Теоретическое отрицание вопросов

Прежде всего я называю теоретическим отрицанием вопросов то, что эти великие вопросы определяются как «не имеющие смысла».

Слова, которыми эти вопросы выражаются, имеют якобы лишь формальное значение.

Они не имеют смысла: это все равно что сказать: вот крылатый осел с машиной марки Ягуар вместо правой ноги, с балериной Оперного театра вместо уха и т. д. Вы можете умножить эти образы по прихоти вашей фантазии.

Но у этих фраз есть еще более существенный изъян: они не образуют никакого образа, это только слова, пустой звук.

Скажу о том, при каких обстоятельствах я отметил, что эта позиция систематически определяет поведение людей. Я дал контрольную работу на уроке Закона Божьего на третьем курсе Классического Лицея, и, пока ученики писали, я прохаживался между рядами парт. Вернувшись к первому ряду, я взял первую книгу, попавшуюся мне под руку, и стал просматривать ее, чтобы занять время. Это был Очерк истории итальянской литературы Наталино Сапеньо. Когда я открыл книгу, случаю было угодно, чтобы мой взгляд упал на жизнеописание Леопарди. Тогда я начал с интересом читать, но через минуту сказал: «Ребята, оторвитесь от контрольной. И вы со всей вашей самонадеянностью, со всем вашим стремлением к автономии, читаете подобные вещи и принимаете их безоговорочно, как ни в чем не бывало?». Действительно, текст был следующим:

«Вопросы, в которых сосредоточено выражение неясных и неопределенных поползновений подростков к рефлексии, их примитивное философствование общего характера (что такое жизнь? ради чего она? какова цель мироздания? и почему существует страдание?), те вопросы, которые истинный и зрелый философ отдаляет от себя как абсурдные и лишенные истинной спекулятивной ценности и не предполагающие никакого ответа и не несущие в себе никакой возможности развития, — именно эти вопросы стали наваждением Леопарди, исключительным содержанием его философских раздумий» ⁵⁸.

«А, я понял, — сказал я своим ученикам, — Гомер, Софокл, Вергилий, Данте, Достоевский, Бетховен — это, стало быть, подростки, потому что все их творчество определяется этими вопросами, вопиет об этих потребностях, которые, как говорил Томас Манн, ⁵⁹. Я рад находиться в обществе таких людей, потому что человек, сводящий эти вопросы на нет, — это не «человечный» человек.

В Хронике итальянской философии Гарэн советует «не воспарять мыслью в недостижимые заоблачные высоты /…/, потому что человек — центр и владыка мироздания, но лишь при условии /…/, что он облекает плотью это свое свободное господство и наделяет его бытием»⁶⁰. Что за владыка мироздания человек, плодом деятельнос ти которого является вполне обоснованный страх перед тем, как бы он вовсе не разрушил свой и без того скудный дом, этот «клочок, родящий в нас такой раздор»!⁶¹

Что за «свободное господство» в том, что ты можешь думать лишь сообразно господствующему мировоззрению, иначе тебя изгоняют из общества или, если могут, отправляют в психушку, как это было в Советском Союзе!

Почему эти «заоблачные высоты» невозможны? Потому что так говорит господин Гарэн?

Если природа вложила в меня устремленность, гораздо более могущественную, чем движущая сила ракеты, устремленность столь радикальную, что она образует меня, то почему ответ на нее должен представлять собой столь невозможную цель, что даже говорить о ней бессмысленно?

Точно так же человек, на которого ложится ответственность за воспитание уже стольких поколений в Америке, — воспитание, волна которого через тридцать лет дошла и до нас, Джон Дьюи, утверждает: «Отказ от исследования реальности и абсолютной и неизменной ценности может показаться жертвой, но этот отказ — необходимое условие следования призванию, имеющему для жизни большее значение. Поиск ценностей, которые обретают свое подтверждение во всех и всеми разделяются, поскольку они связаны с социальной жизнью, — это поиск, в котором философия найдет не соперников, но помощников среди людей доброй воли»⁶².

Но отказаться от исследования реальности, от поиска абсолютных и неизменных ценностей — это такая жертва, из-за которой люди могут пойти и на самоубийство. Ибо, действительно, это отказ от того, к чему влечет нас природа: такой отказ неразумен, бесчеловечен. Это позиция, не соответствующая постановке вопроса.

Дьюи советует пренебрегать невозможным, чтобы вместе заниматься созиданием социальной жизни: однако таким образом упускается из виду то, что единство людей и, следовательно, возможность действительно конструктивного сотрудничества, требует существова ние некого фактора, превосходящего человека, без которого люди могут быть вместе лишь временно и в сомнительной форме, потому что нет ничего, в чем можно быть уверенными.

Даже любовь между мужчиной и женщиной становится крепко спаянной не под влиянием юношеского влечения: эта любовь утверждается благодаря «чему-то иному», что находит свое объективное выражение в ребенке, сыне или, используя более общее определение, в исполнении какого-либо долга. Но, когда есть сын, в чем состоит этот долг? Это более или менее смутно, более или менее туманно или осознанно представляемая судьба сына, его человеческий путь; именно этот смысл подталкивает и диктует выражение действительных пережи ваний, усердия, чувства любви во всей его простоте и целостности. Без чего-то, что выходит за рамки взаимоотношений, взаимоотношения не могут существовать.

Для взаимоотношений необходимо основание, истинное основание взаимоотношений должно связывать его со всем сущим.