Глава 32. Гиперскептицизм.

 

1. Введение. Вторая мировая война, погубившая миллионы людей и поставившая мир на грань гибели, положила какой-то рубеж в психологии переживших ее масс, в частности и в мышлении многих археологов. Отмерли некоторые методологические концепции, господствовавшие в межвоенное время и даже с начала века – миграционизм (Adams et al. 1978), трансмиссионизм, комбинационизм, антиэволюционизм, теория стадиальности. Прервался немецкий археологический структурализм (последующая вспышка структурализма во Франции не будет иметь корней в Германии). Лишь американский таксономизм уцелел, и то пришел в состояние стагнации (у Рауза). Другие течения возникли на смену старым - археологический неоэволюционизм только начинался, новым для археологии было контекстное (функционалистское) направление, новым казались и французский таксономизм (родство которого с американским никто не улавливал) и французский структурализм. Не только новые поколения пришли в археологию, но и старые почувствовали необходимость перемен.

Перевалив за этот рубеж, большинство археологов пребывало в состоянии некоторой растерянности. Долго служившие им концепции, методы и теории утратили авторитет, подверглись жестокой критике и не могли ничего ей противопоставить. Добро бы можно было сменить негодный арсенал на новое оружие, уверовать в новую истину. Однако новых подходов было сразу несколько, каждый был многообещающим и отрицающим все другие. Чему верить? Какую позитивную программу принять?

В такой ситуации многие почли за лучшее проявить сугубую осторожность и на будущее не принимать никакой веры, избрав позицию критическую и скептическую.

В Америке эта категория археологов могла найти осмысление своего скептицизма в господствовавшей в университетах философии прагматизма, предлагающей исходить только из практической результативности научных концепций и подвергающая сомнению все теории. Философию эту инициировал Чарлз Сандерс Пирс (1839 – 1914) в 70-х годах XIX века и развил его современник Уильям Джеймс (1842 – 1910), особенно подчеркивавший активность познающего сознания. По Джеймсу вещи – это вырезки из хаотического потока ощущений, осуществляемые волевыми усилиями познания. Существование принадлежит реальности, но любая ее определенность создается нами. "Мой мир – это лишь один из миллиона … заложенных иных миров, столь же реальных для тех, кто может извлечь их" (James 1891, 1: 288 – 289). В ХХ веке в писаниях Джона Дьюи (1859 – 1952) это учение приобрело вид инструментализма. С точки зрения инструментализма, " функция интеллекта состоит не в том, чтобы копировать объекты окружающего мира" (Dewey 1947: 467), научный объект создается в процессе познания. Понятия же наши вовсе не отражают действительность – они не больше похожи на свой объект, чем ключ на замок (кстати, ключ как раз должен очень точно соответствовать отверстию в замке!). "Научные понятия не являются раскрытием предшествовавшей и независимой реальности", они имеют лишь операциональное значение, то есть "являются лишь интеллектуальными инструментами" (Dewey 1929: 165, 111, note).

Скептицизм проповедовали и адепты критического реализма, выступившие в Америке с 20-х годов ХХ века. Они признавали существование реального мира, но сильно разводили реальность и ее отражение в воспринимаемых нами фактах, которые созданы логикой мышления на основе ощущений, а не простым суммированием восприятий. Виднейший представитель критических реалистов испанец, работавший всю жизнь для Америки, Хорхе (или Джордж) Сантаяна (полное имя: Хорхе Аугустин Николас Руис де Сантаяна и Боррас – George Augustin Nicolás Ruiz de Santayana y Borrás, 1863 – 1952), современник Дьюи (они умерли один год), писал: "Существование … с точки зрения познания – это утверждаемые факты и события, а не видимые образы и предметы, которыми мы обладаем. Существование, согласно этому, не только сомнительно для скептика, но и одиозно для логика" (Santayana 1955: 290).

Таким образом, теоретические упражнения в скептицизме пронизывали атмосферу американских университетов ко времени, когда археологи, о которых дальше будет речь, были студентами (конец 20-х – начало 30-х годов ХХ века). Вскоре, в 1937, финский археолог Тальгрен опубликовал на английском часто цитируемую статью "Метод преисторической археологии", в которой писал: "Скептицизм – мощное средство научного мышления. Надо быть достаточно смелым, чтобы подвергать сомнению как теории других, так и свои собственные, и даже основания своей науки и ее метода" (Tallgren 1937: 155). Но он призывал к пересмотру наличных взглядов, а не к скептицизму относительно научного метода вообще. С середины ХХ века археологи усомнились вообще в возможностях археологии добывать достоверное знание.

 

2. Условность классификаций: Бру и Форд. В США разочарование классификациями наступило сразу после войны. Инициатором выступил Джон Оутис Бру (John Otis Brew, 1906 -). Это, можно сказать, основоположник целого направления, но, странным образом, имя его начисто отсутствует в основных историях археологии - Глина Даниела и Брюса Триггера - и даже в "Истории американской археологии" Уилли и Сэблофа. Я с трудом мог собрать краткие сведения о нем (рис. 1; Whitehall 1969). Подвизался он в музее Пибоди Гарвардского университета в Кембридже, штат Массачузетс. Много работал над керамикой Среднего Запада в духе таксономизма, и работал очень вдумчиво. Думал над трудами, в которых были скептические высказывания по поводу практики таксономистов, - над статьями Клакхона и Тальгрена с идеями функционализма, над критикой со стороны неоэволюциониста Джулиана Стюарда, анализировал работы Киддера, Глэдвина, МакКерна, Рауза. Плодом этих раздумий явилась знаменитая работа "Таксономия: употребление и злоупотребление" ("The use and abuse of taxonomy"), ставшая частью его книги 1946 года "Археология гряды Алкали, Южная Юта". Для тех, кто не согласен с применением термина "таксономия" в самом широком смысле, автор сохраняет возможность читать название его работы и так: "Классификация: употребление и злоупотребление".

В своей "Археологической типологии" я подробно разобрал его аргументацию и нашел ее "впечатляюще красноречивой и удивительно бедной" (Клейн 1991: 86). Но бедной она была для меня, подготовленного всем дальнейшим обсуждением проблемы и выросшего в другой методологической традиции. Для многих западных (да и не только западных) археологов она звучала чрезвычайно убедительно.

Бру начинал с критики убеждения большинства практикующих таксономистов (опять же не только их, а, вероятно, большинства археологов), что их классификации (или типологии или таксономии) являются "естественными" (natural), внутренне, исконно присущими археологическому материалу (inherent). Археологи думают, что их "типы" и "культуры" "реальны", то есть наличествуют в материале, и что исследователь своими классификационными операциями эти реальные объекты "открывает", "обнаруживает", "выявляет". С этим связана вера в то, что существует единственно "истинная" (true), "адекватная" (correct) классификация (или типология) для любой культуры, любых объектов, и надо только найти ее. Бру спрашивает: почему же тогда классификации разных исследователей почти всегда не совпадают?

Он констатирует, что классификационная концепция, основанная на вере в реальность и исконность наличной группировки, перенесена в археологию из биологии. Именно поэтому мы обращаемся с типами и культурами как с живыми существами: ищем предков, устанавливаем родство ("филогенетические отношения"), строим родословные, а классификацию оформляем как родословное древо. Но даже в самой биологии состоятельность этой концепции поколебалась. Как только дело доходит до насекомых и вообще мелких организмов, виды оказываются неустойчивыми, границы их не очень хорошо определяются. Их становится всё больше, а сами они всё более дробными, так что есть опасение дойти до такого состояния, когда видов окажется столько же, сколько организмов, а в каждом виде останется одна особь.

Но еще важнее, продолжает Бру, то, что переносить подход к классификации с биологии на культурный материал нельзя. Специфика культурного материала состоит в том, что он создается человеком, а человек, в отличие от природы, может преодолевать природные ограничения. Он способен соединять разнородные по происхождению элементы. В природе межвидовое скрещивание почти невозможно, а в культуре нечто подобное происходит сплошь и рядом. Поэтому в природе границы между видами пролегают гораздо более резко, совпадая по многим показателям. А в культуре влияния и заимствования смывают эти разграничения и способны породнить генетически разнородные культурные группы.

В результате этого в культурном материале оказывается масса различных свойств. По любому из них (по любому показателю) можно провести деление (Раус называет такие классы аналитическими), и границы пройдут всякий раз по-разному. А когда археолог проводит свою классификацию, он выбирает для каждого шага классификации какой-то один показатель как критерий деления (по Раузу, так образуются таксономические классы). И это может быть какой угодно признак из многих наличных. Следовательно, принципиально возможны различные класcификации одного и того же материала. Исследователь выбирает показатели, исходя из назначения своей классификации, из своих пристрастий, а то и просто случайно. Во всяком случае, произвольно. А какой-то "единственно верной", "адекватной" классификации просто не существует – она невозможна, и незачем ее искать. Это всё работы впустую, с ложной задачей.

Исследование вообще не является процессом пассивного отражения готовых истин, а строится на активности мышления, формирующего результат. Соответственно и классификации – не истины, которые надо открыть. "Классификационные системы, - пишет Бру, - это всего лишь орудия, инструменты анализа, изготовляемые и применяемые исследователями – точно так же, как лопаты, совки и кисти являются инструментами раскопок" (Brew 1946/1971: 76).

Требуется не отыскать одну "идеальную" классификацию, в которую уложить весь материал, и даже требуется не уменьшать количество классификаций, а наоборот – умножать. Нужно не меньше, а больше классификаций. Это поможет полнее описывать и анализировать материал. Конечно, критерия объективности нет, но, примеряя эти многие классификации к материалу, можно выбрать наиболее практичную для данной конкретной задачи, откорректировать ее и применять, пока не появится другая задача.

Звучит всё для многих чрезвычайно убедительно, хотя по каким критериям провести отбор, как корректировать Бру не сообщил. Через два года вышла основополагающая книга другого направления – книга Тэйлора (Taylor 1948), - в которой Тэйлор, принимая критику таксономизма (тут они были союзниками), выступил с возражениями против позитивной программы Бру и ее обоснования.

Прежде всего, он отвел ссылку на связь с биологией. Перенесена ли концепция из биологии или нет, состоятельна ли она в самой биологии или нет, - всё это не имеет значения для оценки пригодности этой концепции в археологии. Для этого важно одно: адекватна ли она археологическому материалу. Более того, не все особенности биологических связей отсутствуют в культуре: эволюция и в ней происходила. Если термин "генетические связи" смущает своими намеками на половой способ размножения, его можно заменить другими терминами ("сродство", "корреляция" и т. п.), но нельзя же отрицать, что новые фордовские автомобили сохраняют многие черты старых! (Taylor 1948: 142 – 143). Это сильное возражение.

А вот его возражения Бру по основному аргументу – о расплывчатости, многообразии и несовпадении границ в материале – звучат слабее, потому что он сам придерживается представления об индивидуальности каждого объекта, каждой ситуации. Поэтому хотя он и заявляет, что в материале объективно существуют типы со своими признаками, созданные людьми в древности, и открывать их – наша задача, но как различить эти опознавательные признаки среди многих эмпирически выявляемых признаков, указать не может. Он возражает Бру, говоря, что культура не континуум, но тут же оговаривается, что в некоторых аспектах всё-таки континуум. Уклончивость его позиции облегчила сторонникам Бру продолжение дискуссии.

На позиции Бру перешел видный таксономист, давно нестандартно мысливший, Джеймс Форд. Формирование его как ученого завершалось в Мичигане, а именно в Мичигане несколько десятилетий в конце века XIX века работал философ Дьюи, и интеллектуальная среда университета в первой половине ХХ века была пропитана его идеями. Еще в конце 30-х, когда Форд писал свою диссертацию в Мичигане, его поразила позиция его потенциальных руководителей Уайта и Титева, отрицавших само существование археологических типов (неоэволюционисты стояли за постепенность изменений, за непрерывную протяженность - континуум). Уже в 1938 г. Форд упирал на "неадекватность" чисто описательных классификаций, ратуя за такие, которые выделяют исторически значимые типы. В 1952 – 54 годах он выступил в поддержку Бру с развернутым обоснованием искусственности, произвольности и инструментальности наших классификаций и условности их результатов. Повторил это в 1962 г.

Форд признает наличие собственного порядка и организованности в культуре, внесенного в нее ее создателями. Он признает, что вся изменчивость, на которую упирал Бру, не беспредельна: колебания дают незначительные отклонения от неких идеалов, стереотипов, которые типология и должна установить. Его скепсис относительно возможности такого установления, относительно объективности типологии, вытекает из концепции культурного континуума.

Для доказательства своей идеи Форд построил условную модель некоего острова Гамма, на котором живут аборигены гамма-гамма. Для этнолога-наблюдателя, рассматривающего культуру этих аборигенов в какой-то момент времени из какого-то одного пункта, вполне очевидно, что есть тип дома гамма-гамма с каким-то средним обликом. Но когда он приступает к классификации, он может выделять либо типы строения домов, либо типы размещения семей, либо типы дверей и окон и т. д. Что предпочесть, решает сам исследователь. Выбор не продиктован ему материалом, он субъективен, и уже в этом аспекте типология субъективна, а не объективна.

Дальше – больше.

Пока наблюдатель остается на одном месте, обнаруженный им тип дома, по какому бы критерию его ни выделять, кажется естественным подразделением в культуре: домá аборигенов ведь резко отличаются от домов миссионеров. Но стоит сдвинуться с места, и окажется, что дома аборигенов соседней местности несколько отличаются, и чем дальше, тем больше. От местности к местности дома постепенно становятся другими (рис. 2). В каждом пункте какие-то качества представлены наиболее ярко и постепенно убывают по мере удаления от этого пункта во все стороны. Аборигенный тип домов казался одним, пока мы наблюдали из одного пункта и имели для сравнения только дома миссионеров. Но теперь можно выделить еще один аборигенный тип, а то и несколько, смотря по тому, каким размахом вариаций мы ограничим тип. Размахом вариаций будут определены границы каждого типа. Размах вариаций мы устанавливаем произвольно. Выбор места тоже произволен и случаен. Именно этим субъективно выбранным размахом и этим случайным выбором места (или мест) подсказаны типы, а не предопределены материалом.

Точно так же сказывается и эффект изменчивости во времени (рис. 3). В археологическом материале обычно накоплены экземпляры, изготовленные в разные времена. Смена же облика происходила постепенно, рядом мелких изменений ("культурный дрейф" – "cultural drift").

"Даже в современной культуре Запада, - пишет Форд, - со всем ее теперешним ускорением изменений, неплохо оплачиваемые новаторы, контролирующие дизайн автомобилей, архитектуры и одежды, хорошо знают, что если мелкие новшества позволяют создать новые моды, то никаких заметных скачков в развитии стилистических конфигураций покупатель не потерпит" (Ford 1954/1971: 69).

Форд предлагает вообразить коллекцию сосудов разных пропорций, которую можно выстроить в ряд с постепенным нарастанием одних признаков и убыванием других – и строит по ранжиру такую шеренгу (рис. 4). Кроме того, на облик типа влияет и заданный размах вариации, который нужно охватить (т. е. рамки типа) – он тоже произволен, а значит, субъективен (рис. 5).

Если бы археолог получил весь объем материала сразу, в виде хронологического ряда форм, рамочки типов можно было бы поместить в любых местах этого ряда, количество их тоже намечалось бы произвольно. На деле, однако, археолог получает не весь материал сразу, а какие-то обрывки этого ряда – уцелевшие экземпляры в лучше изученных местах и просто угодившие первыми под раскопки. Эти-то экземпляры и образуют ядра для кристаллизации типов – последующие находки распределяются в группы (называемые то классами, то типами) по сходству с этими первоначальными экземплярами. Так складывается типология – случайно, и может быть изменена – произвольно (Ford 1962; Форд 1962).

Против Форда выступил защитник реальности выявляемых типов Сполдинг, и их острая дискуссия чрезвычайно интересна. Форд выпустил в 1952 г. монографию, посвященную памятникам восточных штатов, в которой не только применял статистику к типологии, но и обосновывал свое понимание типов. По его мнению, типология – это всего лишь инструмент, говорить о ее объективности бессмысленно, потому что признаков бесчисленное множество, исследователь вынужден отбирать показатели для классификации, и результаты ее целиком зависят от выбора исследователя. Выбор же произволен, субъективен и часто случаен. Форд знал и критически отозвался о деятельности "Сполдинга и некоторых его сотрудников со Среднего Запада, занятых бесцельным и бесконечным измерением и сортировкой черепков в тщетной надежде открыть объективную и единственно верную типологию" (Ford 1952).

Сполдинг не оставил этот вызов без ответа и выступил с рецензией: "Форд не понял, - писал он, - того фундаментального принципа, что мы обладаем методом исследования, который, если применять его правильно, открывает реальные истины о реальном мире или приближается к ним" (Spaulding 1953b: 589). Сполдинг имел в виду открывание типов с помощью статистики и корреляции. Отстаивать произвольную типологию, по мнению Сполдинга, могут только те, кто полагает, "что истину надо определять чем-то вроде голосования археологов, что плодотворность – это делать то, что делают другие археологи, и что единственная задача археологии – приносить археологам счастье" (Spaulding 1953b: 590).

В ответ Форд написал подробное обоснование своих взглядов – "Возвращаясь к понятию типа" (Ford 1954b), а также рецензию на "Статистическую технику" Сполдинга (Ford 1954a). В своей рецензии он издевался над представлением Сполдинга, "что природа снабжает нас миром, наполненным упакованными фактами и истинами, которые можно открыть и попробовать, как пасхальные яйца, упрятанные в газоне". Абсолютные истины, по мнению Форда, можно искать разве что в религии, но никак не в науке и всего менее – в науке о древней культуре.

"К сожалению, - продолжает Форд, - культура не осязаема в том же смысле, как осязаем каменный топор, и трудно вообразить себе что-либо более неосязаемое, чем забытая и мертвая культура. Я думаю, что одна из причин, по которым Сполдинга так раздражает мой очерк, - это смущающее зрелище археолога, оторванного всеми своими четырьмя ногами от черепка" (Ford 1954b).

Форд намекает на то, что именно его недавняя критика методики Сполдинга как недальновидной и наивной оторвала "все четыре ноги" критикуемого от черепка. Далее Форд сообщает, что еще до напечатания Сполдинг послал ему рукопись своей рецензии с любезным письмом, в котором советовал Форду (который, как мы помним старше Сполдинга на три года) почитать учебник Кохена и Нагеля "Введение в логику и научный метод". "К сожалению, - печатно отвечает Форд, - студент, который взял мой экземпляр, не вернул его…" (Ford 1954b).

Разъяренный Сполдинг немедленно пишет ответ на эту рецензию (так сказать, ответ на ответ), подтверждая, что считает работу Форда "технически некомпетентной". "Понятие о мире, существующем независимо от наблюдателя, есть фундаментальная предпосылка научного метода". Не понимая этого, "Форд воюет с чучелом, на которое он навесил ярлычок «Сполдинг и некоторые его из его сотрудников». Разбирать этот вздор, значило бы входить в «личную демонологию Форда»…".

Конечно же, причина спора не в разной компетентности участников, а в принципиальном расхождении методологий. Сполдинг упирал на реальное существование реального мира и порядка в мире, а Форд этого и не отрицал. Форд и не отрицал наличие мира, независимого от наблюдателя. Он отрицал иное – что открытие деталей этого мира может быть осуществлено независимо от позиции наблюдателя и что в этом мире есть четкие границы, всегда и во всем совпадающие. Он отрицал, что их можно открывать автоматически, независимо от позиции наблюдателя. Сполдинг считал, что границы именно таковы, но не доказывал этого. Его корреляции этого не показывают. Они лишь показывают, что некоторые признаки совпадают друг с другом, но те ли это, что намечены древними мастерами, неясно. Форд тоже не прав: если наши типологии работают, то, видимо, мы не так уж случайно выбираем признаки!

Форд недаром взял в качестве моделей мысленные объекты – нарисовал воображаемый остров, изобразил условный ряд сосудов. На воображаемом острове только берега кладут предел плавной текучести форм, а условному ряду сосудов - только поля страницы. Реальный мир культуры не таков. Лишь на каком-то участке можно проследить непрерывность и постепенность вариаций. Культура в целом – не континуум. Дискретность, прерывистость есть фундаментальное свойство материи мира, относящееся и к культуре. Прежде всего, вариабельность ограничена функциональным назначением: никто не сможет построить "фордов ряд" от горшка к ножу и от ножа к гривне. Не любой величины щетки существуют в реальности между зубной и платяной. Есть и другие ограничения вариабельности – социальные, этнические, территориальные и прочие. И во времени есть моменты катаклизмов и революционных изменений. Я подробнее рассмотрел эти вопросы в "Археологической типологии", где также указал и на условия пригодности условных типов (Клейн 1991: 88 – 98).

Но для такой взвешенной оценки нужны были десятилетия развития дискуссии и некоторые новые независимые позиции. А тогда даже такие крупные и самостоятельно мыслящие ученые, как Уилли и Филлипс, Мальмер, Раус признали доводы Форда убедительными и приняли его концепцию классификации за основу своих трактовок.

Скептицизм в археологии США выходил и за пределы проблемы классификаций. Аризонский археолог Реймонд Томпсон (Raymond H. Thmpson) опубликовал в 1956 г. статью "Субъективный элемент в археологических выводах", где настаивал на неизбежно значительной роли субъективности в исследовании и, значит, ненадежности всех логических операций археолога, в которых участвует сравнение, – классификаций, подбора аналогий и проч.

 

3. Философия истории археолога и философа Коллингвуда. У американских философов скептицизм затрагивал не только соотношение понятий с реалиями, но распространялся на все теории, на всю науку. "Этот мир есть воплощение случайностей, ежеминутно маскирующееся под факт", - говорил Сантаяна (Santayana 1922: 142).

Сантаяна так разъясняет свое отношение к фактам:

"Глядя на луну, один человек может сказать, что это просто небесное светило; другой, склонный грезить наяву, может назвать ее девственной богиней; более наблюдательный, вспомнив, что это светило подвержено увеличению и уменьшению, может назвать его полумесяцем; а четвертый, оперившийся астроном, может сказать, …что это потухший и непрозрачный сфероидальный спутник Земли, отражающий солнечный свет частью своей поверхности". Но, что бы они ни говорили: "светило", "полумесяц", "богиня" и "спутник" – всё это "сущности, термины человеческого сознания, не существующие сами по себе" (Santayana 1955: 176 – 177).

Отсюда недоверие к науке:

"Когда я был моложе, - пишет Сантаяна, - то, что помпезно именуется наукой, имело импозантный вид. В интеллектуальном мире существовало благоустроенное королевское семейство, рассчитывавшее править неопределенное время: суверенные аксиомы, несменяемые законы и регентствующие гипотезы. У нас были ньютоновское пространство и время, сохранение энергии и дарвиновская эволюция. Ныне у нас демократия теорий, избираемых на короткий срок службы, говорящих на жаргоне лавочников и едва ли способных быть представленными широкой публике… И она служит тому, чтобы рассеять иллюзию …, будто научные идеи раскрывают буквальную и интимную сущность реальности" (Santayana 1942: 829).

Сантаяна был популярен не только в Америке, но у англичан была своя, очень старая традиция скептицизма и агностицизма, идущая от Беркли и Юма, и там скептицизм получил гораздо более широкое применение. Для идеалиста-гегельянца Джона МакТаггарта тоже материальные объекты не существуют в реальности и суть наши конструкции. Был у англичан и свой прагматист – Фердинанд Шиллер (Ferdinand Schiller). Он полагал, что действительность предоставляет разные возможности миропонимания, и нужен акт воли, чтобы выбрать между ними. Это, собственно, акт веры.

Но наибольшее влияние на английскую археологию оказал философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (Robin George Collingwood, 1889 – 1943, рис. 6). Сын археолога и художника, он до 13 лет учился дома, потом, пройдя через школу в Регби, поступил в Оксфордский университет. Окончив его в 1912, стал там преподавать и оставался там до своей отставки в 1941 г. Первые десятилетия по окончании университета (приблизительно до 45 лет) Коллингвуд занимался, как и отец, археологией и стал виднейшим специалистом по римской эпохе – в 1930 г. выпустил книгу "Археология римской Британии". Но к этому времени он больше заинтересовался философией, заняв позиции объективного идеализма. О его настрое говорит то, что он критически отнесся к эмпирической психологии и анализировал религию как форму знания. Опубликовав в 1939 г. в возрасте 50 лет, автобиографию, он в конце жизни написал книгу "Идея истории", которая вышла посмертно (в 1946 г.) и воздействовала на многих историков.

Коллингвуд расправляется с "теорией здравого смысла", в которую множество людей верит. По его словам, "сами историки убеждены в том, что в своей исследовательской работе они исходят из данных (data). Под данными они понимают исторические факты, которые им даны заранее в начале исторической исследовательской работы" (Collingwood 1961: 243 – 244). При этом они опираются на воспоминание (memory) и авторитет информатора (authority), то есть на достоверный источник (Ibid., 234 – 235). Для историка сообщение достоверного источника является "священным текстом", который он не должен изменять, потому что это объективное отражение события. Значит, критерием истинности исторического познания является его соответствие данным исторических источников. Коллингвуд считает это иллюзией, которая навеяна "теорией здравого смысла". На самом деле, уверяет он, всё не так.

Во-первых, просто переписывает свои источники писец, а не историк. Историк сначала подвергает источник исторической критике, отбрасывая фальшивки и проверяя, хорошо ли осведомлен информатор и верен ли его рассказ. Критерий же проверки – собственный жизненный опыт историка и его "априорное воображение" – разновидность критического мышления (Ibid., 237 – 238). Во-вторых, историк делает отбор фактов, отбрасывая те, которые ему кажутся маловажными или лживыми. "Следовательно, за содержание своего произведения отвечает он, а не его достоверный источник" (Ibid., 236 – 237). В-третьих, источники никогда не содержат все фактические данные, относящиеся к теме исследования. Из них можно почерпнуть фрагменты, отрывки, без связующих звеньев (Ibid., 237), а историк сам заполняет пустоты между отрезками, интерполируя отсутствующие звенья. Опять же ему служат " априорное воображение ", критическое мышление. Он создает " историческую конструкцию ". Она похожа на сеть, сотканную между установленными (фиксированными) пунктами, взятыми из источников.

Но и сами факты достоверных источников не являются объективными реальностями. То, что историк воспринимает от источника, это не само событие, а текст на бумаге или пергамене или камне. Историк волен принять или не принять сообщение как исторический факт и решить, в каком виде принять - придать ему определенную форму. Самих событий давно нет, они не существуют. Пелопонесская война то ли была, то ли ее не было. Она не дана историческому мышлению как некая объективная реальность. Сведения об этом факте дошли через писания Фукидида, а их нужно оценивать, проверять, корректировать, интерпретировать. Стало быть, "историческое мышление само себе его не дает". А чтобы оно могло себе его дать, "нужны определенные предварительные знания истории, определенное историческое познание". Это значит, что "историческое познание может возникнуть только из исторического познания" (Ibid., 247). А исторический факт есть результат исторического познания, "умственная конструкция".

Всё это означает, что "сеть воображаемой конструкции гораздо тверже и крепче" так называемых "твердых пунктов", потому что "она служит пробным камнем, ведь с ее помощью мы решаем, являются ли утверждения о данных фактах верными" (Ibid., 244). "Твердым телом" истории являются не факты, а интерпретации. Априорное воображение создает и сеть и факты. А поскольку историк и романист опираются на априорное воображение, между их произведениями нет никакой разницы, кроме одной: задача романиста нарисовать осмысленную картину, а задача историка – еще и верную. То есть она должна быть помещена в некие рамки места и времени, и она должна согласовываться с наличными фрагментами материала. Историческое мышление является как бы врожденной идеей. Эта картина прошлого, которая живет в воображении, и есть идея истории, по Коллингвуду (Ibid., 248).

Коллингвуд затрагивает и археологию:

"коль скоро вы не можете войти в ум неолитического человека, всё, что вам доступно, это организовать его остатки в некий род аккуратного порядка, а результат – это этнология или археология, но это не история. А ведь реальность-то неолитического человека была исторической реальностью…" (Collingwood 1956: 199 - 200).

Читая Коллингвуда, современный историк интуитивно чувствует, что в тонкой вязи его аргументов есть некое схоластическое скольжение к абсурду. При желании можно распутать эту вязь – тут обнаружатся и подмена опыта априорными идеями, и забвение исторических аналогий, и игнорирование параллельных фактов, сигнализируемых другими видами источников, и многое другое. Критика Коллингвуда неплохо дана в марксистской книге болгарина Николая Ирибаджакова (1972 – русский перевод) "Клио перед судом буржуазной философии".

В 1946 Робин Коллингвуд выпустил книгу "Идея истории", а в 1962 появилась аналогичная книга Глина Даниела "Идея преистории".

 

4. Гиперскептицизм Глина Даниела. К этому времени кембриджскому редактору "Антиквити" Даниелу (рис. 7) было 48 лет, и он был известным археологом, долго пропагандировавшим умеренный диффузионизм. Разочарование в диффузионизме постигло его так же, как и Чайлда, но если Чайлда старые марксистские убеждения толкнули к неоэволюционизму, то у Даниела не было такого прибежища, да и вообще все учения, старые и новые, казались ему одинаково неубедительными. Уж если его умеренный диффузионизм, на который было потрачено столько сил и таланта, отмер заживо…

Уже в книге Даниела "Сто лет археологии", вышедшей в 1950 г. (когда ему было 36), есть горькие сомнения в диффузионизме и критическое отношение ко всем вообще теориям и к привычным понятиям археологов. "Распознает ли действительно археолог культурные различия или он всего лишь перечисляет варьирующие конфигурации в том, что Тэйлор назвал бы "материальными объективациями культуры"? Перечислив культуры неолита – Уиндмил Хилл, Питерборо, мегалитические и др., - он задает риторический вопрос: "Это действительно культуры или археолог всего лишь злоупотребляет понятием культуры, применяя его к региональным вариациям материальных объектов?" И заключает: "культуры современного археолога, как периоды и эпохи его предшественников это всего лишь понятийные инструменты" (Daniel 1950: 318 - 319). Все теории археологии – Эллиота Смита, Фокса, Чайлда, советских археологов - "являются, по самой природе археологических фактов, субъективными догадками. Одна из них может оказаться и верной; в отсутствие письменных памятников будем ли мы когда-либо способны сказать, которая?" Все они для Даниела являются "ошибками упрощения" (Daniel 1950: 323).

Книга 1962 г. "Идея преистории" придала этому настрою четкую форму и развернутость.

Сигануть из умеренного диффузионизма в неумеренный скептицизм подвигли Даниела два фактора особенно: несомненно, книга Робина Коллингвуда и, вероятно, основной предмет собственных долгих исследований Даниела – мегалиты, его узкая специализация. За его известной работой 1941 ("Двойная природа мегалитической колонизации") последовали книги 1950 и 1960 годов о преисторических камерных гробницах Британии и Франции, а также книга 1958 года "Строители мегалитов Западной Европы".

Проследим значимость мегалитов для формирования нового настроя Даниела по пунктам.

Мегалиты – памятники очень своеобразные, культовые, и в них преувеличенно выражены некоторые свойства археологических памятников вообще.

1. Лаконичность и фрагментарность. Прежде всего, мегалиты – это памятники немногословные, скрытные, во многом загадочные. Очень лаконичное устройство, редкий и нереалистический орнамент, часто отсутствует инвентарь. Восстановить по таким остаткам культуру трудно. Если есть инвентарь, то нередко это смесь разных эпох, а если уж и есть связь с определенной культурой, то в разных местах это культура разная. Значит, восстановление не только трудно в силу скудности и лаконичности оснований, но и в силу явной многозначности: погребальные памятники одни, а культура и, стало быть, жизнь с ними связана разная! Чего же стоят наши реконструкции? Они все основаны на принципе: одни формы – одна культура. Что мы знаем о жизни строителей мегалитов? Ареал, дата (и то шаткая), о "мегалитической идее" мы не знаем вообще ничего.

А умеренных диффузионистов интересовали и проблемы независимого возникновения мегалитов, как они возникали в первоначальном очаге, что вкладывали в заимствованную идею строители, и т. д.

По аналогии познавательный пессимизм переносился и на другие памятники: все они в известной мере лаконичны, односторонни; ничего не говорят о языке, очень скупо о социальных связях.

"Когда мы смотрим на большие росписи на скале пещеры Ласко, можем ли мы и в самом деле сказать, что они были сделаны для целей симпатической охотничьей магии? Когда мы видим большие каменные гробницы во Франции с их резными фигурами божества, можем ли мы считать, что это были могилы старейшин, навязавших свои верования неимущему населению? Когда мы находим двух человек, мужчину и женщину, погребенными в одной могиле, должно ли это означать сати (обычай соумирания жены. – Л. К.) или убийство или они оба умерли в одно и то же время от болезни?

Взглянем на эту археологическую проблему иным путем. Если однажды, от чего упаси Господи, мой университетский городок Кембридж превратится в необитаемые руины, и не останется письменных источников о его жизни, руины покажут род четырехугольных зданий, как церковь колледжа Короля, много кинотеатров… Археологи будущего, вероятно, объединят все эти четырехугольные здания в "публичные общественные ритуальные здания"…". Археологу бросится в глаза и оригинальное круглое здание церкви Гроба Господня – тоже культовое, не могила и не жилище. "Может быть, археологи будущего различат две культуры в Кембридже – одну культуру длинных прямоугольных зданий и вторую – имеющую круглые здания" (Daniel 1962: 132).

Итак, археологические источники лаконичны, односторонни и многозначны, а это ведет к свободе толкований и субъективности. Но о каких-то сторонах всё-таки можно уверенно судить? (см. пункт 2). Нельзя ли по ним восстановить другие? (см. пункт 3).

2. Шаткость датировки. Взглянем на хронологию мегалитов. Уже Чайлд отметил шаткость наших датировок и равную неубедительность разных версий. Однако направление диффузии мегалитов и многое другое зависит от справедливости какой-то одной версии. Даниел принял было короткую, иначе нельзя было говорить о диффузии с Древнего Востока. Милойич подтвердил ее отработанной методикой. И вот – радиоуглеродная революция, всё рушится. Милойчич пишет критические статьи о радиоуглероде – и этот метод тоже не надежен. Чему же верить? А Чайлд писал о шаткости не датировок мегалитов – обо всей хронологической системе европейской преистории

Даниел сокрушается:

"Истина состоит в том, что слишком рафинированная датировка европейской преистории, вероятно, никогда не будет возможной, и что споры о том, начинается ли латен I в 450 или в 425 г. до н. э. или датировать ли культуру Уиндмил Хилл в Британии 2300 или 2200 г. до н. э., – это споры об ученых фикциях" (Daniel 1962: 257).

Слово fictions означает в английском не только фикции, но и вымыслы, байки.

Таким образом, здесь выступает уже не только фрагментарность и многозначность фактов, но и слабость, ограниченность методов реконструкции.

3. Индивидуальность. Нужно учесть и своеобразие мегалитов как памятников искусства (архитектуры дольменов, скульптуры менгиров) – их индивидуальность. Идентичных нет. Мегалиты анонимны, но это не значит, что они не имели индивидуальных творцов. По аналогии это можно сказать о любых памятниках, даже о керамике. Можно было бы преодолеть эту трудность – по одной стороне определять другие, по фрагментам восстанавливать целое, выводить всё более объективные закономерности, если бы… Если бы эти закономерности существовали в культуре, в ее статике (приближая культуры к машинам или организмам) и динамике (законы истории). Но здесь проявляется человек, его свободная воля, миром движут идеи, их произвольно творит индивид. Значит, по фрагменту целое восстанавливать рискованно, по одной стороне нельзя судить о других, особенно если это сторона меньшей важности – материальная, а идеи нам не уловить.

"Мы обычно говорим о бессмертных идеалах общества, - пишет Даниел, - но преистория является свидетельством того печального факта, что идеи умерли… У нас нет способов изучить моральные и религиозные идеи протоисторических обитателей Мохенджодаро и Хараппы, а сохранились лишь их водостоки, строительный мусор и терракотовые игрушки…Когда преисторики говорят об идеях и идеалах людей до письменности, они делают ошибки – интеллигентные ошибки людей, наилучшим образом подготовленных для этого, но всё же ошибки" (Daniel 1962: 126 – 127).

Конечно, можно было бы воспользоваться аналогиями с этнографически близкими живыми группами. Но где гарантия, что эти аналогии действительно близки? Ведь по духовной культуре схожие племена отличаются друг от друга, где же гарантия, что они совпадут с далекими по времени и территории обществами? Схемы и идеи Бахофена, МакЛеннана, Моргана как источники для выводов неосновательны (invalid). "Они отличаются и от этнографических параллелей. Те точны, только их применение ошибочно. Здесь же сами факты не являются точными фактами" (Daniel 1962: 127).

Таким образом, уникальность наших памятников, их индивидуальность и отсутствие системности не позволяет надеяться на восстановление структуры по деталям, целого по фрагментам.

4. Отрыв от современности. Дополнительный толчок пессимизму дает глубокая древность мегалитов, их оторванность от современности. Мегалиты – это памятники в чистом виде. Кто их возводил? Рабы или свободные люди? Небольшие общины или огромные толпы? Как строили? Сейчас их не строят нигде. Но ведь в какой-то мере это относится к любым памятникам.

"Мы должны, увы, большей частью оставить создателей и распространителей наших преисторических культур безъязыкими и физически бесплотными. … Но тогда большей частью наша преистория оказывается неудовлетворительной и трудной, мучительно худосочной и поверхностной" (Daniel 1962: 103).

В "Короткой истории археологии" Даниела (цит. по немецкому изданию 1988 г.) описан эпизод, как Даниел с Мортимером Уилером (рис. 8 – 9) показывали в 50-х годах по телевидению Толундского человека – труп, которому 2000 лет, найденный в великолепной сохранности в Дании в 1944 г. с веревкой на шее в болоте. Это самый сохранившийся из всех археологических трупов. Для наглядности оба археолога, Даниел и Уилер, ели перед зрителями пищу, аналогичную найденной в желудке трупа.

"Это была безвкусная каша из культурных и диких зерен и трав, - вспоминает Даниел. - Мне тогда подумалось (и так я думаю и сейчас), как сильно это отражает ситуацию в археологии: трапезу повешенного мы можем реконструировать, но мы, разумеется, никогда не узнаем, как его звали, почему его повесили и о чем были его последние мысли. Это естественно данные границы первобытной археологии, с которыми всегда надо считаться" (Daniel 1988: 309).

Сразу отмечу, что этого мы не можем узнать и о многих современных покойниках. Да и так ли это (именно это) нужно истории?

Однако вернемся к попыткам восстановить ход мыслей другого покойника, самого Глина Даниела, ход мыслей, приведший его к глубокому скептицизму относительно познавательных возможностей археологии. В своем сокрушении и разочаровании он, конечно, должен был хвататься за другие теории и методы. Быть может, всё-таки попытаться восполнить материал и взять другие методы? Использовать другие теории? Применялось их уже много. И что же?

5. Слабость методов, узость и упрощенность теорий. Взглянем на распространение мегалитов. Ведь это была основа для всего течения. Вначале выдвигалась идея миграции "мегалитического народа", "мегалитической расы", но культуры оказались слишком разные. Тогда гипотезу миграции сменило предположение о трансмиссии "мегалитической идеи", но оказалось, что дюссы в Дании возникли независимо, да и разные потоки двигались (если двигались) с разной скоростью, значит, сказывались и другие факторы. Археологи предпочитают говорить еще скромнее о "мегалитической традиции", но и это вызывает сомнения: "В настоящее время, - писал Уилер, - почти невозможно выделить "мегалитическую традицию", и вполне возможно, что через несколько лет это выражение выпадет из археологического жаргона" (Wheeler 1935: 181). Не объяснит ли географический фактор маршруты миграции? Не прибегнуть ли к законам Фокса? Но в одной и той же области оказались мегалиты из разных потоков. Это путает все карты. Выходит, все выводы слишком узки, все "законы" – упрощения. выводы, относящиеся к мегалитам и к другим памятникам.

Таковы уроки Даниела из изучения мегалитов.

Даниел не случайно обратился к истории науки, которая стала его второй главной темой. Это ведь проверка жизненности теорий. И вот, обобщает он, история нашей науки иллюстрирует узость взглядов ученого сообщества (и вообще человечества). Оно не умеет смотреть широко – всё время абсолютизирует один метод, одно наблюдение, одну идею. История археологии Даниела – это критический обзор доминировавших концепций каждого периода – эволюционизм, миграционизм, диффузионизм (как трансмиссионизм), марксистская теория…

Даниел приходит к выводу, что вся история археологии – это сплошная история упрощений и ошибок, сменяющих друг друга в случайной последовательности, и история их крушений. Ум археолога всё время метался из крайности в крайность. Почему сначала возникала одна, потом другая концепция, а не наоборот, – остается без ответа или ответ ищется вне археологии – в воздействии смежных наук. В смене идей нет ни единой линии, ни смысла, ни прогресса. Прогресс есть в технике и в накоплении фактов, но не в смене идей.

"Мы не более на высоте преисторической учености, чем были Томсен, Ворсо, Габриэль де Мортилье, Питт Риверс, Монтелиус, Софус Мюллер или Реджиналд Смит в их времена. Все секреты доисторического прошлого явно не будут открыты поколению середины 20-го века, как не были они открыты поколению середины 19-го" (Daniel 1959: 78 – 79).

До сих пор археологи пытались одному упрощению, одной узкой идее противопоставить другую. Пора отбросить их все. Отказаться от них в принципе, отрешиться от их выдвижения.

Почему же это стало ясно только в середине ХХ века? Потому что накопленные факты внесли колоссальное усложнение в науку.

"Но что, - вы можете спросить, - принесли все эти технические новшества – эти новинки науки и техники, эти тотальные вскрытия, наши новые типологии, наши сплошные полевые обследования, карты распространения и аэрофотосъемка? Прежде всего, они привели, со всеми свежими открытиями, которые делаются сейчас, к огромному росту накоплений фактического материала и, что еще важнее, к огромному усложнению материала" (Daniel 1962: 74 – 75).

А люди ждут от науки простых решений любой сложной проблемы - и неправомерно упрощают. Пора положить этому конец.

Таким образом, Даниел выдвигает претензии на абсолютную объективность в мире субъективных догадок.

Какой же из всего этого следует вывод? Зачем же тогда изучать преисторию, то бишь первобытную археологию? Что она дает? Какие уроки позволяет извлечь?

В основном Даниел формулирует два урока. Во-первых, археология показывает единую палеолитическую базу для всех культур, для всех народов, стало быть, учит сознанию равного происхождения всех народов современности (такого короткого отрезка!) перед лицом колоссальной протяженности палеолитического бытия. Во-вторых, она обогащает нашу современную культуру утраченными эстетическими ценностями (Daniel 1962: 162 – 163). Это всё.

Только в 1974 г. в возрасте 60 лет Даниел стал преемником Грэйема Кларка на посту заведующего кафедрой преистории в Кембридже (рис. 10), три года спустя - президентом Королевского Антропологического Института. В 1981 г. он передал кафедру своему бывшему студенту Колину Ренфру, а в 1986 - журнал Кристоферу Чиппиндейлу, опубликовал толстую автобиографию (Daniel 1986) и умер.

 

5. Сподвижники Даниела. Даже пожилой Мортимер Уилер, как и Даниел, умеренный диффузионист, не избежал влияния нового веяния. В своей статье "Археология и передача идей" в 1952 г. (ему было в это время 62 года) он привел пример принципиальной ограниченности знаний археолога. Найдя бочку, археолог сможет разработать типологию бочек, классифицировать бочки, открыть народ бочек и нанести его передвижения на карты, он не сможет только установить, что эта бочка служила убежищем для выдающегося философа. Он ухватит бочку и упустит Диогена (Wheeler 1952: 180 - 1810. Между тем, именно рассказ о Диогене в бочке (точнее в пифосе, коль скоро дело происходило в древней Греции) был столь важен, что облетел все страны.

Оба главных сподвижника Даниела, Хокс и Пиготт, несколько старше его и тоже обратились в гиперскептицизм из диффузионизма, только другого толка - инвазионного. Все трое они возглавили археологию в трех основных университетах Британии – Кембридже, Оксфорде и Эдинбурге (рис. 11). Даниел, хотя и был младше своих коллег и профессором стал позже (в 1974 г.), сменив Грэйема Кларка, но был, несомненно, лидером нового направления из-за своей нацеленности на историю и методологию науки, своей публичности и своего организационного таланта.

 

6. "Лестницы" Хокса. Работавший в Британском музее инвазионист Кристофер Хокс (рис. 12), перевалившим за сорок (он на 9 лет старше Даниела), был в 1946 г. назначен профессором и завом кафедры Европейской преистории Оксфордского университета. Оказавшись на новом месте перед студентами, он поневоле стал более глубоко продумывать вопросы методологии археологических исследований. Студентам же надо всё объяснять и мотивировать. Возможно, сказалось и то, что инвазионные, да и диффузионные трактовки становились всё более одиозными и, по крайней мере, немодными. Он не отказался от своих инвазионных и диффузионных интерпретаций, более того – хотел отстоять их от нападок (в 1966 г. статьей "Британская преистория: инвазионная гипотеза" он выступил с возражениями на критику Грэйема Кларка).

Но пришлось задуматься над состоятельностью инвазионных интерпретаций. Он хотел показать, что они более состоятельны, чем все другие в археологии, особенно в преисторической археологии - сам-то он работал главным образом в протоисторической археологии, опирающейся на письменные сообщения классических авторов, а в хронологии – и на документы Древнего Востока. Вероятно, сказалась и эта его изначальная позиция в археологии, а также то, что в студенческие годы его учителем (тьютором) в Оксфордском университете был не кто иной, как Коллингвуд. Причем сам Хокс вспоминал, что в студенческие годы Колингвуд ругал его за рабское копирование работ Коллингвуда.

Вот теперь он стал руководителем кафедры в Оксфорде. С этого времени его начали избирать президентом различных археологических обществ, и свои взгляды он особенно четко формулировал в своих президентских обращениях к этим обществам. Первое такое обращение – к Преисторическому обществу – состоялось в самой середине века, в 1950 г., напечатано в 1951, и называлось "Половина пути британской преистории сквозь столетие". Он тогда еще настороженно относился к уже появившемуся скептицизму Даниела. "Взгляните, - говорил он, - на это соревнование на прошлой неделе с "Спектейторе"…"

Он имел в виду соревнование организованное популярным журналом по определению "преистории", которое по замыслу организаторов было бы аналогично шуточному определению антропологии как изучения первобытного человека (primitive man) еще более примитивными людьми. Хокс продолжает:

"И как только соревнующиеся ни называли нашу невинную преисторию! 'Изучение недостоверного легковерными'! 'Восстановление невообразимого воображающими'! 'Недопустимое, выведенное из непроверенного'! Вот как называли; а было и похуже: 'То, чего никто не знает, о людях, которые никогда не существовали'!

Отчет о соревновании был написан его судьей д-ром Даниелом. … Я люблю элегантность его речи. Всё это, конечно, одна мощная шутка. Но я хочу знать, тем не менее, что это не было одной из тех шуток, которые имеют свою несмешную сторону. Несмешная сторона – не то, что много образованных людей считают преисторию подделкой, но что мы делаем так мало для того, чтобы научить их чему-нибудь лучшему" (Hawkes 1951: 10 – 11).

Сам Хокс старается в этом обращении выделить в преистории надежные опоры. Эти надежные опоры – исторические тексты, письменные источники. Он предложил новую периодизацию. Представлено всё было как "познавательная система обозначений для преистории". Периодизация Хокса брала за основу "степень, до которой мы поднимаемся по шкале, в которой наше знание ее остается обязанным историческому материалу", то есть степень приближенности к документальной истории (рис. 13). Средневековая археология – это археология историческая, "ведомая текстами". Раннежелезный век превращался в протоисторию ("начинающуюся историю") Британии, неплохо освещенную римскими авторами и пенеисторию ("почти историю"), едва затронутую греческими авторами. Бронзовый век становился параисторией (тем, что "рядом с историей", т. е. сосуществует с очагами письменности). Раннебронзовый, медный век и поздний неолит охватывались телеисторией (они "далеко от истории", но всё же в связи с ней). А ранний неолит, мезолит и палеолит отводились антеистории ("перед всей историей"). Тут археология уже "свободна от текстов" (Hawkes 1951: 1 – 9).

Вскоре (1954) Грэйем Кларк отверг это дробное деление эпох, настаивая на достаточности деления на протоисторию и преисторию, или, если сохранить преисторию как общее название – на первичную (самостоятельную) и вторичную (опирающуюся на историю). Вообще периодизация Хокса - это не очень археологическая периодизация. Скорее это периодизация этапов культурно-исторического процесса по их освещенности письменными источниками в качестве надежных опор для интерпретации. Это периодизация археологических материалов не столько по возрастанию, сколько по убыванию возможностей их исторической интерпретации: ведь огромная часть археологии лежит вне сферы письменности – не только по времени, но и по приближенности в системе культуры.

Развитие этой темы (критической оценки возможностей интерпретации) последовало в 1953 г. в докладе на конференции в Америке, в Гарварде, доклад "Археологическая теория и метод: несколько предложений из Старого Света" напечатан в 1954 г. Главный принцип своей методики Хокс формулирует так: "Я чувствую себя гораздо счастливее, когда вместо того, чтобы продвигаться от неизвестного к известному, можно двигаться к неизвестному от известного" (Hawkes 1954: 167). Исследуя окраины "сферы диффузии" из центра, где располагалась "текстовая история", еще можно как-то пользоваться связью с ней, "свободная от текстов" археология такой возможностью не располагает. Тут возможности интерпретации зависят не от близости к истории, к текстам, а от близости к материальным остаткам культуры. И Хокс строит свою знаменитую "лестницу умозаключений", "лестницу Хокса". В ней четыре ступени (четыре, а не семь, как это излагает Джонсон – см. Johnson 1999: 86):

"Если о материальной технике легко делать выводы, о хозяйстве и снабжении продовольствием довольно легко, об общинной организации труднее, а о духовной жизни труднее всего, то вот вам нарастание по четырем степеням трудности в умозаключениях. Что это за нарастание? Это нарастание, ведущее от более общеживотного в человеке к более специфически человеческому. … Таким образом, результат получается таким, что чем более специфически человеческую деятельность мы берем, тем труднее о ней судить по археологии этого рода. Что это дает нам, по-видимому, есть позитивное убывание: чем более человеческое, тем менее доступное пониманию" (Hawkes 1954: 162).

Сам Хокс не называл свое рассуждение "лестницей", кличку дал Бинфорд. Но форму лестницы имело и предшествующее рассуждение Хокса – о видах археологии, только там была лестница степеней познаваемости по приближенности к текстам, а здесь – по приближенности к материальным остаткам. Там лучше выглядели те инвазии, которые позже, а здесь – все инвазии, потому что они всё-таки засвидетельствованы материальными остатками нового вида, а то еще и скелетами иной расы – в отличие от структуры общины или мифов, о которых археологу судить приходится по очень косвенным доказательствам.

Так из желания Хокса доказать свою правоту как инвазиониста выросло его теоретизирование в духе гиперскептицизма. Но частицу гипер -, говорящую о преувеличении, заслуживает лишь превращение его выводов в повод для отказа от работы "на верхних ступенях лестницы", а само наличие "иерархии доступности", хотя и отрицалось Бинфордом (он считал, что всё в культуре взаимосвязано и отражается во всём), но зря. В 1989 г. Триггер подсчитал виды интерпретации в серии из 8 сборников по теории и методу, и оказалось, что за 1978 – 86 гг. из помещенных там статей 47 % посвящено экологии, демографии и экономике, 39 % - открытиям данных и хронологии, 8 % социальным отношениям и 6 % идеологи, религии и научным знаниям (Trigger 1989: 392).

Концепцию Хокса подхватили другие, прежде всего его многолетний ассистент Мэри Смит в работе 1955 г. "Ограниченность выводов в археологии" (статью эту неоднократно перепечатывали). Затем в 1956 г. Чайлд в своем методологическом "Составлении прошлого из обломков" сочувственно переложил вторую "лестницу". В 1959 Пиготт развернул ее в своем "Подходе к археологии".

В 1957 г. было опубликовано еще одно президентское обращение Хокса – на сей раз к антропологической секции Британской ассоциации развития наук. Название этой работы Хокса – "Археология как наука: задача и ловушки". В этой работе он, говоря о необходимости сотрудничества археологии с естественными науками (при своей кафедре он организовал мощную лабораторию), поставил вопрос о необходимости развить строго научное мышление в самой археологии. "Моя тема – не археология и наука, а археология как наука", - заявил он (Hawkes 1957: 94). В этом он следовал Чайлду (Childe 1953). Словом "наука" (science) в английском обозначаются только естественные и точные науки, а не история или философия.

Более радикальную позицию заняла его жена Джакетта, опубликовав в 1968 г. статью "Истинное изучение человечества" (Hawkes 1968), вызвавшую раздражение у многих молодых новаторов. В статье отвергалось модное уподобление археологии точным наукам – физике, химии, социологии, тогда как, по убеждению пожилой Джакетты Хокс, археология – гуманитарная наука и должна оставаться такою. Тут явное расхождение с Хоксом, впрочем, к этому времени они развелись (и он женился на Соне Чэдуик, это тоже известный археолог).

Но и в своем обращении 1957 года сам Хокс сетовал на то, то до идеала (превращения археологии в точную науку) еще очень далеко, так как в археологии царит "сущая неразбериха" (Hawkes 1957: 95). А далее рассматривались ловушки познания, делающие его очень проблематичным, коль скоро исследователь имеет тут дело с человеческими психикой и поведением, туго поддающимися собственно научному познанию. Подобно другим гиперскептикам, Хокс задавал вопрос: "А есть ли в действительности штуки, называемый культурами?" (Hawkes 1973: 177).

Самого Хокса в последние десятилетия его жизни (он дожил до 87) молодые тоже стали рассматривать как "консервативного асса археологии", "динозавра" этой дисциплины. В своей автобиографии, написанной в 1982 г. и озаглавленной "Ретроспетива", он не стал продумывать периодизацию своей жизни, а разделил биографию бесхитростно по хронологическим десятилетиям, причем даже не своей жизни, а календарным – от Р. Хр.: 1920-е, 1930-е и т. д. Довел свою позицию (быть как можно дальше от субъективного вмешательства в материал) до абсолюта и абсурда.

 

7. Модели Пиготта. Другой соратник Даниела, Стюарт Пиготт, старше его на четыре года, стал заведующим кафедрой Эдинбургского университета и преемником Чайлда в 36 лет. Как уже сказано, чтобы быть вправе сидеть в кресле Чайлда, он почувствовал себя обязанным расширить тематику занятий. Но прежде нужно было завершить прежнюю тематику. В 1954 г. (рис. 14) он опубликовал книгу "Неолитические культуры Британских островов". Это был итог всей его предшествовавшей деятельности, ограниченной Британскими островами. Культуру Уиндмил Хилл он снова представил как раннюю колонизацию островов, Юга и Востока Британии; Север и Запад были объектом другой колонизации, принесшей камерные могилы. В городищах типа Уиндмил Хилл он видел загоны для скота. К первым радиоуглеродным датам, никак не укладывавшимся в короткую хронологию Европы, принятую им как диффузионистом, он отнесся скептически.

Расширение сферы занятий с Британии на всю Европу потянуло за собой оценку различных концепций и выдвижение своих собственных. В 1959 г. вышла методологическая книга Пиготта "Подход к археологии", напоминающая по теме вышедшую за несколько лет до того книгу Чайлда "Составление прошлого из обломков". Уже у Чайлда чувствовалось влияние Хокса и некоторая растерянность от коллапса многих опорных истин. Пиготт, резко усилил эту тенденцию, подробно развернув "лестницу" Хокса и высказав изрядный скептицизм к достижению объективных результатов в археологии.

"Иногда думают, - писал он, - что если раскопщик достаточно досконален, чтобы зафиксировать до высшей степени объективной аккуратности всё, что может быть наблюдаемо во время раскопок, то его отчет явится идеальным документом, который обеспечит читателю обладание каждым фактом, как если бы он делал раскопку сам. Но это в действительности не так.

С самым лучшим желанием в мире, человеческое наблюдение остается личным, и ничуть не хуже от этого. Раскопки часто сравнивают с научным экспериментом в лаборатории, но в аналогии не надо заходить слишком далеко. Думать, что археологический факт – того же порядка, что, например, в химии, это не понимать его природу, и, значит, попытки применить "научные" методы интерпретации, на деле толкают к задаванию бессмысленных вопросов…Что раскопщик извлекает из своего раскопа, зависит от его прошлого опыта, от его сравнительных знаний материала, который он раскапывает, его остроты понимания и сотни других качеств, специфических для индивида" (Piggott 1959: 14).

Обосновав субъективизм наблюдения, Пиготт ссылается и на несопоставимость объектов археологии: "Конечно, каждый памятник в своем роде уникален" (Ibid., 15). К этому Пиготт добавляет невозможность войти в психику людей далекого прошлого:

"ловушка, в которую может попасть преисторик, это смешать свою собственную оценку того, что составляет удовлетворительный комплекс предметов материальной культуры, с тем, что было удовлетворительным для первоначальных владельцев, и что могло сохраняться длительно. Мы должны помнить также, что настроение нашего нынешнего века высоко оценивает материальную культуру и усиливающееся развитие технического процесса; и, стало быть, в изучение прошлого вносится почти бессознательное оценочное суждение, и техническая инновация становится в нем пробным камнем, на котором испытывается ценность преисторических обществ. То обстоятельство, что археологический факт в большой мере – продукт техники, и в большой мере также случайный отход способа хозяйственного обеспечения изучаемых народов прошлого, не должно означать, что технически-эволюционная и экономическая модели преисторического прошлого имеют высшую ценность, если только они не среди тех, что больше всего отвечают типам наличных фактов" (Ibid.,79 – 80).

Чего же стоят наши концепции? Пиготт приходит к выводу, что все теории, все концепции археологии – это всего лишь модели, которые мы строим для лучшего понимания тех или иных особенностей материала. Археолог

"делает ряд строго контролируемых наблюдений, или использует сделанные другими учеными, он ищет скрытые связи между ними и затем пытается выдвинуть некие гипотезы или теории, которые будут соответствовать наблюдаемым явлениям наиболее удовлетворительным образом. Говоря научным языком, он построит модель, умственное творение, выражающее отношения и порядок – возможно, математической формулой, - которое будет лучше всего соответствовать всем сделанным наблюдениям.

Модель будет 'верной', поскольку она удовлетворительно отвечает явлениям, но вы можете иметь больше одной модели одновременно, и все будут "верными', а выдвижение новой модели не означает, что все другие должны быть выброшены, хотя некоторые могут быть оставлены или радикально переделаны в свете нового мышления" (Piggott 1959: 3).

Пиготт перечисляет ряд крупных течений археологического мышления, ряд "подходов к археологии", являющихся моделями – теологической, расовой или этнической, лингвистической,