коллектива, практически картина общества у него исчерпывалась взаимодействием индивидов, исполняющих различные роли. Продолжил эту традицию Р. Сирс, который в 50-е годы предложил единицей психологического анализа сделать “диаду” – двух взаимодействующих человек, поскольку действия каждого ориентированы на поведение другого и зависят от него. Веберовская “ориентация на другого” здесь доведена до абсолюта.

В конце 50-х и в 60-х гг. норвежский антрополог Фредрик Барт (Barth) перенес эту тенденцию в антропологию. Многие мыслители воспринимали общество как организм, т. е. основную ячейку эволюции. В статьях и в книге “Об изучении социального изменения” Барт защищал идею, что социальная структура это всего лишь эпифеномен, вторичное явление, производное, а изменение общества есть всегда следствие того, что индивиды меняют стратегию поведения. Организмическому подходу к обществу англичанин Роберт Лейтон противопоставляет интеракционистский подход, по которому социальный строй происходит из взаимодействия индивидов. Он подверстывает к этому тезису многих ученых – от Адама Смита и Малиновского с Моссом до Леви-Стросса, но Вебера не называет. Между тем, они дальше от стержня этой проблемы, чем Вебер. Роберт Лейтон (Layton 1997) – первый, кто ввел интеракционизм как серьезную концепцию в историографию антропологии.

 

9. Этнос и личность в антропологии. Другой вариант интеракционизма или интерперсонализма возник на базе функционализма в его немецкой разновидности, с особым акцентом на этнический характер. Идея возникла у немецкого зачинателя как функционализма, так и персонализма (этнопсихологического учения) Рихарда Турнвальда. Выдвигая на первый план в истории не общество вообще, а этнос и вводя вместо естественного отбора историческое "просеивание" (Siebung), он утверждал, что исторические обстоятельства и среда фильтруют популяцию и в результате этого личности определенного склада становятся выдающимися и занимают ведущие посты. В статье 1933 г. “Личность как ключ к пониманию исследования общества” он утверждал, что облик общества определяют люди, его составляющие, но не их расовые (наследственные) особенности, не среда, а взаимодействие людей. Люди рождаются не с определенными свойствами, а с потенциями, возможностями. История определяет, какие возможности тот или иной этнос выберет, куда его повернут выдающиеся личности.

Под выдающимися личностями Турнвальд понимал вождей (Führerpersönlichkeiten). Это использовал его нацистски ориентрованный ученик Вильгельм Мюльман, который на место исторических вождей прямо подставил конкретного фюрера Германии – Гитлера. Мюльман увлекался расовой теорией, расовой гигиеной и проявлениями личности в сложении народной психологии. Этому была посвящена его диссертация 1931 года "Тайное общество Ариори. Исследование о полинезийских тайных союзах с акцентом на социальный и естественный отбор на старом Таити". Человек, изучаемый этнологией, наделен свободой выбора, а выдающиеся личности воздействют на весь этнос и придают ему определенные черты, которые остальные члены этноса усваивают имитацией. Эти черты сохраняются как традицией, так и генетически, ибо этнос поддерживается эндогамной практикой.

После разгрома нацистской Германии Мюльман отказался от расовой теории и расовой гигиены, сильно американизировал свою позицию и стал развивать идеи персоналистской этнопсихологии, подчеркивая свободу выбора исторического человека, ведущую роль харизматических личностей и их независимость от каких-либо закономерностей. В 1962 г. он выпустил книгу "Homo creator" ("Творческий человек", "Человек-созидатель"), в которой развивал эти взгляды. Жизнь этноса и вся история предстает у Мюльмана как воплощение идей, порождаемых выдающимися личностями в ходе их взаимодействия (Mühlmann 1962).

 

10. «Единое социальное поле» и интеракционизм. Еще один вариант интеракционизма возник в английской антропологии на базе распада функционализма, среди учеников Рэдклиф-Брауна – как своеобразный пост-функционализм. Эванс-Причард считал, что для современной социальной антропологии пользоваться понятиями «племя», «клан» уже недостаточно. «Необходимо пользоваться понятиями, обозначающими отношения, определяемые в терминах социальных ситуаций, и отношения между этими отношениями» (Evans-Pritchard 1940: 264, 266). Мейер Фортс считал, что понятие «социальной структуры» слишком абстрактно. «Социальная ситуация» лучше, ибо сужает сферу изучения (определяя ее во времени и пространстве) и в то же время не требует придерживаться границ клана, племени, даже этноса. Позволяет изучать конфликты на стыках. Конфликты, оппозиции создают единое целое. Можно выделять ситуацию из любого места этого целого. Так ученики Рэдклиф-Брауна пришли к идее «единого социального поля».

Таким образом, единое социальное поле практически означает расчленение целого на отдельные мельчайшие единицы, означает атомизацию. Здесь прежний функционализм приближается к партикуляризму, к индивидуализму «школы культуры и личности» и даже ближе к современности – к постструктуралистам и постмодернистам с их культурной мозаикой. Собственно, это уже вряд ли можно рассматривать как функционализм или структурный функционализм.

Это нечто иное, отражающее влияния веберовской антропологии и некоторых тенденций психологии. В частности, здесь видимо сказалось воздействие "теории поля" Курта Левина и американского интерперсонализма («теория ролевого поведения») Джорджа Мида). Вместо колектива как структуры и вместо личности как члена общества в центр внимания психологов попали взаимоотношения между индивидами, ситуации.

Я уже упоминал норвежца Фредрика Барта, который в с конца 50-х и в 60-е прямо перенес это течение в антропологию. Вместо социального организма и его структур исследователя заинтересовали взаимоотношения между индивидами. Парсонс в социологии вел мысль антропологов в этом же направлении. Думается, что английские антропологи, ученики Рэдклиф-Брауна в сущности перевели свои исследования в это направление. Границы социальных организмов исчезли. В едином социальном поле выявляются взаимоотношения личностей, групп и институтов.

Глакмен писал:

«Мы заявляем, что шахты Рэнда и африканское племя являются частями единого социального поля; что администратор, который представляет Лондонское правительство, управляющее поселенцами и африканцами, и вождь, который управляет только племенем, члены которого находятся в постоянных отношениях с поселенцами и правителем, оба являются частями единого политического целого» (Gluckman 1949).

Словом, черные и белые составляют единое «плюральное», «составное» общество.

Следуя примеру британских антропологов-постфункционалистов, американский археолог Элизабет Брамфил (Elizameth Brumfiel), работавшая над изучением ранних государств, обратила внимание на конфликты. Не переставая заниматься в целом экосистемами, в 1980-е - 90-е годы она перенесла основное внимание на конфликты и соревнование различных групп в системе: класовых, гендерных, клановых. Человек вынужден в такой системе подчиняться разным социальным лидерам, и Карола Крамли (Carola Crumley) придумала для этого особый термин: гетерархия (Ehrenreich et al. 1995). Предполагается, что гетерархия и соревнование кланов вели к изменениям системы.

 

11. Пост-структурализм Бурдье и Гидденса. Существенно продвинулось в сторону интеракционизма и пост-структуралистское понимание общества после разработки концепции Моля о смене "гуманитарной" структуры общества "мозаичной" и учения Делёза и Гуатари о ризоме – войлокоподобной сети случайных связей и отношений в обществе (ризома – корневая система гриба).

При таких условиях видение мира как определяемого социальными структурами сменялось другим, в котором жизнь индивидов не детерминировалась структурами, будь то марксистские социально-экономические классы, законы функционирования в духе Малиновского и Радклиф-Брауна или структуры мышления в духе Леви-Стросса. На первый план выступили индивидуальные намерения, воля и активность людей, личностей. Наследие Дюркгейма вытеснялось наследием Макса Вебера. Однако развитие учений о детерминации жизни индивида внеличностными структурами не прошло бесследно. Вернуться к сугубому индивидуализму представлялось ненаучным. Начались поиски компромисса, попытки наведения мостиков между структурализмом и индетерминистским индивидуализмом. Кроме того, если прежние теоретики представляли себе действующих индивидов людьми разумными и практичными, теперь на первый план выступили эмоции и иррациональные устремления, коренящиеся в традициях.

Пьер Бурдье (рис. 2), проводивший в 60-х годах этнографические исследования в Алжире и стремившийся представить жизнь алжирцев как взаимодействие личностей, заметил, что родственные отношения – это не всё, что открывает структуралистский анализ. В книге "Очерк теории практики" (Bourdieu 1977) он пришел к выводу, что практика социальной жизни, активность индивидов всё-таки обусловлены системой долговременных исторически сложившихся обстоятельств. Он назвал эту систему хабитусом (термин, близкий к 'обычаю', 'нраву', 'обыкновению', 'складу характера'). Хабитус складывается из вещей, настолько известных в данном обществе, что они не нуждаются в четком формулировании, например, отношения родства или выполнение ритуалов. Хабитус располагается между структурами и практическими действиями индивидов и обусловливает практику действий. Он различатся у разных индивидов, но их хабитусы вполне сопоставимы (гомологичны). Действие, обусловленное хабитусом, инстинктивно и регулируемо.

Бурдье сравнивает это со спортом: У "игроков" есть "чувство игры", которое и позволяет им избирать игровые стратегии. "Я описал стратегию двойной игры, которая состоит из операций по правилам, дающим уверенность, что вы правы, и из действий соответственно вашим интересам, тогда как всё время кажется, что вы повинуетесь правилам. Чувство игры небезошибочно; оно неравно разделено между игроками, в обществе – как в команде" (Bourdieu 1990: 86).

Введение посредствующего звена между детерминирующими структурами и действиями индивидов, конечно, ослабляет детерминированность, хотя и не устраняет ее вовсе. Схема напоминает соответствующие схемы Малиновского и Кардинера, но она проще и оставляет больше свободы для индивидов.

В различной степени хабитус может быть кодифицирован, могут быть ведены точные правила социальной "игры", а для сложных, дифференцированных обществ Бурдье ввел понятие "поля" – исторически сложившейся сферы деятельности со специфическими институтами (академическое поле, политическое поле и т. п.). Хабитус приводит к различным практикам в зависимости от состояния поля.

Близкое к хабитусу понятие предложил социолог Энтони Гидденс (Giddens 1979, 1984, рис. 3). У него между практикой (повседневными действиями индивидов) и детерминирующей структурой (институциями, обычаями) размещается структурация – ряд условий, которые обеспечивают репродукцию или трансформацию этой структуры, а также обеспечивают структурирование повседневных индивидуальных действий. Гидденс, на трудах которого основана у пост-процессуалистов теория активности (theory of agency), начинает с уже предложенного Мидом тезиса, что "все люди – сознательные социальные актеры" (или сознательные деятели). Но их действия зависят от сложившихся условий исторической ситуации (то есть от структурации) и от действий других лиц. У Гидденса отношения между структурой и практической деятельностью индивидов – взаимодействие: они вовлечены в жизнь друг друга, каждая есть и средство и результат. Он предложил такую модель социокультурного мира, в которой деятель, знающий, как общество оперирует, способен поддержать или переделать правила в данной социальной ситуации. Хотя тут и задействованы понятия структуры и структурации, концепция Гидденса далека от структурализма. И всё же деятель может осуществлять свою стратегию только относительно уже существующей и внешней для человека "структуры" или "хабитуса", хотя она изменчива и зыбка.

Нетрудно заметить сходство между концепцией Бурдье - Гидденса и теориями других интерперсоналистов. Любопытно, что наследники Вебера, функционалистов и структуралистов пришли к одним и тем же идеям. Это вполне можно рассматривать как особое направление, и то, что оно до сих пор не выделялось в виде отдельная главы в курсах историографии, объясняется единственно тесными связями учеников Малиновского и Рэдклиф-Брауна с их учителями и в какой-то мере разрозненностью интерперсоналистов, отсутствием общепризнанного лидера. То есть эта невыделенность – дело условное. Возможно, если бы историографы выделили их всех в отдельную школу, постмодернизм (пост-структурализм) в антропологии утратил бы свое неопределенное (через отрицание) обозначение, по крайней мере, для какой-то своей части, а может быть для ростков следующего направления.

 

12. Археология и "теория активности". Засилье в 1960-х Новой Археологии, с ее системным подходом, решением социальных проблем и статистикой, к 1970-м сменилось некоторой апатией к этим задачам. Интерес к индивидуализации привел к публикации сборников специально об этой проблеме – "Индивид в преистории" (Hill and Gunn 1977). Я упоминал этот сборник в главе о поведенеской археологии, рассказывая о поляризации интересов в 1970-е: наряду с обострением интереса к системам усилися интерес к индивиду. Сборник посвящен стилистическим особенностям керамики, в которых проявляются личные качества мастеров-изготовителей.

Такой лидер Новой Археологии как Ренфру, инициируя переход к "социальной археологии", всё же оговорил некоторые сомнения: "в то время как поведение группы из многих индивидуальных единиц часто можно эффективно описать на языке статистики, безотносительно к каждой отдельной единице, объяснить его таким способом не получится так легко. Это проблема, которую первобытная археология еще не решила" (Renfrew 1972: 496). Очевидно, это затруднение Ренфру ощущает из-за того, что поведение одной отдельной особи вообще невозможно статистически объяснить или предсказать, только применить теорию вероятности. Кроме того, видимо, сказывается обычное для историка желание подыскать для поведения личностей психологические мотивы, а в них очень велика доля случайности. Еще более отход от объяснений социальными факторами стал заметен в следующем десятилетии.

При президенте Рейгане в США и правительстве Тэтчер в Британии принципы капиталистического идивидуализма торжествовали, социальные программы были свернуты и ставка делалсь на собственные силы каждого. Тэтчер даже как-то произнесла крылатую фразу: "Нет такой вещи, как общество". Уже пост-процессуализм в археологии в 1980-е годы старательно перемещал акцент с коллективов и обществ на индивидов. Ян Ходдер критиковал системный подход и функционалистическую направленность процессуалистов за игнорирование реальных социальных действий: "индивиды, - писал он, - это не просто интрументы в какой-то оркестрованной игре, и трудно увидеть, как субсистемы и роли могут иметь собственые цели" (Hodder 1982: 5). Однако, как точно подметил Мэтью Джонсон, "индивид был триумфально восстановлен в центре сцены в теории, но тихо отодвинут за кулисы или вообще вычеркнут из сценария на практике" (Johnson 1989: 190). Немудрено. В археологии, имеющей дело с массовым материалом, с типами и культурами, это не так просто. Как правило, она представляет нам результаты массовых действий – изношенность, сработанность, утоптанность, - а если индивидуальные действия угадываются, то они покоятся под густым покровом анонимности.

Правда, иногда, особенно в исторической (античной или средневековой) археологии проводится при случае идентификация выдающихся личностей, открывемых раскопками, - монархов. полководцев, святых, героев, их родных. Но это никак не продвигает археологов в понимании значения индивидов в преи