Практическое отрицание вопросов

Если первая позиция сводится к утверждению, что конечные вопросы лишены смысла, недоступны разумению, то здесь речь пойдет о чисто жизненной позиции, о переживаемом мировоззрении. Более того, вопросы задевают, причиняют боль. Тогда нужно устроить жизнь так, чтобы они никогда не всплывали.

Первое проявление такого подхода всем, даже нам, хорошо известно: «Не думай об этом!». Так в пьесе Шекспира Генрих IV, когда Дора говорит Фальстафу: «О, мой поросеночек с ярмарки святого Варфоломея, когда ты прекратишь воевать днем и драться на шпагах ночью и начнешь штопать свое дряхлое тело для неба?», — Фальстаф отвечает: «Молчи, моя добрая Дора, не вещай, как череп, не напоминай мне о конце»⁶⁶. В этом высшая мудрость большинства.

Но, например, на страницах Казимира Брандеса нас поражает и другое: общество создает у людей устремления, чтобы затемнить в них великое стремление к главному вопросу, вопросу о смысле. Но сделать это ему не удается. Тогда жизнь в обществе подменяется алкоголем (или, как это происходит сегодня, наркотиками).

«На улицах нашего города толпа движется по широким тротуарам, под зданиями, высокими как никогда. Охваченная глухим и болезненным беспокойством, она ищет удовольствия в настоящем дне. Повинуясь жажде сильных ощущений, толпа заполняет кинотеатры, стадионы, кабаки. Она не удовлетворяется социальным смыслом существования, хотя ей и пришлось признать его логику, которая каждый день находит бесчисленные подтверждения. Обычно они убеждают толпу: она состоит не из сумасшедших; она поняла, насколько важен в ее жизни труд, серьезно относится к направленным, упорядоченным усилиям, испытывает уважение по отношению к материальной энергии — источнику будущих успехов. Однако все это не рассеивает ее беспокойства. Принципы и цель не утоляют печали. Томимая смутным желанием, охваченная жаждой забыть о проектах своих свершений, толпа хочет найти вкус к жизни, который бы позволил ей вкушать удовольствия в пространстве существования. Здесь она не привередлива, она берет то, что ей дают. Алкоголь — это вернейшая гарантия примирения с настоящим, а в поллитровке содержится желаемый градус иррационального…» ⁶⁷.

В пьесе Шекспира Буря говорится: «В заблуждении конечная цель забывает о предпосылках» ⁶⁸. «Нужно построить более справедливое общество и т. д.» — это могло бы быть конечной целью. В чем заблуждение современной культуры? Она забывает о предпосылках: они заложены в сознании человека, человека, кричащего о конечных вопросах. И эти вопросы пронизывают его отношения с детьми, с друзьями, с посторонними людьми; они пронизывают его труд и заботу о пропитании; пронизывают его манеру говорить: «Какой чудесный сегодня день!»; пронизывают его подход к социальным проблемам. Более того, притягательная сила социальной проблемы определяется не логикой социальных проблем как таковых, но той крайней необходимостью, той страстью или жаждой справедливос ти, которая никогда не будет окончательно измерена.

В начале эпохи битников одним из самых известных лозунгов был следующий: «Мы должны идти. Но куда мы идем? Не знаю, но нужно идти». Делать что-нибудь, чтобы не чувствовать столь очевидного беспокойства, не доискиваться до его причин.

Этой позиции, подразумевающей безответственность большинства, свойствен некоторый скептицизм (потому что скептицизм всегда совпадает с бегством от реальности во всей ее полноте). В библейском апокрифе, Четвертой книге Ездры, говорится: «Что с того, что нам дано нетленное обетование, если мы брошены здесь в несчастии?». Возникает искушение сделать вывод: «Поэтому не будем заниматься конечными вопросами и постараемся хорошо устроиться здесь!».

Но самая благородная, ясная и философски обоснованная позиция, единственно достойная альтернатива подлинно религиозной жизни, то есть действительно посвященной этим вопросам, — это стоический идеал атараксии, невозмутимости.

Джон Фальстаф — забияка, кто-то другой пьет, третий — наркоман, для четвертого наркотиком становится скепсис; но существует позиция гораздо более сложная и изощренная. Поскольку дать ответ на эти вопросы невозможно, нужно стать нечувствительными по отношению к ним. И вот достойный, мудрый человек учится владеть собой и пытается достичь чисто рационального равновесия, им самим придуманного и осуществленного, и это равновесие делает его стойким, бесстрашным перед лицом всех жизненных перипетий.

Это высший идеал человеческой личности в представлении любой философии, кроме религиозной.

Обратимся прежде всего к стихотворению Евтушенко, представляющему собой пример такой атараксии, прагматично переживаемой и эстетически ощущаемой.

Нас в набитых трамваях болтает,
нас мотает одна маета.
Нас метро то и дело глотает,
выпуская из дымного рта.
В смутных улицах, в белом порханье,
люди, ходим мы рядом с людьми.
Перепутаны наши дыханья,
перепутаны наши следы.
Из карманов мы курево тянем,
популярные песни мычим.
Задевая друг друга локтями,
извиняемся или молчим.
Мы несем наши папки, пакеты,
но подумайте — это ведь мы
в небеса запускаем ракеты,
потрясая сердца и умы!
По Садовым, Лебяжьим и Трубным —
каждый вроде отдельным путем —
мы, не узнанные друг другом,
задевая друг друга, идем…»⁶⁹.

Непроницаемость, абсолютная сухость.

Но она часто становится идеалом современной литературы. Я хотел бы посоветовать вам перечитать конец романа Хемингуэя «Прощай, оружие»⁷⁰ — человек, преодолевая скорбь по умершей возлюбленной, уходит, «насвистывая», — вот человек «рациональный», властвующий над самим собой!

В рубрике Италия спрашивает еженедельника «Эпоха» в январе 1961 года Аугусто Гуэррьеро опубликовал просьбу одного читателя и ответил на нее.

«Я обращаюсь к Вам как к единственному человеку, который может мне помочь. В 1941 году я всерьез принял лозунг не опасен, и хотел жить, как все остальные люди, вместе со всеми остальными людьми.

Я снова стал учиться, получил диплом и нашел место мелкого служащего. Несколько лет я жил беззаботно, часто забывая о том, что когда-либо был болен. Но сейчас болезнь прогрессирует, и я чувствую, что из-за нее мне придет конец. Изо дня в день я стараюсь отвлечься, пытаясь сделать свою жизнь насыщенной. Но ночью мне не удается уснуть, и при мысли о том, что скоро меня не станет, меня прошибает холодный пот. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Если бы вера была для меня утешением, я мог бы прибегнуть к ней и обрел бы должную покорность. Но, к сожалению, веру я давно утратил. И многие, быть может, слишком многие книги, которые я прочел и из-за которых потерял веру, не дали мне взамен того равнодушия, того спокойствия, которое другим позволяет хладнокровно сделать этот шаг. В конечном счете я остался нищим и безоружным… Именно поэтому я обращаюсь к Вам. Я восхищаюсь вашим спокойствием, которым проникнуто все, что Вы пишите, и завидую ему. Я уверен, что Ваше письмо принесло бы мне большое облегчение и укрепило бы меня. Прошу Вас, если Вы можете, помогите мне».

«Отвечаю.

/…/ Но, скажите мне, что я могу сделать для Вас? Написать Вам письмо? Но какая Вам польза от письма? Я пишу только о политике, а какая Вам польза была бы от того, что я напишу о политике? С Вами нужно было бы говорить о другом, а об этом другом я никогда не пишу, более того, не думаю об этом, и именно для того, чтобы об этом не думать, я пишу о политике и о том, что, в сущности, меня совершенно не заботит. Так мне удается забыть о себе самом и о своей нищете. Вот в чем проблема — забыть о самих себе и о своей нищете».

Не мудро утверждать: «Изо дня в день я пытаюсь отвлечься, делая свою жизнь насыщенной», нет мудрости в совете «забыть». Делает ли нашу жизнь насыщенной, человеческой, разумной попытка жить, забывая? Это позиция, которая не соответствует тому, что мы есть.

Идеал атараксии, идеал невозмутимости, даже если она достигнута железной самодисциплиной, кроме того, что неадекватен, иллюзорен, поскольку не состоятелен, находится во власти случая. Ты можешь стать невозмутимым и неуязвимым, но в той мере, в какой ты еще не очерствел, в той мере, в которой являешься человеком, рано или поздно здание, возведенное, быть может, ценой многих лет настоящей аскезы, упорных философских размышлений и упорного самомнения, рухнет от одного дуновения.

Это так живо показала мне одна из ранних новелл Томаса Манна. Великий писатель выражает представления, свойственные господствующей культуре, но в них не может не отразиться остающееся в ней беспокойство и ее конечная незаконченность. Эта новелла называется Маленький господин Фридеман.

Ее главный герой — четвертый сын в богатой и знатной семье, проживающей в одном немецком городе. Несчастье, случившееся с ним сразу же после рождения, не позволило ему вырасти в полный рост, грудь его стала впалой, а спина — горбатой, голова втянутой в плечи, вся фигура — рахитичной. Природа вложила в него повышенную готовность к самозащите, так что этот человек инстинктивно, неосознанно употребил весь свой ум, всю свою волю на создание определенного образа жизни, который стал бы непроницаемым для природных влечений, стремлений к удовольствиям: он инстинктив но понимал, что не может себе позволить то, что могут себе позволить другие люди. Поэтому он как бы привык обуздывать себя. Так он вырос, живя очень однообразной, но упорядоченной и совершенно уравновешенной жизнью. Люди в городе уважали его, потому что было ясно, что это человек, владеющий собой благодаря своему уму. Его не любили, но уважали. У него было только одно увлечение, так сказать, единственное хобби: театр. Символично то, что он никогда не был актером в жизни, но лишь зрителем, — и действительно, идеал стоической невозмутимости — это в максимально возможной степени стать зрителем двусмысленного и опасного кипения жизни. Но неожиданная, абсолютно непредсказуемая, неуместная влюбленность в считанные дни, более того, в одно мгновение разрушила этот порядок, ранее целиком находившийся во власти господина Фридемана. И вся энергия невозмутимости, весь ум и все мужество, благодаря которым он созидал сам себя, рухнули и привели его лишь к холодному самоубийству ⁷¹.

Ответ на вопросы, которые задает жизнь — не в этом владычестве, господстве над самим собой.

Кузнечики, на мгновение смолкающие, когда раздается всплеск от падения маленького господина Фридемана, бросившегося в воду, приводят на память безразличие «серого осла» из стихотворения Перед Святым Гвидо Кардуччи ⁷² или Звезды смотрят вниз Кронина (или Книгу Пасколи ⁷³): они символизируют природу, сухую, бесчувственную, тоже оставляющую человека в полном одиночестве, когда сам он в той или иной форме отказывается от стремления к тайне, к которой его властно побуждают вопросы, образующие его сердце.

Подобно бессознательному равнодушию кузнечиков, «негромкий смех» людей, гуляющих по аллее, свидетельствует об отчужденности и непроницаемости перед той трагической жаждой любви и счастья, которой исполнено сердце маленького господина Фридемана.

Глава седьмая
НЕРАЗУМНЫЕ ПОЗИЦИИ ПО ОТНОШЕНИЮ К КОНЕЧНОМУ ВОПРОСУ: ЕГО УМАЛЕНИЕ

Первые три перечисленные нами позиции имеют между собой нечто общее. Это попытка опустошения вопросов: теоретическое отрицание, произвольная подмена собственными эмоциональными идеалами и практическое отрицание. Три другие позиции, которые мы хотели бы перечислить, тоже имеют общий знаменатель: они в различной степени принимают всерьез реальность изначального порыва разума, но умаляют его: одна — останавливаясь на полпути, другая, разрушаясь из-за сложности ответа, третья — самая коварная и циничная, — превращая те священные вопросы, в которых заключает ся наша жизнь, в орудие власти.