Эстетическое или эмоциональное бегство

Человек принимает вопросы, оценивает и взвешивает их посредством чувства, но при этом отсутствует личная вовлеченность «Я». Они не затрагивают его свободу, это лишь выразительное самоудовлетворение эмоционального отражения, вызываемого самим вопросом. Поиск смысла жизни, крайняя потребность и необходимость смысла жизни становятся прекрасным зрелищем, приобретают эстетическую форму.

Величайший современный греческий поэт Никос Казанцакис в своей поэме «Одиссей» говорит: «Свобода, братья мои, не в вине, и не в милой женщине, и не в ценностях, спрятанных в ящиках… и не в детях, лежащих в колыбели. Свобода — это одинокая, надменная песнь, которую развеивает ветер». Возможности, которые крайняя потребность полного смысла предоставляет в значимости свободы, выражены хорошо, но они остаются на уровне эстетического переживания.

Вспоминается «Жофре Рюдель» Кардуччи:

Графиня, что есть жизнь?
Тень ускользающего сна.
А сказка краткая уж подошла к концу (короткая моя, пустая сказка).
И лишь любовь воистину бессмертна ⁷⁴.

Жизненная серьезность человеческих вопросов не может удобно ощущаться в смутном эстетизме их отражения.

И хотя, плывя по Средиземному морю в направлении к Гибралтарскому проливу, я видел дельфинов, совершающих свои эволюции, синхронно и безупречно следуя друг за другом, я не могу согласиться с Андре Жидом, ставшим свидетелем такой же сцены, что стоит жить ради эстетического наслаждения и что природа подобна неиссякаемому источнику эстетического наслаждения ⁷⁵. Этого недостаточ но, когда мы видим мать, у которой умирает ребенок, или безработного. Когда крайняя необходимость нашего восприятия открывает к жизни во всей ее конкретности и полноте, нельзя останавливаться на полпути, предаваясь эстетическим переживаниям, которые становятся бегством и расточительством.

Свидетельством того же свободного от обязательств эстетизма, несмотря ни на что, является, как мне кажется, это замечательное стихотворение Евгения Евтушенко:

Тебя после каждой лекции
со всех сторон теребят.
Ты комплименты лестные
слушаешь от ребят.
В жизни так много славного —
свиданья, театр, цветы,
но нету чего-то главного,
которого хочешь ты.

Вот ты бежишь по лестницам.
Тебе восемнадцать лет.
В сумочке —
с профилем ленинским
твой комсомольский билет.
В потикивающей полночи
сонной квартиры твоей —
знаю —
ты просишь помощи
у строгих великих идей.
И, распустив светлорусые
косы густые свои,
думаешь о революции,
хочешь большой любви.
В квартире —
шаганье маятника
да твой разговор с душой…
Очень еще ты маленькая.
Я рядом большой, большой.
Ты моя младшая спутница.
Спутник я старший твой.
Мне беспокойно,
что сбудется
с русой твоей головой.
Муча тебя тревогою
поиска высоты,
сам я поверил во многое,
чтобы поверила ты…

Бегство и расточительство: хорошо известное свойство многих отношений, по крайней мере, на их начальном этапе.

«О, мечта, истинная, которая, может быть, не останется в памяти»⁷⁶ — говорит Шекспир в «Буре». Мечта имеет действительную исходную точку, идеальный порыв, создающий некоторый ореол воображения, эмоциональный ореол: но без «основы», без определенного фундамента, который можно было бы непрестанно восстанавливать, чтобы повиноваться мечте, таким образом все больше убеждаясь в ее истинности!

Отчаянное отрицание

Из всех ошибочных линий поведения эта самая драматичная, самая страстная и самая серьезная. Это отрицание возможности ответа на вопросы. И чем сильнее ощущаются вопросы, тем резче это поведение. В предыдущих позициях предпринимается попытка уничтожить вопросы, здесь — нет. Здесь отношение к вопросам серьезно, слишком серьезно, чтобы их отрицать. Но сложность ответов в какой-то момент заставляет сказать: «Это невозможно».

Это самое драматичное поведение, потому что здесь между «да» и «нет» выбирает сам человек. Но какой ответ — «да» или «нет» — более соответствует истоку, всем факторам нашей структуры, то есть является разумным? Вот в чем дело. Подлинная религиозность — это защита до последнего ценности разума, человеческого сознания. Рационализм зачастую разрушает саму возможность разума или разум как категорию возможного.

Я хочу начать с отрывка из «Minima moralia» Адорно, великого философа Франкфуртской школы. Когда утром звенит будильник и ты должен вставать, но некий голос говорит тебе: « Оставайся в постели», — не встать, остаться лежать — было бы недостатком человечности, предательством по отношению к самому себе. Точно так же, замечает Адорно, «когда мы надеемся на спасение, некий голос говорит нам, что надежда наша напрасна». Но было бы предательством по отношению к самому себе следовать этому голосу, поскольку он не дает объяснений надежде, которая все же существует. И действительно, продолжает Адорно, «она, только она, бессильная надежда», позволяет нам дышать, то есть жить. Поэтому он говорит о «двойственности печали», утверждая грусть намеренного, избранного противоречия. Согласно его словам, всякое размышление о самом себе « может лишь вновь терпеливо воссоздавать эту двойственность печали в вечно новых образах и видениях: истина неотделима от навязчивого стремления увидеть в видимости спасение, лишенное видимого облика»⁷⁷. Истина философского и психологи ческого выбора Адорно — то есть признание того, что спасения нет, — неотделима от «навязчивого стремления увидеть в видимости спасение, лишенное видимого облика». То, что Адорно называет «навязчивым стремлением», является структурой человека, тем, что мы называли «сердцем» или исходным опытом: отрицать его — значит отрекаться от чего-либо, это неразумно, бесчеловечно.

Более умиротворенно говорил о той же печали Чезаре Павезе: «…Но почему же тогда мы чего-то ждем?…»⁷⁸. Вот неотступная мысль: это структура нашей жизни, которая, как мы уже видели, является обетованием; неизбежность глубоких вопросов — это проявление обетования. Забывать или отрицать — это самое неразумное.

Отчаяние, порождаемое подобным отречением, находит свое выражение, исполненное очарования на страницах писателей, умеющих выражать человеческую и свою собственную драму. Приведу три различных примера.

1) Неудовлетворенное стремление («бессильная надежда»)

Вот отрывок из романа Керуака:

«…Посмотри на мою ладонь, обращенную вверх, узнай тайну моего сердца; дай мне то, чего я ищу, дай мне свою руку, выведи меня в безопасное место, будь мил, будь добр; улыбайся; теперь я слишком устал от всего, у меня нет больше сил, я не могу сопротивляться, я сдаюсь, я хочу домой, уведи меня домой, укрой меня в безопасности, уведи меня туда, где нет стен, где все — мир и дружба, в край, который не должен был бы существовать, о котором мы ничего не должны были бы знать, в семью жизни.

Моя мать, мой отец, моя сестра, моя жена и ты, мой брат, и ты, друг мой, приведи меня в семью, которой не существует, но я на это не надеюсь, не надеюсь, не надеюсь; я пробуждаюсь и отдал бы тысячу долларов, чтобы быть в моей постели» ⁷⁹.

Слова «я на это не надеюсь» очевидным образом представля ют собой выбор, несомненно подсказанный горестным опытом; но отрицание не покрывает, не объясняет всех затронутых факторов.

То, что я назвал «неудовлетворимым стремлением» более чем открытым отрицательным выбором, является как бы растерянной остановкой на пороге истинного заключения: человек как бы остается в плену у вопроса, который постоянно бередит его изначальную рану. Мы уже цитировали стихотворение Леопарди «К портрету красавицы, высеченному на ее надгробии». Нас интересует драматическое заключение этого реалистичного и чарующего заклинания: «Тайна бытия извечная!» ⁸⁰. Таков вопрос, таков первый истинный порог перед заключением.

У Леопарди отрицание так добавляется, так накладывается извне на силу, пробуждающую все, что заложено в человеческом сердце, что парадоксальным образом становится положительным свидетельством. «Нет» представляется как явно неправильный выбор.

2) Реальность как иллюзия

Я поясню свою мысль с помощью изумительного стихотворения Монтале:

Однажды поутру в воздухе стеклянном
Я, обернувшись, может быть, увижу чудо:
Пустыню с голым дальним планом —
И испугаюсь, как пьянчуга.

Потом, как будто возникнув на экране,
привычной ложью деревья, дома вернутся.
Но будет слишком поздно, и пройду в молчанье
Я среди тех, кого не тянет оглянуться ⁸¹.

Мне никогда не случалось встречать такого яркого описания восприятия случайного характера реальности, то есть того, что реальность не создает саму себя. Самое очевидное во взрослом человеке — это то, что он не создает себя сам: человек, как мы уже говорили, — это тот уровень природы, на котором она осознает саму себя и замечает, что не заключается в самой себе, что ни одна вещь не состоит в самой себе. Так вот, этот опыт является преддверием открытия факта творения, того, что все сотворено Другим.

Пред лицом восприятия «пустыни» возможны две гипотезы: или вещи не образуются сами, но созданы Другим, или они — обман и ничто. Какая из двух гипотез более соответствует реальности, а не нашему мнению, возможно, определяемому традиционной идеологией; какая гипотеза более соответствует реальности, как она явлена нам на опыте? Бесспорно, опыту соответствует гипотеза, согласно которой реальность создана Другим, потому что, хотя она мимолетна и несостоятельна, все же существует. Монтале, вместо того, чтобы придти от этого головокружительного ощущения — «как у пьянчуги» несостоятельности, эфемерной видимости всего к разумному признанию, лежащему в основе всякого истинного религиозного опыта и всякой подлинной молитвы, отдаляется от порыва, являющего ему все существующее, отвергает очевидное и предается отчаянному отрицанию. В его стихотворении мы застаем его в тот момент, когда он выбирает «нет», «нет» — это трагический и печальный выбор.

3) Ничто как сущность

В стихотворении Монтале мы видим человека в тот головокру жительный момент, когда он выбирает бездну, в стихотворении же Павезе описывается реальность бездны:

Ты как земля,
о которой никто никогда не говорил.
Ты не ждешь ничего,
кроме слова,
которое возникает из глубины,
подобно плоду между веток.
Ветер долетает до тебя.
Иссохшие, старые вещи
летят мимо тебя по ветру.
Древние члены и слова.
Ты дрожишь среди лета⁸².

И вот сразу же отрицательный выбор: «Ты как земля, о которой никто никогда не говорил». Ты существуешь, следовательно зависишь от чего-то Конечного; чтобы отрицать это, ты должен отречься от этого «Ты», которое есть слово, наиболее отвечающее природе, возникающей из глубины твоих истоков. Сказать «Ты не ждешь ничего» — это значит отречься от своей природы. Так для тебя не остается ничего живого: «иссохшие, старые вещи», листья без ветвей и ствола — образ, перекликающийся с библейским образом псалма, согласно которому для человека без Бога все есть прах, каждая песчинка лишь поставлена рядом с другой и никак не связана с ней. «Древние члены и слова»: не тело и не речь, — все приносится предшествующим вихрем и лишено смысла. И вот перемалывающее все противоречие, непрерывный вихрь бездны: «Ты дрожишь среди лета». Летом тепло, а тебе холодно, ты дрожишь и не можешь действовать, созидать. Дело в том, что единственный источник тепла, который может способство вать созиданию прошлого в настоящем, — это признание полноты премудрости и любви, «значения» в той «глубине, из которой ты возникаешь», как того требует целостность взгляда человеческого сознания.

Отчуждение

Согласно этой последней позиции, жизнь имеет во всем положительный смысл, но все же отрицается то, что в этом смысле заключена истина для личности и он сам существует ради нее.

Идеалом жизни представляется предполагаемое развитие в будущем, к которому мы все должны стремиться как к единственному смыслу бытия. Это будущее есть цель духовной динамики личности и развивающегося механизма социальной действительности, а все явление в целом получает в высшей степени двусмысленное название прогресса.

С этой точки зрения, главные вопросы человека рассматривают ся как стимул к достижению этого прогресса, — нечто вроде ловкого обмана, благодаря которому природа заставляет тебя служить своему необратимому замыслу.

Но здесь можно привести веское возражение. Главные вопросы знаменуют выражение в природе личностного начала человека, непоколебимого своеобразия его личности. Эти вопросы составляют мою личность, отождествляются с моим разумом и сознанием, являются содержанием моего самосознания: их разрешение, подтверждение их смысла должно затрагивать меня, касается непосредственно меня. Ответ не дан, если он не дан мне и для меня.

Невозможно свести ответ на эти вопросы к какому-либо коллективному достижению в предполагаемом будущем, без разложения личности человека, без его замыкания в образ, где глубокое переплетение потребностей и устремлений его «Я» остается неисполненным и обманутым. Это глубокое переплетение составляет меня, подобно тому, как ткани образуют тело: это было бы подобно разрушению не подлежащей изменению природы моего тела. Вопросы — это мое «Я»: и с точки зрения прогресса это «Я» не получает ответа, оно отчуждается. Речь идет о решении, неадекватном затронутым факторам, и поэтому неразумном. «Я» должно разрушится, чтобы обеспечить подобное развитие реальности.

Но устранить такой важный и основополагающий фактор, как «Я», растворив его, — значит не разрешить, а устранить самый неудобный, но имеющий решающее значение фактор. Я предоставлю Достоевскому, его «Братьям Карамазовым» повторить эту разумную очевидность:

«По моему жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская речь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю, — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-нибудь будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было»⁸³.

Это разумная позиция, то есть учитывающая все факторы ситуации, даже если решение находится за рамками понимания и адекватного образа, потому что речь идет о событии, превосходящем границы нынешнего жизненного опыта.

Я хотел бы подчеркнуть два момента.

1) То, что существует изначальная, глубинная связь между самоутверждением моей личности, моим личным путем и судьбой мира, развитием вселенной, путем всего человеческого рода к своей конечной судьбе, — это великая истина, нашедшая свое выражение, прежде всего, в христианском представлении о заслуге. Согласно христианс кому пониманию заслуги, человек сообразуется со своей судьбой, растет по направлению к своей судьбе, в той мере, в которой его действия «движут» миром, совершаются ради мира, созидают его, созидают человечество. Они «движут» миром, созидают человечество, если являются «даром» Богу, то есть если совершаются в соответствии с общим замыслом Бога о мире. «Разве назначение жизни — жить?.. Не жить, но умереть!.. и отдать все, что у нас есть, — отдать улыбаясь! В этом радость, в этом свобода, в этом благодать, в этом бессмертная юность!», — говорил Анн Веркор над телом умершей дочери Виолены в пьесе Клоделя «Извещение Марии»: «Чего стоит весь мир в сравнении с жизнью? И чего стоит жизнь, если ее не отдать?»⁸⁴. Напротив, как бесчеловечно абстрактна позиция Дидро в век Просвещения, выраженная в Энциклопедии:

«О, святое и священное потомство! Опора для угнетенных и несчастных, ты, праведное, нетленное, ты явишь человека доброго и сорвешь маску с лицемера, — не оставляй меня, утешительное упование! Потомство для философа — все равно что мир иной для верующего» ⁸⁵.

Мне кажется, что человек здесь возвращается к самой примитивной эпохе, которую только можно себе представить. Когда Бог, говоря о Своем благоволении к Аврааму, обещал ему многочисленное потомство. Но мы ушли очень далеко от тех времен. Однако позиция все та же: менее пламенными словами сегодня говорится, что цель всех наших усилий — это исчезновение ради будущего прогресса!

2) В чьих руках движение к будущему? В руках сильных мира сего, имеющих для этого силы и условия, которых нет у других, современных богачей, чье богатство уже не является результатом тяжкого труда, положенного на открытие своего дела, а сколачивается в результате ловкой политической карьеры или достается им по наследству. И с этой точки зрения, речь идет об отчуждении и о низкой потери себя.

Благородным бунтом против этого отчуждения отмечено в последние десятилетия духовное возрождение в России, хотя оно и было загнано в подполье и подвергалось преследованиям с целью уничтожить его. Вот свидетельство мятежного натиска поэта: «Даешь прогресс во имя человека!».

Проклинаю псевдопрогресс.
Горло саднит от тех словес.
Я им голос придал и душу,
будь я проклят, за то, что в грядущем,

порубав таблеток с эссенцией,
спросит женщина тех времен:
«В третьем томике Вознесенского
что за зверь такой Циклотрон?».

Отвечаю: «Их кости ржавы,
отпужали, как тарантас.
Смертны техники и державы,
проходящие мимо нас.

Лишь одно на земле постоянно,
словно свет земли, что ушла, —
продолжающееся сиянье,
называли его душа⁸⁶.

Когда Черчиля как спасителя цивилизации пригласили в Америку в триумфальное путешествие, он посетил и Бостонский Технологический Институт. Директор Института произнес длинную речь, в которой превознес окончательное значение человеческой цивилизации, почти достигшей своей высшей цели господствовать, как она уже господствует над всем, над человеком, в смысле быть способной программировать мысли и чувства: так что появление нового Гитлера стало бы невозможным. Черчиль встал и сказал буквально следующее: «Декан факультета гуманитарных дисциплин с почтением говорил о достижениях науки, которая приближается к точному контролю человеческих мыслей. Я был бы очень рад умереть прежде, чем это произойдет» ⁸⁷. Современная политика во всем мире определяется культурой этого типа. Поэтому необходима революция во имя защиты человеческого, и она может произойти лишь под знаменем религии, подлинной религии, поэтому подлинный христианин должен быть в первых рядах.

После этого анализа различных позиций мне хочется напомнить, что диалектическое значение нашей критики одно: они не соответствуют полностью нашему опыту реальности. Это грезы, забывающие о том, что было раньше, об исходных данных; это заблуждения, где стремление или страсть достичь цель заставляет забыть изначальные данные, истоки — и поэтому сводит с ума. У всех них правильный внешний вид и правдоподобный предлог, которым, однако, предается несоразмерное значение.

Самая очевидная истина сформулирована Достоевским: «Пчела знает, как устроен ее улей, муравей знает, как устроен его муравейник, но человек не знает, как он устроен» ⁸⁸. Так как в основе человека лежит свободное отношение с бесконечностью, он не вмещается ни в какие рамки, пробивает стены любой обители, в которой его хотят задержать.

Вопросы и изначальные очевидности «сердца» (или «исходног о опыта») — это жизненная стезя свободного отношения с бесконечностью.

Глава восьмая
СЛЕДСТВИЯ НЕРАЗУМНЫХ ПОЗИЦИЙ ПО ОТНОШЕНИЮ К КОНЕЧНОМУ ВОПРОСУ

Для шести позиций, о которых мы говорили, общим является принижение вопросов, лишение основательности и значения вопросов, тех вопросов, которые мы признали выражением особого своеобразия человека. Утрата смысла как результат опустошения и умаления вопросов имеет тяжелые последствия с точки зрения культуры.

Человек теряет контроль над собой, над своей целостностью. Это как будто водитель теряет контроль над собственной машиной, и она в своем каким-то образом возникшем движении подчиняет водителя себе или лучше берет верх в беге без направления и подвержена любому столкновению.

Первое следствие — это разрыв с прошлым, второе — одиночество человека в его конкретности, и третье — уничтожение свободы именно как антропологической и социальной характеристики.

Разрыв с прошлым

Утрата смысла ведет к уничтожению личности: личность человека обретает насыщенность и основательность именно как потребность, интуиция, восприятие и утверждение смысла.

Собака может тереться о машину, не улавливая ее смысла, то есть ценности ее использования, ее предназначения; так и человек мог бы даже играть с машиной, не владея ею. Но он и не был бы способен владеть ею, если бы не уловил ее смысл. До тех пор пока смысл какого-либо явления скрыт от нас, оно остается нам чуждым. Человек как бы застывает, он не способен ни понять, ни использовать его.

Таким образом, утрата смысла приводит к подавлению личности, а подавление личности размывает смысл прошлого.

Объяснить это я хотел бы, прибегнув к аналогии. Как человек, не зная назначения лежащего перед ним инструмента, мог бы обращаться с ним? Так, как с ним обращался бы ребенок, то есть играя, — он бы играл с ним.

Что значит «играть» с предметом? Это значит, что взаимоотношения между личностью и предметом определяются целью не адекватной объекту (если, конечно, предмет не создан для игры или для нее предназначен), и поэтому не разумны, не упорядочены, не контролируемы и не направлены. Ребенок, играющий с фотоаппаратом, в своем отношении с этим предметом руководствовался бы только реакциями: он поражен отражением света на линзе, он смотрит внутрь как в зеркало, его привлекает загадка того, что находится внутри коробки, он засовывает в нее руку, ломает и вытаскивает из нее отдельные детали. О человеке, утратившем смысл своей жизни, ответ на эти вопросы, нельзя сказать, что он поигрывает с миром, потому что жизнь слишком драматична и в конечном счете трагична, поэтому слово «поигрывать» было бы применимо в некоторых случаях или в отдельные моменты; но мы можем использовать уже упоминавшееся слово: «реагирует»; человек реагирует. Критерием его отношения с реальностью является реактивность, реакция.

Реактивность как критерий взаимоотношений разрушает связь с богатством истории и традиции, то есть разрушает связь с прошлым. Как отсутствие признанного, преследуемого, желаемого смысла, который некоторым образом пытается охватить все существующие факторы; как отсутствие подчинения смыслу всего происходящего, реактивность, взяв верх, в первую очередь ведет к разрыву с прошлым. Она блокирует связь с историей, разрушает связь со всем тем, что было накоплено до сих пор. Я приведу китайское стихотворение, созданное на рубеже восьмого и девятого веков, которое могло бы быть написано и сегодня.

Бесспорно, от многих зол
страдали люди в прошлом.
Но были тогда мудрецы.
Они научили (людей) началам общежития
и взаимопомощи. Они были их правителями
и наставниками. Они обратили в бегство
рептилий, змей и зверей и утвердили
(первенство) человека.
Для тех, кому было холодно,
они сделали одежды; для тех, кто был голоден,
приготовили еду; для тех, кто жил
на деревьях… или в пещерах… они
построили дома. Они научили рабочих
(делать) орудия труда; купцов — обмениваться
тем, что у них было, и тем, чего у них не было;
врачей пользоваться лекарствами…
Они научили (испытывать) благодарность
по отношению к благодетелям; (указали)
каждому его место. Они (создали) музыку,
чтобы рассеять сердечную печаль,
правительство, чтобы оно следило
за недобросовестными, кары,
чтобы сломить упорное сопротивление.
А поскольку люди обманывали друг друга,
мудрецы дали им модии, литры,
меры веса и весы, чтобы торговать без обмана.
…
А теперь появились люди, говорящие:
«Разобьем модии, разобьем весы, —
и тогда народу будет больше не о чем спорить.»
…
Желая явить могущество разума,
Древние сначала управляли
своим государством;
но, чтобы управлять государством, они сначала
наводили порядок в своей семье,
они сначала следили за своим поведением,
они сначала исправляли свое сердце,
но, чтобы исправить свое сердце,
они исправляли сначала свои намерения…
Принципы (древних законов) были понятны
и претворялись... в жизнь…
…
Сегодня (же) восхваляются законы варваров,
более того, их предпочитают
(древним) законам…
Сегодня те, кто претендует
на введение новшеств,
отвергают государство и семью
и отрицают естественные связи, так что сын
уже не уважает отца, подданный
уже не повинуется (закону)…
…
Но что же делать?…
Нужно, чтобы люди действовали как настоящие
люди… и (вновь) обучились
(древнему) учению…
Надеемся, что так оно и будет⁸⁹.

Сегодня хватает храбрости предложить это разрушение прошлого в качестве идеала. Это всеобщее отчуждение.

Но если размывается смысл прошлого, а настоящее предстает и утверждается исключительно как реактивность, то и будущее становится бесплодным. Ибо чем мы созидаем будущее? Настоящим. Но в чем настоящее, являющееся данным мгновением, обретает энергию, образы, богатство, обилие чувств, с помощью которых оно строит будущее? Откуда оно их берет? Как поверхностно действие, которое рождается как мгновенная эмоциональная реакция! И, действитель но, в конечном итоге этого нельзя даже постичь, поскольку мгновенные реакции вынуждают меня признать, что, для того, чтобы действовать в настоящий момент, я должен использовать то, что мне было дано в прошлом: свою плоть, кости, свой разум и сердце. Поэтому сила будущего созидания — это энергия, воображение, мужество настоящего, но источник богатства настоящего есть прошлое.

Таинственен момент, когда все это богатство прошлого осмысливается и переосмысливается в образе, им вызванном, возможном благодаря ему, но проходящем через тайну своеобразия моего настоящего, моей свободы, как мы уже отмечали. Моя свобода всегда есть настоящее. Но содержание в прошлом, богатство в прошлом. Чем мощнее человек как личность, тем в большей степени он способен восстановить все прошлое; чем инфантильнее человек, тем легче он забывает о том, что было раньше, и не способен использовать даже то, что помнит.

Один из писателей Самиздата, то есть подпольной советской литературы, пишет: «Мы хорошо знаем, что ложь всех революций заключается в том, что они сильны и конкретны, осуждая и разрушая, но они совершенно слабы и абстрактны в строительстве и созидании» ⁹⁰. Иными словами, они бессильны, бессильны пред лицом будущего, потому что они разрушили мосты, связывавшие их с прошлым, отказываясь, таким образом, рассматривать его как соединительную ткань настоящего, которому они предают такое большое значение. Потому что, как человек един, так едина и история, а сила настоящего предприятия состоит во всем том, что ему предшествовало.