Глава 23. Инвазионизм и библейская археология 21 страница

Учение Леви-Стросса объявляли (и он с этим соглашался) разновидностью кантианства: у Канта априорные формы чувствования и разума налагаются на опыт. У Леви-Стросса тоже налагаются, и тоже априорные, но не формы рассудка, а его бессознательной основы. По Леви-Строссу, разум (в форме этого бессознательного) налагает свою структуру на нашу речь – парадигму фонетики, морфологии, синтаксиса. Налагает ее и на художественное творчество, на мифологию. На обычаи, обряды, верования. Но эти структуры в них скрыты, закодированы. В символах. Главная цель – понять этот код.

Механика этого кода прячется по Леви-Строссу в бинарных оппозициях. Везде он их находит. Человек/животное, природа/культура, сырое/вареное. Приготовление пищи помимо прямого смысла, понятного всем, имеет еще и скрытый смысл: люди готовят пищу, чтобы показать, что они не дикие животные (явное преувеличение!). Огонь и приготовление пищи – основные символы, отличающие культуру от природы.

Уже предшественник Леви-Стросса в антропологии Рэдклиф-Браун использовал понятие бинарных оппозиций в своих “законах оппозиции” (1930, опубл. 1931 и позже): австралийские аборигены мыслят парами противоположных понятий: слабый – сильный, черный – белый. Да вся идея была уже у Рэдклиф-Брауна – свои представления о социальных отношениях австралийский абориген переносит на животный мир и закрепляет в мифах и ритуалах. Рэдклиф-Браун умер в 1955…

А исходная идея оппозиций присутствует у лингвистов: это фонологические оппозиции.

Структуры разума легче раскрыть там, где люди тесно связаны с природой. История большей частью разрушила эту гармонию. Но есть уголки, где сохранился прежний образ жизни. Золотой век – это неолит. Образ жизни, наиболее благоприятный для человека. Задача антрополога (или этнолога) – изучить такие уголки и указать человечеству (современному обществу) путь спасения. Миссия – вернуть человечество в неолит. «Мне невкусен век, в котором мы живем», – сказал Леви-Стросс в интервью «Ле Нувель Обсерватёр» в январе 1967 г. (О вкусах не спорят, но на собственном вкусе нельзя строить историческую перспективу человечества!). Вот почему он объявлял основателем культурной антропологии Жан-Жака Руссо. Тот первым показал значение изучения чужих культур для познания своей и видел гармонию в первобытном, естественном человеке.

О плане индейских поселков Леви-Стросс пишет:

“То, что составляет деревню, это не ее территория и не ее хижины, а определенная структура, … которую воспроизводит любая деревня” (Леви-Стросс 1984: 113). “Кругообразное размещение хижин вокруг мужского дома имеет громадное значение в социальной жизни и отправлении культа. Миссионеры-салезианцы района р. Гарсас быстро поняли, что единственное средство обратить бороро в христианство – это заставить их покинуть свою деревню и поселиться в другой, где дома рaсположены параллельными рядами. Потеряв ориентировку по странам света, лишенные плана, который служит основой для их знаний, индейцы быстро теряют чувство традиций, словно их социальные и религиозные системы … слишком сложны для того, чтобы можно было обходиться без схемы, заложенной в плане деревни” (Там же, 104).

Описание наблюдательное и образное. А объяснение?

“Как бы кратко я ни описал общественную систему индейцев гуана и бороро, ясно, что в плане социологическом она имеет структуру, аналогичную той, которую я выявил в стиле искусства кадиувеу (Там же, 87).

Когда в плане есть круг, рассеченный на сектора, подыскать ему подобия на любом орнаментированном сосуде нетрудно. Если бы эти подобия были только на керамике кадиувеу…

 

9. Структуры и история. В “Элементарных структурах родства” Леви-Стросс резко противопоставляет структурный метод исследования историческому. Исторический анализ объясняет структуру как результат развития или комбинации прежних структур, обычно более простых. История, сетует Леви-Стросс, уродует элементы структуры. Не будь истории, элементы структуры можно было бы наблюдать в чистом виде, без искажений и примесей. Была бы логика и гармония. А так везде разлад, нагромождение разных явлений. Исторический факт сугубо субъективен, определяется выбором и оценкой историка.

Структурный метод выявляет лежащие в основе фактов принципы, коренящиеся в структуре человеческого разума и имеющие вечный неизменный характер. Объяснить структурно – значит найти принцип, над которым не властна история. “Черты прошлого имеют объяснительную ценность, поскольку они совпадают с чертами настоящего и будущего”. Структурный метод – это “средство убежать от истории”.

Между бронзовым веком, античностью и современностью нет взаимопроникновения.

Леви-Стросс не стремится изучать весь материал. Достаточно знать несколько фактов, чтобы мысль могла от них оттолкнуться. Разум заменяет недостаток фактов логическими звеньями.

Структурный анализ нередко дает результаты, далекие от реальности. Леви-Строса это не беспокоит. Структура – это результат работы разума, модель. “Теория, разработанная туземцами”. Например, правило жениться на дочери брата матери. Но у матери может не быть брата или у него – дочери. Отвлечемся от этого.

Он пришел к выводу, что в брачных связях слишком часты отклонения от предписанных норм, ибо вмешиваются внешние обстоятельства. Это мешает раскрывать на них структуру разума. Лучше перейти к мифам – там дух не будет связан с внешними обстоятельствами, там виден чистый разум. Так что “Структурная антропология” подвела итог периоду, когда он пытался раскрыть структуры в реалиях; начался период мифологии.

10. Леви-Стросс – анализ мифов. Материал для его анализа мифологии составили свыше 800 мифов американских индейцев. Задача была ясна: выявить единые структуры разума и установить типологическое сходство мифов. Показать, что это богатство мифов – результат трансформации отдельных исходных тем по определенным правилам. Очень схожую задачу до него ставил и решал В. Я. Пропп в “Морфологии сказки”. Пропп шел от эмпирического материала. Он уловил сходства многих сюжетов волшебной сказки и установил единую обобщенную сюжетную схему. Затем он определил, какие для нее необходимы герои, каковы их функции в этой схеме, их отношения. То есть вскрыл структуру. Затем стал выяснять, какие типичные герои могут выступать в одной функции, какие – в другой и т. д. После этого задумался над тем, какая символика за этим стояла…

Леви-Стросс пошел другим путем, не от материала, а от априорных установок. Прежде всего, он выявлял не общее сходство сюжетов, а общее сходство элементарных единиц сюжетов – бинарных оппозиций. Их, конечно, можно найти везде, где угодно. Что до Проппа, то Леви-Стросс обвинил его в формализме (Levi-Strauss 1960:?????????) – ну в точь, как советские идеологи обвиняли его в 30-х! Правда, Леви-Стросс вежливо аттестует себя как ученика Проппа. Это неверно во всех отношениях. Леви-Стросс никогда не видел Проппа лично и не воспринял ничего из его работ.

Леви-Стросс вводит специальную терминологию («понятийный инструментарий»), которая очень привлекает неофитов, жаждущих научности: “ зоэма ” – животный персонаж, “ арматура ” – совокупность устойчивых элементов содержания, “ бинарный оператор ” – персонаж, создающий оппозицию (например, белка может бегать по дереву вверх и вниз, создавая, таким образом, оппозицию верха и низа), и т. д. Бинарные оппозиции он ухитряется видеть в чем угодно – по одному противоположному свойству, например, уши/анальное отверстие, глаза/испражнения.

Он вводит также специальный исследовательский инструментарий, с помощью которого можно производить трансформацию мифов, чтобы выявить их сходства:

1) наложение оппозиций – совмещение, когда оппозиции приравниваются, вот мифы и оказываются схожими;

2) инверсия – замена на противоположное, то есть схожими признаются полярно несхожие мифы;

3) введение медиаторов – персонажей-посредников, промежуточных тем, то есть если мифы никак не поддаются уподоблению, то можно поискать, нет ли чего-то немного похожего на тот и другой случай порознь, например, в оппозиции сырое/вареное медиатором будет копченое или поджаренное. Охота – промежуточный член в оппозиции жизни и смерти.

Что толку разбирать 4 тома результатов? С помощью таких правил, проводя такие операции, можно любой миф свести к любой схеме. Разные мифы могут быть представлены как трансформации одного. Здесь нет науки, а есть мифотворчество. Сам же Леви-Стросс кокетливо и цинично называл свою книгу “Мифом о мифах”. Так оно и есть.

11. Как Леви-Стросс использовал идеи структурной лингвистики. У Соссюра нет естественной связи между значением (смыслом) и внешней формой знака, слова. Принцип произвольности знака очень важен в его учении. То же и со знаками учтивости. Условность, правила учтивости обязывают нас являться в галстуке, а вовсе не какая-то внутренняя необходимость иметь эту цветную тряпочку на шее!

А Леви-Стросс пересматривает принцип произвольности. У него, например, существуют постоянные и универсальные соответствия между звуками речи и цветами спектра.

Классификацию знаков он взял у Якобсона без ссылок на него. Под обозначением “ символов ” он, однако, говорит именно об иконических знаках, основанных на метафорах. Мифы у него основаны на метафорах. Именно к мифам он применяет весь аппарат лингвистического структурного анализа (трансформации, графы, матрицы и т. д.), но в лингвистике он применялся к символам как знакам-словам, а у Леви-Стросса – к мифам, основанным на метафорах, то есть на “символах” как иконических знаках! В чем различие? Условные знаки легко переводятся с одного языка на другой, а вот иконические знаки, называть их символами или нет, очень трудно. Не во всякой культуре есть эквивалент вещи, изображаемой людьми другой культуры.

До падения советской власти у нас не было в продаже многих заморских фруктов, и никто их никогда не видел (киви, манго, авокадо и проч.) – какой толк был бы их изображать в качестве символов? Никто в России не сможет правильно понять американские фигуры Halloween – ничего похожего нет в России. Приглашенный на американскую вечеринку русский воспринял бы ее как подготовительную стадию к вечеринке и тщетно ожидал бы, когда же начнется настоящая вечеринка, т. е. когда люди сядут за стол и начнут провозглашать тосты, петь и потом танцевать. Изображенную на картинке толчею никто бы у нас не воспринял как вечеринку. Когда американцы впервые появились в моей маленькой однокомнатной квартирке в Ленинграде, они огляделись и направились к двери моего встроенного стенного шкафа – они думали, что оказались в прихожей, а квартира начинается там, за дверью. Для них одна комнатка не может быть квартирой профессора!

Вот вам второй порок концепции Леви-Стросса, в самой ее основе.

В фонологии бинарная оппозиция – это пара объектов (слов), противопоставленных только наличием/отсутствием одного признака, придающего смыслоразличительное значение. Все имеющиеся отношения можно представить минимальным числом таких пар. Это восхождение от множества к системе.

А в мифологии? Предметы и персонажи обладают слишком большим числом признаков, имеющих значения. Любые два таких объекта могут быть противопоставлены не по одному признаку, а по многим. Даже не только “глаза” и “кал”, но, скажем, “глаза” и “уши”. Ухватить надо важнейшие, а это возможно, только если идти в противоположном направлении – от интуитивного представления о системе.

Таким образом, бинарные оппозиции в этой роли – пустышка. Еще один порок.

Лингвисты различают смычные согласные, латеральные и фрикативные. Леви-Стросс различает мифемы – смычные (лососи проходят пороги), латеральные (мимо скалы) и фрикативные (через узкий проход). Это метафора и при том абсолютно непродуктивная. Для звучного словца.

 

12. Леви-Стросс – основа успеха. Мало кто был столь обласкан славой, как Леви-Стросс. К середине 70-х (еще при жизни!) о нем были написаны 1384 работы, в том числе 43 монографии.

Почему?

1) Леви-Стросс появился в науке в кризисную эпоху (кризис старых идейных ценностей) – сразу после войны. В это время многие интеллектуалы ищут тайные учения, ищут гуру. Стиль цветист и непонятен, и этим привлек многих.

2) Публика соскучилась по широкой концепции. Леви-Стросс предложил способ сравнения и обобщения – во всем увидел объединяющие структуры мышления.

3) В концепции Леви-Стросса изучаются не объекты, а представляющие их в сознании формальные знаковые системы.А раз так, то облегчается применение точных методов – формальная логика (разные логические формулы), информатика (ведь речь идет о знаках), математика. Это представлялось очень современным. Вот как Леви-Стросс выражает структуру одного мифа: ¦_x (a): ¦_y (b) = ¦_x (b): ¦_{a – 1}(y).

4) Многих привлекала возможность соучастия. Предложен легкий путь продвижения в науке, без строгой школы, без строгих критериев доказанности – выявляй оппозиции, сопоставляй что угодно с чем угодно…

5) Многие популярные концепции преувеличивали значение субъекта, а Леви-Стросс сделал действующей силой культуры не субъекта, а общие всем людям бессознательные структуры. Это вывело культуру из-под своеволия и капризности субъекта и показалось многим более объективным подходом.

 

13. Леви-Стросс – значение вклада. Есть у Леви-Стросса и действительные достижения.

1) Там, где изучались предметы, объекты (мифы, сюжеты, герои, обряды), он вскрыл отношения. Очень поднял авторитет Леви-Стросса его подход к загадке тотемизма. Почему тот или иной клан выбирает в качестве тотема определенный вид животного? – это классический трудный вопрос этнологии. Выдвигались самые разные мотивировки – из-за исключительных качеств этого животного, в силу его промыслового значения, и т. д. Все он не выдерживали критики. Леви-Стросс ответил по-новому: надо искать не связь между отдельным кланом и определенным тотемом, а сопоставлять различия между кланами с различиями между видами животных. Т. е. брать за основу не отдельные элементы, а отношения. Организованность одних используется для обозначения организованности других. Но это уже было у Рэдклиф-Брауна.

2) Леви-Стросс поставил задачу перехода от внешних знаковых систем в культуре к скрытым ее структурам, задачу декодирования скрытых структур. Ван-Геннеп и Пропп делали это в одной области культуры (ван Геннеп в ритуале, Пропп – в фольклоре, точнее в изучении волшебной сказки). Широко поставил эту задачу – применительно ко всей культуре - именно Леви-Стросс. Другое дело, как он ее решал…

3) Он поставил вопрос об универсалиях в культуре. В лингвистике они известны. Универсальные сущности: во всех языках есть фонемы; универсальные связи: фонетические законы и т. п. Но в культурной антропологии задачу такого реестра универсалий поставил Леви-Стросс.

Из книги “Печальные тропики”:

“Если составить перечень всех существующих обычаев, и тех, что нашли отражение в мифах, и тех, что возникают в играх детей и взрослых, в снах людей здоровых или больных и в психопатологических действиях, удалось бы создать нечто вроде периодической таблицы химических элементов, где все реальные или просто возможные обычаи оказались бы сгруппированы по семьям” (Леви-Стросс 1984: 78).

Идея таких универсалий не нова. На практике в этом направлении работали Мёрдок и Леруа-Гуран, а не Леви-Стросс.

14. Американский антропологический структурализм: Кеннет Пайк, когнитивная антропология и "Новая Этнография". Не забудем, что Леви-Стросс вывез свой структурализм из Америки. Не мудрено, что и в самой Америке структурализм привился (Hymes and Fought 1981).

В 40-е годы миссионер Кеннет Пайк (Kenneth Pyke, род. 1912) изучал смыслоразличительные признаки звучания и просто звук в языке (фонемику и фонетику). Углубляя сопоставление культуры с языком, он в работе 1954 г. («Эмное и этное как точки зрения для описания поведения») ввел термины эмный и этный, которые с тех пор часто употребляются в культурной антропологии. Пайк считал, что в культуре можно точно так же выявить смыслоразличительные признаки и, с другой стороны, свойства, не имеющие такого значения, равным образом и группировки таких свойств. Он решил, что лучше всего использовать термины, родственные лингвистическим phonemic и phonetic, только отсек от них корень, означающий ‘звук’ и оставил общезначимую грамматическую форму. Получилось emic и etic.

Эмное – это всё в материале, что связано со смыслоразличительной функцией, значением, смыслом.

Этное – всё, что с ними не связано, а ограничено только самой материальной субстанцией и ее группировкой, независимой от смысла (Pike 1960; 1966).

Понятия эти вошли в обиход культурной антропологии (Harris 1976; Headland and Fought 1981).

Пайк считал, что структуры, системы это только эмные явления, что порядок бывает только там, где есть смысл. Но это не так. Критики указали ему, что порядок есть и в молекуле. Однако Пайк – человек религиозный. Для него и в структуре молекулы есть смысл – он заложен Богом.

По идеям Пайка, для антрополога важно иметь культурный ключ, знать культурный код, т. е. эмную систему, чтобы понимать, что происходит в изучаемой культуре. Иначе он сможет дать только внешнее описание, этное – движения, формы, краски, материалы, но не смысл.

Надо “влезть в голову” туземцев, аборигенов, чтобы узнать их цели и значения.

Это и стремилась делать когнитивная антропология, сформировавшаяся в 50-е – 60-е годы. Она сосредоточена на выяснении познавательных способностей, возможностей и опыта туземцев. Как туземцы организуют и используют свою культуру. Стивен Тайлер (Stephen Tyler) формулирует (1969) два вопроса, которые являются центральными для этого направления: 1) Какие материальные явления важны для народа этой культуры? 2) Как они организуют эти явления? Практически это сводится к изучению туземных классификаций, народных классификаций как туземной системы знаний. Иными словами, это прямое изучение эмных отношений, когда их изучают, непосредственно пытаясь узнать культурный код.

Технику исследования когнитивные антропологи заимствовали у дескриптивной лингвистики – как те изучают плохо известный язык или диалект. Наиболее принятая техника такого опроса называется “ рамочным анализом ”. Вопросы вытекают из ответов на предыдущий вопрос, опрос ведет ко всё большему сужению и уточнению, пока информант не назовет термин, обозначающий понятие, не поддающееся дальнейшему делению на подвиды.

Гудинаф (Goodenough, 1957) предложил антропологам создавать “культурную грамматику” поведения в данной культуре. Сюда относится кинесика – изучение смысла движений тела, жестов и т. п. движений как системы (Birdwhistell 1952; Hall 1959). Этот “немой язык” можно изучать, наблюдая, какие поступки следуют за теми или иными телесными сигналами.

В 1964 г. в США возникло новое течение – “ Новая этнография ” или “ этнолингвистика ”, “ этносемантика ”, “ этнонаука ”. Ее лидеры – Уильям Стёртевант (William Sturtevant), Гарольд Конклин (Harold Conklin, род. 1926), Стивен Тайлер и Делл Хаймз (Dell Hymes). Течение это основано на уподоблении этнологии (культурной антропологии) структурной лингвистике. Задача – вскрыть эмные отношения, смысл культурных явлений, не обладая вначале культурным кодом.

Задача та же, она поставлена еще Пайком – “влезть в голову” туземца. Но как в нее влезть? Многие считают, что это невозможно (Harris 1974). И зачем? Разве смысл постигается только так? Ведь в известной мере это применимо и к моим курсам лекций. Скажем, я приехал в другую страну, с другой культурой, выступаю перед аборигенами (датчанами, финнами, англичанами, американцами), но понимают ли они то, что я говорю, так, как я хочу сказать, могу ли я вложить им в голову мои мысли? И для моих студентов я – человек из другой cтраны, с другой культурой, с другой историей, но они же, я полагаю, непроизвольно влезают в мою голову. Голова у меня вместительная и доступная. А в общении мы основываемся на каких-то общечеловеческих универсалиях.

Хорошо, у нас есть еще и много общего в самих наших культурах. С первобытными туземными культурами часто этого общего очень мало. Но если бы мы даже влезли в голову туземца, что это дало бы? Ведь в ней нет нужных антропологу понятий для уразумения культуры. Сам туземец может и не осознавать своего культурного кода, как не осознает он своих правил грамматики. Как грамматический анализ должен быть проведен ученым, так и антропологический.

Стёртевант заявил: надо описывать непредвзято, каким образом туземец, упорядочивая мир, вводит свои представления в хаос, структурирует его. Это надо описывать в терминах, свободных от культурной нагрузки – этных. Чтобы получить адекватные ответы, надо лишь правильно ставить вопросы. То есть, нужен некий метаязык, общекультурный словарь – это то, что Леви-Стросс имел в виду под универсалиями. “Чем лучше словарь, тем лучше этнография”.

Затем следует компонентный анализ (Goodenough 1956). Он формулирует правила, по которым семантические поля логически упорядочены в этой культуре. Правил этих сами туземцы не могут сформулировать, но, опрашивая их, исследователь может разложить их понятия на составные компоненты, элементарные, каждый из которых фиксирует одно типичное простое отношение. И тем четко определить понятие, понять его границы в данной культуре, хотя бы в нашей собственной культуре такого понятия не было.

 

15. Идеи структурализма в искусствоведении. До конца XIX века искусствоведы филологической школы под влиянием позитивизма уходили от общих вопросов и за детальным анализом формы не видели единства произведения, не говоря уж об эпохе, стиле. Всё сравнивалось с античными образцами: до классического искусства усматривался прогресс, после этой вершины – упадок. Первых кор называли "тетками", скульптуры Зевса в Олимпии считали провинциальными, Гермеса Праксителя ругали: сделан из мыла. Искусствоведы Венской школы начали поход за обновление, за признание эстетическими ценностями произведений и других эпох. И естественно: на дворе была весна нового искусства: импрессионисты, Ван Гог, Гоген, Роден.

Зачатки искусствоведческого структурализма видят в работах Алоиса Ригля (Alois Riegl, 1858 – 1905, рис. 5), хранителя отдела текстиля в Австрийском музее. В книге "Вопросы стиля" в 1893 г. он рассматривал эволюцию растительного орнамента от Древнего Египта до Византии и ислама – за 5000 лет - как единый процесс. Он отверг теорию Земпера о том, что орнамент проистекает из имитации техники и материала, утверждая автономное органическое развитие. Но есть резкие переломы. Это не из-за внешних катастроф, а потому, что у каждой фазы свои эстетические идеалы. Нужно их видеть в каждой эпохе. В 1901 г. в работе "Позднеримская художественная индустрия" Ригль уловил зачатки романского стиля в позднеримском времени – там, где до него видели только упадок античности. Позже Ригль попытался увидеть за стилистическими особенностями проявление некоего "художественного воления", обусловливающего обновление и единство стиля. Его "Kunstwollen" – это не "художественная воля" художника, как это нередко понимают, а "воля искусства", "то, чего искусство хочет". За этим скрывается некая органически присущая миру искусства сверхиндивидуальная ментальность, развивающаяся по своим законам и не использующая материал и технику, а преодолевающая их. Великие художники у Ригля – просто исполнители "художественного воления" школы, стиля или нации.

Судить о произведениях искусства Ригль призывал не по их близости к каким-то абсолютным образцам – классическим или природным, – а по тому, насколько они соответствует идеалам их собственной эпохи.

В этом противопоставлении эпох, в поисках единого ключа для каждой в особой ментальности можно видеть приближение к структурализму.

Но лишь в 1915 г. швейцарский искусствовед Генрих Вёльфлин (Wölfflin, 1864 – 1945, рис. 6) из Базеля четко сформулировал в своих "Основных понятиях истории искусства" мысль, что искусство в своем развитии системно организовано и что в истории его важнее всего целостные совокупности – стили, школы, группы мастеров. Разрабатывая “историю искусства без имен”, он предложил для различения стилей антиномные пары понятий: линейный/живописный, открытая форма/закрытая форма и т. д. – совсем как биномиальные оппозиции. В 1925 – 30 гг. еще один австриец Ганс Зедльмайр (Hans Sedlmayr, 1896 - 1984), усвоив идеи “ гештальт-психологии ”, ввел положение о том, что произведение искусства формируется и воспринимается только как целое, как система, которую связывает воедино структура. Изменения происходят только в начале ее существования и в конце. У него есть работа "Утрата середины" (1948). Он настаивал на том, что изучение должно основываться, прежде всего, на формальном анализе. В 30-е гг. чех Ян Мукаржовски (Jan Mukařowski, 1891 - 1975) дополнил эти идеи внедрением семиотического понимания предметов искусства как знаков, а немецкий историк искусства, натурализовавшийся в США, Эрвин Панофски (Erwin Panofsky, 1892 - 1968) очертил историю искусства как историю символических форм.

 

16. Идеи структурализма в немецкой античной (классической) археологии. Поскольку классическая археология всё еще развивалась в теснейшем контакте с историей античного искусства, новые эстетические ценности соскользнули из трудов историков искусства в археологию. К пониманию ценности архаического искусства призвал венский археолог-античник Эмануэль Лёви (Emanuel Löwy, 1857 - 1938), ученик Конце, в книге 1900 г. "Передача природы в древнейшем греческом искусстве", и в том же году Адольф Фуртвенглер выпустил книгу "Античные геммы", в которой было заложено новое понимание крито-микенского и этрусского искусства. Глубокое проникновение в архаическое искусство показал немец Бото Грэф (Botho Graef, 1857 - 1917), издавая с 1901 г. архаические вазы акрополя. Он читал лекции в Берлине и Иене. А молодой Рихард Дельбрюк (Richard Delbrück) с 1903 г. публиковал "Памятники позднеантичного искусства". Дальше размывание классической нормы плавно перетекло в понимание готики, первобытного примитива и т. д.

В этой обстановке идеи структурализма, став знаменем истории искусства, не могли не сказаться на археологии. Основываясь на этих идеях, немецкие археологи-античники Кашниц фон Вейнберг, Швейцер, Матц и др. в межвоенный период разработали концепцию структурального анализа классического греческого объемно-изобразительного искусства. Они специализировались на эгейском и классическом искусстве – скульптуре и архитектуре.

Гвидо Кашниц фон Вейнберг (Guido Kaschnitz von Weinberg, 1890 - 1958) происходил из Вены и воспитан под крылом Венской школы искусствоведения Ригля и Дворжака. Во время первой мировой войны он служил в австрийской армии, опекая итальянские памятники искусства, а после войны поселился в Мюнхене, где подружился с Матцем. Оттуда в 1923 г. переехал в Рим, где работал в Немецком Археологическом Институте и в Этрусском музее Ватикана. Он помогал Дёрпфельду на раскопках Афин, был в хороших отношениях с Курциусом. В 1932 г. переселился в Фрейбург, а оттуда в Кёнигсберг, где сменил Швейцера. В 1937 г. обосновался в Марбурге, в 1941 г. сменил его на Франкфурт на Майне, а когда его дом разбомбили американцы, поселился в загородном поместье своей жены, Мари-Луизы Кашниц, известной поэтессы. В 65 ушел на пенсию, в 68 умер.

Кашниц-Вейнберг находился под сильным влиянием философа-неогегельянца (неоидеалиста) Людвига Кёллена, по которому искусство автономно от общества, рукой художника непосредственно водит "мировой дух". По Кёллену, мировые понятия гегелевской философии выражены в пространственных формах искусства. Анализируя формы и отметая всё индивидуальное и случайное, можно познать устойчивые мировые понятия.

Еще в 1929 г. в рецензии на переиздание труда Ригля Кашниц фон Вейнберг, который подписывал свои работы и как Кашниц-Вейнберг, выдвинул задачу - изучать внутреннюю организацию художественной формы – структуру. Именно в свои кёнигсбергские годы он этим занялся, видя в структурах то, что характеризует не одного какого-нибудь художника, а все художественные произведения целой эпохи. Это нечто не-индивидуальное и неизменяемое, постоянное, привязанное к конкретным культурам и не имеющее ничего общего с историей, социальной средой и т. п. Структуры не столько изменяются, сколько сменяются. Цельность структуры у него напоминает культуры Фробениуса и Шпенглера, понимаемые как организмы – и не случайно, Кашниц-Вейнберг весьма почитал этих авторов (Wimmer 1997: 64 – 65, 177, 181 – 183).

Кашниц-Вейнберг, сформулировал “проблему начала”, обратив внимание на смену этапов в истории стилей и культур. По Кашницу-Вейнбергу, новое выступает как полярное противопоставление (Kontrapost) старому, а промежуточных звеньев нет, и нет постепенного перехода. Система ведь не может обновляться по частям: либо ее компоненты образуют одну структуру, либо другую – система обновляется враз. Если в ней изменяются или гибнут незначительные детали, она обходится оставшимися, но если изменяется какая-то из влиятельных деталей, то немедленно, подстраиваясь к ней, изменяются все остальные. Иначе система не сможет функционировать и погибнет.