Глава 23. Инвазионизм и библейская археология 20 страница

Уже в своем “Курсе общей лингвистики” Соссюр развивал свое различение: в речи – звуки, ими занимается фонетика, в языке – фонемы, ими занимается фонология.

Основы фонологии разработал эмигрант из России князь Николай Сергеевич Трубецкой (Trubetskoy, 1890 – 1938, Пражская лингвистическая школа), тот самый, который зачинал евразийство. Элементы речи развертываются во времени – бессистемно. Элементы языка синхронны, поскольку он образует систему. Фонетика изучает всё богатство звуков, в том числе и равнозначных (аллофонов) – скажем, когда одно слово произносится с разным акцентом. Скажем в английском bit звучит ли гласный близко к и или к ы, смысл слова не меняется. Звуки разные, но по смыслу однозначны. А вот различные фонемы придают слову разный смысл, хотя бы по звучанию и были столь же близки друг другу, как аллофоны. В близком по звучанию русском слове от замены и на ы меняется смысл слова: «бит» или «быт». В таких схожих по звучанию словах проявляется бинарная (двоичная) оппозиция.

Копенгагенский кружок (Луи Ельмслев - Hjelmslev, 1899 – 1965, и Ганс Йорген Ульдалль - Uldall, 1907 – 1957) предложил различать в языке план содержания (означаемое, designate) и план выражения (означающее, denotate). Это был путь к семантике, к обобщению концепции. Уже сам Соссюр предполагал расширение своей концепции на всю культуру: “Язык есть система знаков, выражающих понятия, а, следовательно, его можно сравнить с письмом, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д.”

Роман Якобсон (1896 – 1982), еще один эмигрант из России в Пражской лингвистической школе (а потом в США), разработал классификацию знаков. Она охватывает:

1) знаки-индексы, в которых между означающим и означаемым действительная связь – например, дым от огня;

2) иконические знаки, в которых вместо этой связи есть лишь внешнее сходство – таковы рисунки на грузах; и

3) знаки-символы, в которых налицо только условное соглашение о связи – таковы слова и многие сигналы.

В 1957 г. американский лингвист Ноэм Хомский (Noam Chomsky, 1928 -) в книге "Синтаксические системы" выдвинул теорию порождающей грамматики. Исходя из того, что ребенок легко усваивает сложнейшую грамматическую систему любого языка, Хомский предположил, что в нашем мозгу изначально заложена некая универсальная грамматика (т. е. универсальная структура), которая позволяет усваивать грамматику любого языка, а затем порождать любые фразы речи. Изучать эту универсальную грамматику можно обобщением частных грамматик на основе психологии.

Таким образом, структурализмом стали называть такое изучение языка, при котором он понимается как система знаков и при котором изучение направлено на структурные отношения знаков между собой, а в самих знаках на связи явлений материального мира (например, звучаний) со смыслами, значениями, которые эта система им придает. Так что на выходе выступает и система понятий, смыслов, символическая система. Изучение выявляет общие схемы ряда частных систем и структур. Такое изучение игнорирует развитие, историю, конкретных персон, потому что изучает существующие взаимодействия и общие структуры. Структурализм изначально был признан возможным не только в изучении языка, но и всякой знаковой системы в культуре: письменности, сигнальных систем, обычаев, обрядов и т. п.

 

3. Провозвестник структурализма в культурной антропологии Ван Геннеп. Еще до кристаллизации лингвистического структурализма со схожими идеями выступил Арнольд Ван Геннеп (1873 - 1957) - голландец по происхождению, родившийся в Германии и обучавшийся во Франции, а работавший сначала преподавателем французского в Польше, а потом профессором этнографии и директором музея во франкоязычной части Швейцарии. Книгой, которая прославила его имя, стали "Обряды перехода" (1909).

В жизни каждого аборигена можно усмотреть прохождение одних и тех же основных этапов - рождение, половое созревание, брак, рождение детей, старение, смерть. Каждый этап оформляется в первобытном обществе определенными строго предписанными обрядами. Этот цикл проходят все, и каждый повторяет заново все положенные обряды.

Своим обобщением казусов и структурированием цикла, как и уходом от истории, любой циклизм и вообще близок структурализму, но Ван Геннеп подошел к нему еще ближе. Оказалось, что обряды всех этапов жизни аборигена имеют между собой очень много общего. Все они выполняют одну генеральную функцию, и все строятся по одной схеме, имеют одну структуру. Все они оформляют переход из одного состояния или места в другое и предназначены охранить индивида в этот опасный для жизни момент и обеспечить безопасность в новом состоянии или месте символическими действиями. Новое есть первоначально чужое, а все чужое враждебно и опасно.

Переход каждого порога оформляется специальными обрядами, и в каждом Ван Геннеп различает три шага: 1) отделение (от прежнего состояния - лишение прежнего имени, прежних одежд и проч.), 2) переход - пороговая фаза (очищение от следов прежней жизни и прохождение через суровые испытания - нужно показать свои способности выдержать их, свою готовность к новому статусу) и 3) внедрение в новое состояние и переключение (обретение новых знаний, нового имени, новых одежд и признание новыми силами, обычно выраженное совместной трапезой).

Со структурализмом ван Геннепа роднит выявление структурности обрядов как системы символов, их общей схемы и отход от истории к повторяющемуся циклу жизни каждого индивида.

Множество работ - вплоть до наших дней, - развивают и конкретизируют эти тезисы Ван Геннепа, но более всего обогатил его теоретическими положениями шотландец Виктор Уиттер Тёрнер (Victor Witter Turner, 1920 - 1983). Его главные произведения - "Обрядовый процесс" (1969) и "Драмы, поля и метафоры" (1974). В обрядах Тернер усматривал ритуальные коды с социальными значениями и считал, что эти коды имеют огромное воздействие на сознание. Следуя Ван Геннепу, он изучал повторяющиеся конфигурации деятельности, в которых важное место занимает "liminality" - пороговость. Пороговость - это вторая фаза из трех. Это неполное членство в статусе: "уже не... - еще не...".

 

4. Идеи филологического структурализма в Советском Союзе: Пропп и Лотман. Но наиболее интересное продолжение работа ван Геннепа нашла в СССР в 1928 г.

Пионером структурализма в культурной антропологии или этнологии является русский фольклорист немецкого происхождения Владимир Яковлевич Пропп (1895 – 1970, рис. 1). Родившись в двуязычной семье, он получил имя Герман Вольдемар. В детстве он воспитывался русской няней и гувернантской, учившей его французскому и игре на фортепьяно. Потом он учился в немецкой гимназии (Annen-schule) в Петербурге. Окончив Петербургский университет в 1918 г., Пропп работал учителем немецкого в школах, а затем в институтах, с 1932 по 1969 – в Ленинградском университете, с 1938 г. как профессор.

О своей первой книге, которая сделала его знаменитым, он писал в дневнике: «У меня проклятый дар видеть во всем, с первого взгляда, форму». Под формой он не имеет здесь в виду внешность, а скорее структуру, в которую отлито содержание. Он вспоминает, как однажды взял собрание русских народных сказок Афанасьева и начал читать. «Сразу же мне открылось: композиция всех сюжетов одна и та же». Так в 1928 г. появилась «Морфология сказки» Проппа. Автору было тогда 33 года – возраст Христа.

В книге “Морфология сказки” (1928) он построил, так сказать, метасюжет волшебной сказки – т. е. обобщенную схему последовательности мотивов, в которую укладываются все реальные сюжеты волшебной сказки – они оказались очень схожими. В этом метасюжете есть единая линейная последовательность событий, и персонажи, встречающиеся в сказке и участвующие в этих событиях в жесткой последовательности, имеют определенные функции: “трудная задача”, “вредительство” и т. д. Всего их 31. Одна и та же структура, выраженная этими отношениями, проявляется в разных сказках. Каждая начинается с того, что герой покидает дом, затем встречает некоего помощника, который дает ему чудесный дар, затем герою наносят вред, он получат трудное задание и т. д. а реализация этой схемы разная. Фактически Пропп создал первую в семиотике порождающую грамматику.

Книгу встретил холодный прием. Даже серьезные исследователи говорили, что Пропп изучает скелет вместо тела сказки. Но эта книга была только частью пропповской работы. В другой своей книге “Исторические корни волшебной сказки” (написана до 1939 г., опубл. в 1946), Пропп исследовал тело сказки. Он проследил генетические корни, основу этой схемы, связав разные функции и персонажи с этнографическими материалами и мифологическими представлениями первобытных народов. Эту основу он увидел в обрядах инициации, структурированных ван Геннепом. Пропп связал с ними не отдельные сюжеты, мотивы или персонажи, а весь жанр в целом. Это в обрядах инициации мальчик удаляется в иной мир, получает трудные задачи, его ранят и т. д. Метасюжет восходит к объяснительному мифу инициации, а его “бытование” – к инсценировке мифов при обучении новичков.

Таким образом, жанр волшебной сказки был изучен не как художественное явление, а как образная (тоже знаковая) система, с единой для всех таких сказок структурой, за которой стоит символика первобытной обрядности, с ее специфической ментальностью.

Систему структурного анализа, разработанную на материале волшебной сказки, Пропп затем применил и к чисто этнографической теме – в книге “Русские аграрные праздники” (1963). Он показал, что и они состоят из одинаковых компонентов, и настаивал, что надо изучать не отдельные праздники, а весь годичный цикл аграрных празднеств.

Пропп увлекательно читал лекции (я слушал их на первом курсе) и был чрезвычайно внимателен к ученикам (я писал у него свою первую работу и сохранил его подробный письменный анализ ее). Были в его трудах и недостатки – он, в частности, следовал эволюционистской методике выборочного сопоставления материалов из разных культур. В тогдашней Советской России его труды были встречены в штыки. Его обвиняли в формализме (поскольку он недостаточно анализировал классовое содержание в марксистском духе), в космополитизме (слишком много упоминал иностранных ученых и не подчеркивал своеобразие русской сказки по сравнению с прочими) и т. д. Всё это были серьезные обвинения в советское время и обвиненный в этом мог закончить жизнь в лагере или потерять ее вообще. Проппу повезло – его не репрессировали, однако всего лишь терпели.

Я помню его как маленького скромного старичка с прекрасными миндалевидными глазами, благородным орлиным носом (всегда красным от насморка) и крохотной бородкой. Его баритон был неожиданно звучным, а лекции захватывающими.

Значительно моложе Проппа был филолог Юрий Михайлович Лотман (1922 – 1993), работавший в Тарту (Советская Эстония) и создавший там влиятельную школу, несмотря на то, что власти относились к нему недоброжелательно, с подозрением. Школа Лотмана перенесла на изучение литературы и всей культуры семиотический аспект лингвистического структурализма. Эти исследователи рассматривали культуру как знаковую систему, в которой за планом выражения они вскрывали план содержания. Они проникали в подсознание культуры, где творческая свобода и индивидуальная воля были ограничены внутренними законами знакового поведения, присущими данной культуре. За парадной, официальной, идеологизированной символикой и соответственными формами поведения они вскрывали реальный подтекст, самими носителями культуры часто неосознаваемый и далеко не всегда им приятный. Они прослеживали смену этих знаковых систем, их обусловленность социально-экономическими сдвигами и традицией.

 

5. Леви-Брюль, Жан Пиаже и дологическое мышление. Инициатор изучения первобытного мышленияЛюсьен Леви-Брюль (Lucien Lévy-Bruhl, 1857 – 1939, рис. 2) был по образованию философом. Происходя из состоятельного еврейского семейства, он окончил От Эколь Нормаль (Высшую нормальную школу) и преподавал историю философии. Когда уже зрелым (примерно 50-летним) ученым, прочтя "Золотую ветвь Фрэзера, он взялся за этнологические сюжеты, то оказался под влиянием своего друга Дюркгейма, социолога. Он был близок Дюркгейму и Моссу и по своим политическим убеждениям – сочувствовал социалистам, сотрудничал в “Юманите”. Правда, его принадлежность к школе Дюркгейма ставится под сомнение – уж очень далек он от основных принципов школы – идеи солидарности, социологизма, функций и т. п. Но всё же некоторые важные понятия он взял именно от французской социологической школы.

Уже в книге 1903 г. “Мораль и наука о нравах” он развивал идею о том, что мышление цивилизованного человека качественно отличается от мышления отсталых народностей (например, андаманцев и др.). Начиная с 1910 г. в научный оборот вошел ряд его книг, произведших сенсационное воздействие на психологов и этнологов и вызвавших бурную дискуссию. В 1910 – “Мыслительные функции в низших обществах”; в 1922 – “Примитивное мышление” (переведена на русский в 1930); в 1927 – “Примитивная (первобытная) душа”; в1931 – “Сверхъестественное и природа в примитивном мышлении” (русск. перев. М., 1937); в 1935 – “Примитивная (первобытная) мифология” (La mythologie primitive) и т. д.

Его главный предмет занятий – первобытное мышление (или, как его тогда называли, примитивное мышление – mentalitité primitive) и вопрос, насколько оно качественно отличается от нашего современного мышления. Вопрос в какой-то мере эволюционный, в какой-то колониальный. Но и база для структурализма: мышление рассмотрено как система, стоящая за первобытными верованиями, за мифами.

Эволюционисты исходили из одинаковости мышления у всех народов и переносили индивидуальную психологию на общечеловеческую психологию. Они подгоняли мышление первобытных людей под наши нормы, рисовали философствующего дикаря. Они считали, что действиями дикаря всегда управлял рассудок, тогда как на деле ими двигали (и движут в отсталых народностях) скорее аффекты, коллективные чувства. Верования, мифы суть социальные явления и потому связаны не с индивидуальной психикой, а с коллективными представлениями. Первобытное мышление отлично от нашего не вследствие врожденных различий мозга, а из-за того, что они усваивают другие коллективные представления.

Исходный объект Леви-Брюля – коллективные представления. Это понятие, конечно, целиком взято из учения Дюркгейма. Но разработал это понятие именно Леви-Брюль.

“Представления, называемые коллективными, – пишет Леви-Брюль, – … могут распознаваться по следующим признакам, присущим всем членам данной социальной группы: они передаются в ней из поколения в поколение, они навязываются в ней отдельным личностям, пробуждая в них сообразно обстоятельствам чувства уважения, страха, поклонения и т. д. В отношении своих объектов, они не зависят в своем бытии от отдельной личности. Это происходит не потому, что эти представления предполагают некий коллективный субъект, отличный от индивидов, составляющих социальную группу, а потому, что они проявляют черты, которые невозможно осмыслить и понять путем одного только рассмотрения индивида как такового.

Так, например, язык, хоть он и существует, собственно говоря, лишь в сознании личностей, которые на нем говорят, является, тем не менее, несомненной социальной реальностью, базирующейся на совокупности коллективных представлений. Язык навязывает себя каждой из этих личностей, он предсуществует ей и переживает ее”.

Нельзя переносить законы индивидуальной психологии на коллективные представления. У них собственные законы. А у первобытных коллективных представлений – особенно.

1) Коллективные представления мистичны – полны веры в таинственные силы и нацелены на общение с ними;

2) Они иначе ориентированы, чем наши, – не на объективное объяснение, а на субъективные переживания;

3) Они смешивают реальные предметы с представлениями о них (сон и реальность, человека и изображение, и имя, и тень, и след – можно околдовать человека через его след).

4) Первобытное мышление, по Леви-Брюлю, нечувствительно к опыту, “непроницаемо для опыта”. Человека, мыслящего по этим нормам, никак не разубедить в том, что он не околдован, что в его неприятностях не повинен колдун или злой дух.

5) В этом мышлении действуют не логические законы тождества, противоречия, причины и следствия и т. д. и способы их установления, а “закон сопричастия” (loi de participation): предмет одновременно сам и нечто другое, здесь и в другом месте, отторгнут и причастен. Человек “мистически един” со своим тотемом – водяной крысой или красным попугаем. Предметы объединяются не по их действительным сходствам, а в силу приписываемых им качеств.

Это дологическое мышление (mentalitité prélogique) – не “нелогическое” или “антилогическое”, а просто еще не доросло до логики. Оно не стремится избегать противоречий и подчиняется закону партиципации. В нем господствуют “предпонятия” – нечеткие понятия. Леви-Брюль рассматривал, как проявляется дологическое мышление в разных сферах жизни – в языке, счислении, обычаях, лечении и погребении и т. п.. Как из нерасчлененных понятий (совокупность-число – “много”, “мало”) выкристаллизовываются числа, как вообще постепенно происходит превращение дологического мышления в логическое.

Читать Леви-Брюля увлекательно и лестно: щекочет самолюбие – ах, эти дикари! Мы-то выше, мы не такие глупые. А для отсталых народов – обидно. И либеральные критики обижались за отсталые народы, вставали на их защиту.

Но Леви-Брюль отвечал, что все эти особенности характерны только для коллективных представлений, они свойственны именно коллективному мышлению того общества, а не вообще мышлению первобытного человека. В сфере своего индивидуального опыта первобытный человек столь же логичен, как и мы.

Дологическое мышление не исчезает и в нашем европейском “коллективном сознании”. И закон сопричастия, и мистическая настроенность, все это существует рядом с нами. Вспомним перебегание дороги черной кошкой, число 13, знахарей, астрологов, объявления колдунов в газетах.

Тут возникает вопрос: а эволюции индивидуального мышления – что, не было? У каждого отдельного человека, т. е. в онтогенезе, наблюдается развитие от животного состояния к интеллекту. Почему же его не было в филогенезе, в развитии всего человечества? Нет уж, какое-то развитие должно было иметь место! Эволюционные потенции учения Леви-Брюля, видимо, сильнее, чем его конкретные выражения.

Леви-Брюль умер в год начала Второй мировой войны. Этого новатора много критиковали – за сомнительные факты, взятые без проверки из недостоверных источников, за схематизм и натяжки. Когда Морис Леенхардт опубликовал в 1949 г., т. е. посмертно, записные книжки Леви-Брюля, обнаружилось, что тот держал в уме много оговорок (впрочем, многие и высказывал при жизни), многое в своей теории ставил под сомнение.

Но, тем не менее, это концепция эволюции мышления (ведь не появилось же оно сразу, как Афина из головы Зевса!), это первая концепция на эту тему, и она повлияла на очень многих ученых (Gazenevue 1972). В структурализме некоторые предпочитали считать дикаря столь же рассудительным, как современный человек, но были и сторонники смены мышления. Так или иначе, выявление логической и психологической структуры мышления, господствующей над индивидуальной психикой, и приравнение коллективных представлений к языку мостило дорогу структурализму.

В какой-то мере с этим вкладом соизмеримы разработки швейцарского психолога Жана Пиаже (Jean Piaget, 1896 – 1980, рис. 3), которые называют генетическим структурализмом (с такой же обоснованностью этот термин можно было бы применить и к Леви-Брюлю). Пиаже, получивший образование в Цюрихе и Сорбонне, а работавший в Женеве, рассматривает интеллект как систему взаимосвязанных мыслительных операций. Операции объединены в структуры – классификация, разложение объектов на части, построение числового ряда. “Единичная операция, – пишет он, – вообще не является операцией, но лишь простым интуитивным представлением”. Эволюционистская традиция Пиаже в том, что он прослеживает, как одна структура вырастает из другой.

Развитие интеллекта проходит, по Пиаже, пять стадий: 1) в полтора-два года у ребенка еще сенсомоторный интеллект (мысль не отрывается от действия и ощущений), 2) в 2 – 4 года у него допонятийное мышление, 3) в возрасте 4 - 8 лет мышление становится наглядным, 4) в 8 – 11 лет ребенок совершает конкретные мыслительные операции, а 5) с 12 лет появляется формальное логическое мышление. Пиаже считал, что и мышление человечества развивается по тем же этапам, так что интеллект взрослых дикарей находится на дооперационном уровне. Они мыслят как европейские дети в возрасте от 2 до 7-8 лет. В 1970 г. К. Р. Холпайк повторил этот тезис в книге «Основания первобытного мышления».

Построения Пиаже создают шкалу, ступени которой соответствуют разным уровням интеллекта, а это означает неравенство способностей целых категорий людей – они привязаны к своим уровням.

6. Структурализм школы Анналов. В межвоенные десятилетия среди историков Франции сформировалась школа Анналов, которая с самого начала была близка структурализму по своим установкам, а после Второй мировой войны прямо с ним стыковалась.

Школу эту тогда возглавляли Люсьен Февр (Lucien Febvre) и Марк Блок (Marc Bloch). Они перенесли внимание с изучения событий на прослеживание “ истории структур ”, с истории вещей на историю “ментальности”. Февр ввел понятие “ духовного оснащения ” (outillage mental), он считал, что вся культура покоится на общем для ее носителей ментальном субстрате. Еще больше повернул историков к “социальным структурам” их преемник в послевоенной Франции Фернан Бродель (Fernand Braudel). Это он ввел для их анализа понятие “ длинной протяженности ” (la longe durée). Структуры он противопоставил более быстро сменяющимся “ конъюнктурам ” и совсем мимолетным событиям – “ эпидерме истории ”. “По своему темпераменту я – “структуралист”, – писал он, – события и даже краткосрочные конъюнктуры мало меня привлекают…” (это он в своем капитальном труде “Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II”, 1949). Структура для историка есть конструкт, модель, учил этот историк, но эта модель отражает реальность, связанную с длинной протяженностью. Люди вынуждены действовать в рамках этих малоподвижных структур. Лидер третьего поколения историков школы Анналов Леруа Ладюри (Le Roy Ladurie), прямо занявшийся культурантропологическими аспектами средневековой истории, называет сельскую историю Франции за четыре века с эпохи Возрождения “ недвижимой историей ”. Как выразился Жак Ле Гофф, идеалом истории, лишенной событий, является этнология.

С 60-х гг. в самосознании французских историков школы Анналов история ментальностей расширяется на смежные аспекты и перерастает в “историческую антропологию”. Таков был фон, на котором появился Леви-Стросс. В исторической антропологии уже, конечно, чувствуется отсвет “Структурной антропологии” Леви-Стросса (1958), только этот отпрыск школы Анналов параллелен Леви-Строссу, но, как видим, он закономерно вырос из традиции Анналов, которая значительно старше Леви-Стросса.

7. Леви-Стросс – биография: Клод Леви-Стросс (Claude Lévi-Strauss, род. 1908, рис. 4) родился в Брюсселе. Дед его был, как у Маркса, раввином (не отсюда ли талмудический стиль обоих?). Вдобавок он в 16 лет читал Маркса, а в Сорбонне писал дипломную работу по философским предпосылкам исторического материализма. Позже признавался, что в юности имел трех любовниц: марксизм, геологию и психоанализ. В 1934 г. Леви-Стросс уехал с женой в Бразилию, где подобно Броделю стал профессором в Университете Сан Паулу. Из социалистического сочувствия к угнетенным индейцам провел отпуск у племен кадиувеу и бороро, сделал выставку привезенных экспонатов в Париже, на вырученные деньги поехал в экспедицию на год к намбиквара.

Поражение Франции в войне и “расовые законы” Виши заставили его отправиться в США. Там он познакомился с выходцем из России Романом Якобсоном, специалистом по структурной лингвистике, и стал читать Соссюра. Ознакомился там и с лекциями приезжего английского социал-антрополога Рэдклиф-Брауна, который в Англии слыл структурным функционалистом, но в Америке его называли просто структуралистом. Отсюда идея применить структурализм к этнологии. В 1945 г. Леви-Стросс поместил в нью-йоркском журнале (который был основан Якобсоном) статью на французском «Структурный анализ в лингвистике и антропологии» – его первое выступление со структуралистскими идеями.

По возвращении в Париж Леви-Стросс в 41 год защитил докторскую диссертацию по работе “Элементарные структуры родства” (1949). Исходя из единства человеческого разума, он старался доказать, что все терминологии родства состоят из одних и тех же простых элементов. Он видит два основных метода изучения – структурный и исторический, для себя он избирает первый. Главная идея книги была в том, что брак в первобытном обществе был ничем иным как обменом женщинами, вполне однородным с Марксовым обменом благами или семиотическим обменом знаками (т. е. коммуникацией). Идея была смелой, но вопрос в том, каковы доказательства.

Структуралистские новации и, вероятно, ореол американского профессора открыли ему ряд престижных должностей. Затем вышла его полная сочувствия к индейцам книга “Печальные тропики”, а в 1958 г., когда Леви-Строссу было 50 лет, появился сборник его статей под названием “Структурная антропология”. В ней он себя называет марксистом, а Маркса объявляет первым структуралистом. Впрочем, одновременно первым структуралистом он называет и Жан-Жака Руссо.

Среди предшественников Рэдклиф-Браун не назван. Упоминается походя несколько раз. Леви-Стросс даже открещивается от Рэдклиф-Брауна. А что многое заимствовано у Рэдклиф-Брауна, оставлено неупомянутым и, возможно, не замеченным.

Книга вызвала бурные споры, автор стал сразу очень известен. Его книга «Раса и история» придала ему также известность либерала. С 1960 г. он заведует кафедрой социальной антропологии в Коллеж де Франс. С 1964 по 71 гг. он выпускает 4 тома “Мифологик”, в 1973 – “Структурную антропологию-2”. Хоть он и вошел в большую науку в сравнительно позднем возрасте, он успел получить максимум почестей – был избран в ряд Академий мира и стал почетным доктором многих иностранных университетов. В 1980 г. он был объявлен самым цитируемым этнологом мира («Нувель Обсерватёр»), в следующем году – самым влиятельным интеллектуалом Франции («Лир»).

Но он часто жаловался, что его не понимают или так понимают, что если это структурализм, то он не структуралист (Маркс тоже жаловался, что его не понимают его собственные зятья и если они марксисты, то он не марксист). Понять Леви-Стросса действительно трудно, как трудно понять Сивиллу. Лич говорил, что не понимает. Всё же попытаемся (см. Sahlins 1966; Shivy 1969; Leach 1970; Hammel 1972; Иванов 1978; Бутинов 1979; Дараган 1983; Островский 1988).

 

8. Идея единства человеческого разума и основных ментальных структур: бинарные оппозиции. Мир событий и предметов вокруг нас по Леви-Строссу хаотичен. Порядок в этот хаос вносится человеческим разумом. Этот порядок и есть сущность предметно-событийного мира. В наших восприятиях реальности помимо явной информации есть и скрытая, которую мы не осознаем. А ее надо выявить. Эта информация – структура, внесенная в мир нашим разумом, то есть структура нашего разума. Тут есть нечто схожее с идеей универсальной грамматики Хомского, выдвинутой примерно в то же время.

Структура эта неизменна с того времени, как возник человек. Леви-Стросс решительно против Леви-Брюля. Первобытное мышление по логической мощи равно нашему. Замечалось, что в книге Леви-Стросса “Разум дикаря” речь идет не столько о разуме дикаря, сколько о разуме самого Леви-Стросса (Стейнер). По Леви-Строссу, разум профессора французского коллежа по своей структуре ничем не отличается от разума австралийского аборигена (Мендельсон). Свой разум он считал неолитическим.

(С равным успехом он мог бы называть его и верхнепалеолитическим. Ведь с этого времени человек биологически не изменился, стало быть мозг действительно один. Мозг, но не разум. Ибо в мышлении сказывается еще и развитие. Лурия экспериментально показал, что даже мышление неграмотных среднеазиатских декхан не имеет некоторых качеств и операций, характерных для мышления образованных горожан. Таким образом, уже в исходной предпосылке Леви-Стросса есть изъян. Благородный изъян, красивый изъян, но изъян).

Но разум, о котором говорит Леви-Стросс – это не рассудок, не сознание, и структуры, о которых он говорит, – это не структуры сознания, а структуры бессознательного. Бессознательное Леви-Стросса отличается и от подсознательного (т. е. особой формы памяти) и от бессознательных импульсов по Фрейду (чисто биологических). Бессознательное у Леви-Стросса логично, рационально и есть не что иное, как скрытый, неосознаваемый механизм знаковых систем (Грецкий 1978: 550). Они не ощущаются самими практикующими их людьми, как не осознается говорящими грамматика.

Бессознательное не содержит конкретных идей, мыслей и чувств. Оно есть форма. По Леви-Строссу, "бессознательное всегда пусто, или, точнее, оно так же чуждо образам, как желудок чужд проходящей через него пище" (Levi-Strauss 1958: 224).