Аскеза во имя освобождения

О чем идет речь

Чтобы рассмотреть вопрос о религиозном чувстве, избегая недоразумений, — и поэтому более эффективно, сведу методологию этой работы к тройной предпосылке.

Приступая к первой из них, я хотел бы сделать отправной точкой своих рассуждений одну из страниц книги Алексиса Карреля Размышление об образе жизни: «В изматывающей устроенности современной жизни, притупляющей чувствительность, свод правил, привносящих в жизнь ее содержание, утрачен… большая часть испытаний, предназначавшихся для человека самим мирозданием, исчезла, — а вместе с ними исчезло и стремление личности к созиданию... Грань между добром и злом стерлась… повсюду царит разброд... Недостаток наблюдательности и избыток рассудочности ведут к заблуждениям. Избыток наблюдательности и недостаток рассудочности ведут к истине».

Здесь мне хотелось бы прервать цитату, чтобы заметить, что Каррель в данном случае говорит языком человека, который всегда занимался исследованиями определенного рода, то есть научными исследованиями (вспомним о том, что уже в ранней молодости он стал лауреатом Нобелевской премии по медицине): слово «рассудочность» можно было бы заменить более действенными словами «диалектика в роли идеологии». Действительно, как далее говорит Каррель, наше время — это время идеологий, когда люди, вместо того, чтобы учиться у реальности, взятой во всей ее целостности, — и сделав ее основой своей созидательной деятельности, пытаются манипулировать реальностью согласно надуманным схемам: «Так триумф идеологий освящает крах цивилизации» ¹.

2. Метод исследования определяется объектом: размышление о собственном опыте

Этот отрывок из книги Карреля служит хорошим введением к первой предпосылке: для серьезного исследования любого события или «вещи» необходим реализм.

Под этим я подразумеваю крайнюю необходимость отдавать предпочтение не какой-либо схеме, находящейся в голове, а целостному, увлеченному, упорному наблюдению за действительностью, реальным событием. Св. Августин в осторожной игре слов утверждает нечто подобное следующим образом: «Я исследую, чтобы знать какую-то вещь, а не для того, чтобы думать о ней»². Подобное заявление указывает на позицию, противоположную той, которая яснее всего просматривается в современном человеке. Действительно, если мы знаем что-то, то мы можем также сказать, что думаем об этом; но Св. Августин предупреждает нас о том, что обратное — неверно. Размышление о чем-то — это интеллектуальное, идеальное и воображаемое построение, которое мы создаем и применяем к данному объекту; но часто этому размышлению мы отдаем предпочтение сверх всякой меры, вследствие чего проецируем на действительность то, что мы о ней думаем, не отдавая себе в этом отчета или даже оправдывая эту позицию. Напротив, здравомыслящий человек хочет знать, в чем состоит действительность: он сможет думать о ней тогда и только тогда, когда он знает, какова она.

Таким образом, следуя замечаниям Карреля и вышеприведен ным словам Св. Августина, я настаиваю на утверждении, что, также размышляя и о религиозном опыте, важно прежде всего знать, что он собой представляет, о чем именно идет речь.

Как бы то ни было, мы со всей очевидностью должны прежде всего утверждать то, что речь идет о реальном явлении, более того, о непреложном факте, статистически наиболее распространенном в человеческой деятельности. Действительно, не существует человеческой деятельности более обширной, чем та, которую можно определить как «религиозный опыт или религиозное чувство». Она ставит перед человеком вопрос обо всем, что он делает, и поэтому становится взглядом, открывающим более широкие перспективы по сравнению с любым другим взглядом. Вопрос религиозного чувства, как мы увидим далее, заключается в следующем: «В чем смысл всего сущего?», — и мы должны признать, что речь идет именно о том, что проявляется в поведении человека во все времена и стремится охватить всю человеческую деятельность.

Следовательно, если мы хотим знать, что представляет собой это явление, в чем состоит это религиозное чувство, перед нами сразу же остро встает проблема метода. Как следует рассматривать это явление, чтобы быть уверенными в том, что нам действительно удалось его познать?

Нужно сказать, что большинство людей в этом отношении сознательно или неосознанно полагаются на слова других и, в частности, на слова тех, кто пользуется авторитетом в обществе, например: философов, о которых учитель говорит в школе; журналистов, обычно пишущих в ежедневных газетах и периодических изданиях и определяющих общественное мнение. Как же нам узнать, что такое религиозное чувство: может быть, мы исследуем то, что по этому поводу говорят Аристотель, Платон, Кант, Маркс или Энгельс? Можно было бы сделать и так, — но использовать в первую очередь этот метод некорректно. Дело в том, что нельзя, говоря об основополагающем образе человеческого существования, доверяться чужому мнению (например, принимая самую модную точку зрения или мироощущения, определяющих атмосферу, в которой мы живем).

Согласно требованиям реализма, для того, чтобы познать объект методом наблюдения, метод этот должен определяться объектом, а не являться плодом воображения и изобретением субъекта. Если бы я делал доклад в аудитории, полной народа, сидя за столом, где лежит блокнот, который бы я видел краем глаза, пока говорю, и если бы я спросил себя: что это за белое пятно, мне могли бы прийти в голову самые разные ответы (растаявшее мороженое, лоскут рубашки и т. д.). Но метод, при помощи которого я могу узнать, о чем на самом деле идет речь, определяется самим объектом. Другими словами, я не мог бы сказать, что предпочитаю рассматри вать другой, красный предмет, в глубине зала, или же глаза человека, сидящего в первом ряду: если бы я действительно хотел узнать, что же это за белый предмет, мне невольно пришлось бы наклонить голову и внимательно на него посмотреть.

Иными словами, метод познания объекта диктуется мне самим объектом, который не может определяться мною. Если бы, вместо блокнота, о котором только что шла речь, мы могли бы предположить, что краем глаза можно было бы увидеть религиозный опыт как явление, то и в этом случае следовало бы сказать, что метод его познания должен подсказать он сам.

Итак, к какого же рода явлениям относится религиозный опыт? Это явление, которое имеет отношение к человеку, поэтому не может рассматриваться как явление геологическое или метеорологическое. Это нечто, касающееся личности. Тогда как же мы должны поступить? Поскольку речь идет о явлении внутри меня, затрагивающем мое сознание, мое «я» как личность, я должен размышлять о себе самом. Я должен провести жизненное исследование самого себя.

Завершив это исследование, я с большей пользой для дела сравню его результаты с тем, что по этому поводу говорили мыслители и философы. И это сравнение обогатит полученные мною данные; при этом я не рискую чужое мнение возвести в ранг определяющего. Начинать не с жизненного исследования — это все равно что спрашивать у другого человека о смысле того, что происходит со мной. И то, что не являлось подтверждением, обогащением или опровержением вследствие уже лично предпринятых размышлений, подменило бы мнением других ту работу, которую надлежит сделать мне, и превратило бы это мнение в источник неизбежно отчужденного суждения. Таким образом, я некритически принял бы мнение, навязанное другими, по вопросу, важному для моей жизни и моей судьбы.

Опыт подразумевает оценку

Но все вышеизложенное — это лишь начало пути, так как после жизненного исследования необходимо суметь вынести суждение о результатах исследования самих себя.

Если даже мы избежали отчуждения от того, что говорят другие, это не избавит нас от необходимости вынести суждение о том, что мы обнаружили в самих себе в ходе исследования. Без способности оценивать человек не может пережить никакого опыта.

Я хотел бы уточнить то, что слово «опыт» не означает исключительно «испытание»: человек с богатым опытом — это не тот, кто накопил «опыт» — события, ощущения — собрав все вперемешку. Такое беспорядочное накопление часто приводит к разрушению и сведению на нет личности.

Конечно, опыт совпадает с «испытанием» чего-то, но все-таки прежде всего опыт совпадает с суждением о том, что испытывается. «Личность — это прежде всего сознание. Поэтому опыт характеризуется не столько поступками, установлением отношений с реальностью как с механическим явлением. /.../ Опыт характеризуется пониманием предмета, умением открыть его смысл. Следовательно, опыт подразумевает познание смысла вещей»³. Чтобы вынести суждение, необходимо иметь определенный критерий. По завершении исследования религиозного опыта следует также спросить себя, каким критерием надлежит руководствоваться, чтобы дать оценку тому, что было обнаружено в ходе размышлений о самих себе.

Критерий оценки

Итак, спросим себя: каков критерий, позволяющий нам выносить суждение о том, что, как мы видим, происходит внутри нас самих?

Здесь есть две возможности: или критерий, на основе которого выносится суждение о том, что мы наблюдаем внутри самих себя, находится вне нас, или же этот критерий можно обнаружить внутри нас.

В первом случае нас подстерегает вышеописанная опасность отчуждения. Даже если бы мы лично провели жизненное исследование, отказавшись при этом обращаться к исследованиям, уже проведенным другими людьми, однако, заимствуя у них критерий оценки, следствием этого исследования все равно было бы отчуждение. Мы так или иначе поставили бы смысл того, чем мы являемся, в зависимость от того, что находится вне нас.

На это можно было бы разумно возразить тем, что, поскольку человек, прежде чем существовать, не существовал, он не может сформулировать сам для себя критерий суждения. Он в любом случае «дается».

Итак, если этот критерий нам присущ, если он внутри нас, это еще не означает, что его источник — мы сами: он черпается из нашей природы, то есть дается нам от природы (причем под словом «природа» очевидным образом подразумевается слово «Бог», указывающее на конечный источник нашего «я»). Только это может быть признано альтернативой разумного, не отчужденного метода.

Таким образом, критерий оценки размышления над нашей человечностью должен быть присущ изначальной структуре личности.

Исходный опыт

Весь опыт моей человечности и моей личности проходит через фильтр «исходного опыта», опыта изначального, образующего мое лицо при сопоставлении со всем сущим. Возможность и привычка сравнивать любое предложение со своим «исходным опытом» является тем, на что каждый человек имеет право и чему он должен научиться.

В чем состоит этот изначальный, исходный опыт? Речь идет о совокупности потребностей и очевидностей, сопровождающих человека в сравнении со всем сущим. Природа вовлекает человека во всеобъемлющее сопоставление себя с самим собой, с другими, со всем окружающим, наделяя нас орудием этого всеобъемлющего сравнения — совокупностью изначальных потребностей и очевидностей, настолько первичных, что все, что человек говорит или делает, зависит от них.

Их можно было бы назвать по-разному, по-разному определить (например: потребность в счастье, потребность в истине, потребность в справедливости и т. д.). В любом случае они подобны искре, приводящей в движение человеческий двигатель; до них не существует никакого движения, никакой человеческой динамики. Любое утверждение личности, от самого банального и повседневного до самого взвешенного и богатого последствиями, может произойти только на основе этих изначальных очевидностей и потребностей.

Представим, что перед нами тот же блокнот, который мы уже приводили в качестве примера. Если бы кто-нибудь подошел к нам и серьезно спросил: «Ты уверен, что это блокнот? А если это не так?», — то нашей реакцией было бы изумление, граничащее со страхом, как будто мы столкнулись с несколько экстравагантным человеком. Аристотель остроумно заметил, что безумие — спрашивать себя о причинах того, что предстает нам как очевидный факт⁴. Никто не смог бы жить долго и в здравии, задавая себе эти абсурдные вопросы. Так вот, очевидность такого рода — это один из аспектов того, что я назвал исходным опытом.

Я хотел бы предложить другой пример, гротескный, но красноречивый. В Лицее преподаватель философии объясняет: «Ребята, для всех нас очевидно то, что этот блокнот является объектом вне нас. Нет никого, кто смог бы избежать признания того, что его первое впечатление в данном случае — это то, что предмет находится вне его. Однако представьте себе, что этот предмет мне не знаком: он для меня как бы не существует. Таким образом, вы видите, что предмет создает наше знание, дух и энергия человека. Ведь справедливо то, что если бы человек не знал его, то он как бы и не существовал». Этот преподаватель, скажем, «идеалист». Представим себе, что он тяжело заболел и его заменили. Замещающий его учитель, узнав от учеников о пройденной программе, решает вернуться к примеру отсутствующего преподавателя. «Для всех нас прежде всего очевидно то, — говорит он, — что этот объект находится вне нас. А если это не так? Приведите мне неопровержимые доказательства того, что он существует как объект вне нас»: вот преподаватель проблематик, скептик или софист. Представим себе также, что в силу непредвиденных обстоятельств в тот же класс приходит третий преподаватель философии и тоже обращается к приведенному примеру. Он говорит: «У всех нас сложилось впечатление, что этот объект вне нас: это исходная, изначальная очевидность. А если я его не знаю? Это все равно, как если бы он не существовал. Таким образом, вы видите, что познание — это встреча между человеческой энергией и неким присутствием. Это событие, где энергия человеческого познания уподобляется объекту. Итак, вы видите, друзья мои, что для познания необходимо два условия: энергия нашего сознания и объект. Как реализуется это единство? Это завораживающий вопрос, решение которого нам доступно лишь до определенного предела. Однако, несомненно, что познание состоит из двух факторов». Этот преподаватель — «реалист».

Мы встретились с тремя разными толкованиями одного и того же аргумента. Какое из этих трех «верное»? Каждый из них привлекает по-своему, выражает истинную точку зрения. К какому методу следует прибегнуть, чтобы принять решение? Необходимо рассмотреть все три мнения и сопоставить их с критериями того, что я назвал исходным опытом: то есть с критериями, присущими нашей природе, с той совокупностью потребностей и очевидностей, которые мы впитали с молоком матери. Кто из трех преподавателей руководствуется методом, более соответствующим нашему исходному опыту? Позиция третьего представляется более разумной, потому что она учитывает все затронутые факторы; любая другая методология пренебрегает частью из них.

Я привел этот пример, чтобы подчеркнуть необходимость того, чтобы размышление о самих себе анализировалось с целью вынесения суждения путем сопоставления содержания самого размышления с критерием, заложенным во всех нас. Мать эскимоска, мать с Огненной Земли, японка — все они дают жизнь человеческим существам, которых можно сразу же признать таковыми, как по внешним признакам, так и по внутреннему отпечатку. И когда они произнесут слово «я», они используют это слово для того, чтобы обозначить множество элементов, происходящих из различных историй, традиций и обстоятельств, но, несомненно, говоря «я», они используют это выражение также для того, чтобы указать на внутренний облик, как было бы сказано в Библии — на «сердце», которое одинаково в каждом из нас, хотя и выражается самыми разнообразными способами.

С сердцем я отождествляю то, что назвал исходным опытом: то есть, нечто, что стремится выразить в полной мере изначальный порыв, с которым человеческое существо устремляется к реальности, пытаясь вжиться в нее путем осуществления замысла, который диктует самой реальности идеальный образ, пробуждающий человека изнутри.

6. Человек — конечная инстанция?

Мы сказали, что критерий оценки взаимоотношений с самим собой, с другими, с вещами и с судьбой всецело присущ человеку, как то подсказывает его изначальная структура. Но в человеческом общежитии есть миллиарды индивидуумов, сопоставляющих самих себя с окружающей реальностью и с судьбой: насколько же возможно избежать всеобъемлющего субъективизма? Иначе говоря, если отдельный человек обладал бы в полной мере властью определять свой конечный смысл и, следовательно, смысл действий, устремленных к нему, — не станет ли это превознесением анархии, понимаемой как идеализация человека в качестве конечной инстанции?

Впрочем, я считаю, что, как пантеизм, с космологической точки зрения, так анархия, с точки зрения антропологической, представляют собой одно из великих и соблазнительных искушений для человеческой мысли. На самом деле, на мой взгляд, только два типа людей сохраняют в полной мере масштаб человеческого существа: анархист и человек подлинно религиозный. Природа человека — это его взаимоотношение с бесконечным: анархист самоутверждается перед лицом бесконечности, а человек подлинно религиозный принимает бесконечное как смысл самого себя.

Я сам ясно осознал это много лет назад, когда ко мне на исповедь, по настоянию матери, пришел один подросток. Он на самом деле был неверующим. Мы начали спорить, и в какой-то момент, под градом моих доводов, он со смехом сказал мне: «Видите ли, все, что вы стараетесь мне изложить, не стоит того, что я сейчас вам скажу. Вы не можете отрицать, что человек в полный рост — это дантовский Капаней, гигант, прикованный Богом в аду, но кричащий Богу: «Я не могу освободиться от этих цепей, потому что Ты приковал меня здесь. Но Ты не можешь запретить мне богохульствовать, и я богохульствую» ⁵. Вот истинный масштаб человеческой личности». После нескольких секунд замешательства я спокойно сказал ему: «Но разве любовь к бесконечности не выше этого?». Юноша ушел. Через четыре месяца он вернулся сказать мне, что уже в течение двух недель приступал к Таинствам, потому что сказанные мною слова все лето «подтачивали его как жучок». Вскоре он погиб в автомобильной катастрофе.

Действительно, анархия является самым соблазнительным искушением, но оно столь же ложно, сколь и привлекательно. Сила этой лжи — именно в ее притягательности, приводящей к забвению того, что сначала человека не было и потом он умирает. Поэтому то, что может заставить его сказать: «Я самоутверждаюсь против всех и вся», — чистое насилие. Гораздо больше величия и истины в том, чтобы любить бесконечность, то есть охватывать реальность и бытие, — нежели утверждать самих себя перед лицом любой реальности.

Ибо человек по-настоящему самоутверждается, только принимая реальность: ведь он начинает самоутверждаться, давая согласие на существование, то есть принимая реальность, которую не создает сам. Вот почему основополагающий критерий оценки — это объективный критерий, с помощью которого природа вовлекает человека во всеобъемлющее сопоставление, наделяя его изначальными потребностями — тем исходным опытом, которым все матери одинаково наделяют своих детей. И только здесь, в этой идентичности конечного сознания, преодолевается анархия. Потребность в добре, справедли вости, истине, счастье составляет конечный облик, глубинную энергию, благодаря которой люди всех времен и народов, во все времена, подходят ко всему так, что они могут обмениваться между собой, помимо вещей, также идеями и через века передавать друг другу свое богатство; и мы с волнением читаем строки, написанные несколько тысяч лет назад древними поэтами, и нам кажется, что они подсказывают нам для нашего настоящего то, что мы порой не можем понять, исходя из опыта повседневного общения. Если существует опыт человеческой зрелости, то он выражается именно в возможности углубляться в прошлое, приближаться к далекому, как будто оно близко и является частью нашего существа. Почему это возможно? Потому что этот исходный опыт, как мы говорили, по сути своей одинаков во всех, даже если затем он будет определен, выражен, осуществлен самыми разнообразными способами, кажущимися совершенно противоположными.

Аскеза во имя освобождения

Итак, я бы сказал: если человек хочет стать взрослым и не быть обманутым, отчужденным, рабом других, использованным кем-то в корыстных целях, — для него должно войти в привычку сопоставле ние всего с исходным опытом.

В действительности я таким образом предлагаю дело нелегкое и не пользующееся большой популярностью. Обычное отношение к действительности определяется общественным мировоззрением, поддерживаемым и распространяемым теми, кто находится в обществе у власти. Поэтому семейный уклад или традиции среды, в которой мы выросли, оседают среди наших изначальных потребностей и образуют как бы толстый нарост, искажающий очевидность первоначального смысла этих критериев, и, если человек хочет избавиться от этого осадка, образовавшегося в результате жизни в обществе и из-за менталитета, там же сложившегося, он должен бросить вызов общественному мнению.

Самый дерзкий вызов этому мировоззрению, господствующему над нами и оказывающему на нас свое влияние во всем, начиная с духовной жизни и кончая одеждой, — именно в том, чтобы для нас стало привычным то суждение обо всем, которое мы выносим в свете того, что очевидно, а не под влиянием самых случайных реакций.

Эти случайные мнения тоже определяются неким контекстом и историей, и через них нам на первом этапе также надо пройти, чтобы наши изначальные потребности стали осуществимы. Например, восприятие отношений между мужчиной и женщиной, хотя они и являются глубоко личным переживанием, на самом деле, в значительной степени определяется как личной инстинктивностью, оценивающей совершенно независимо от изначальной потребности в привязанности, так и общепринятым представлением о любви.

Необходимо всегда разбивать подобные образы, навязанные культурной атмосферой, в которую мы погружены, и восходить к собственным, исходным потребностям и очевидностям, на основании которых мы должны оценивать и анализировать любое предложение, любую жизненную подсказку.

Обращение к исходному опыту, или к собственному «сердцу», непопулярно прежде всего в сфере отношения человека к самому себе, — потому что именно это «сердце» становится для него источником невыразимого чувства неловкости, которое охватывает нас, когда, например, с нами обращаются как с предметом наживы или наслаждения. Истинная потребность мужчины или женщины иная: это потребность в любви, которая, к сожалению, слишком легко искажается.

Начнем выносить суждение: это начало освобождения.

Восходя к глубинной сущности бытия, позволяющей достичь этого освобождения, нельзя не идти против течения. Это можно было бы назвать аскетическим трудом, где слово аскеза указывает на деятельность человека, поскольку он стремится достичь собственной зрелости, поскольку он прямо движется к своей судьбе. Это труд, но не очевидный; нечто простое, но не само собой разумеющееся.

Все то, о чем мы говорили до сих пор, надо отвоевывать, и мы живем в эпоху, когда потребность в этом очевиднее, чем когда-либо, хотя во все времена человеку приходилось трудиться, чтобы отвоевать самого себя.

В христианском опыте этот труд является частью «metЈuoia» (греч.), или обращения.

Глава вторая
ВТОРАЯ ПРЕДПОСЫЛКА: РАЗУМНОСТЬ

Первая предпосылка — необходимость реалистического подхода — утверждала примат объекта, ибо метод исследования определяется объектом, а не «прихотью» субъекта.

Вторая предпосылка, напротив, выдвигает на первый план действующий субъект, то есть, человека. Под «разумностью» я понимаю то, что это слово сообщает тому общему опыту, которым должны пользоваться даже философы в их повседневных взаимотношениях, если они хотят жить. В этом смысле разумность совпадает с осуществленным значением разума — в действии.

Однако и слово «разум» можно легко поставить под сомнение. Под разумом я понимаю отличительный фактор того уровня природы, который мы называем человеком, то есть способность отдавать себе отчет в реальности во всей ее целостности.

Таким образом, слово «разумность» представляет собой некий образ действия, который выражает и реализует разум — эту способность осознавать реальность.

1. Разумность: структурная потребность человека

Прежде всего, зададимся вопросом: как мы оцениваем, разумен тот или иной поступок или нет? Поскольку речь идет о свойстве нашего опыта, именно наблюдение над этим самым опытом откроет нам то, что подразумевается под этим свойством, аналогично тому, что мы отметили при анализе первой предпосылки (см. выше).

Если, например, наш друг предстанет пред нами одетым в доспехи средневекового рыцаря, в шлеме и латах, в то время года, когда еще далеко до Карнавала, и в ответ на наши удивленные вопросы со всей серьезностью ответит, что он подозревает, будто кто-то из присутствующих имеет в отношении его недобрые намерения и что поэтому он решил на всякий случай подготовиться к этому возможному обстоятельству, мы решим, что это ненормально, — поведение друга, конечно, не покажется нам разумным.

Если перед собравшейся аудиторией я выйду с сумкой, положу ее на стол и вдруг возьму ее и сильным и точным движением выброшу ее в окно, то мои слушатели, за неимением другого объяснения, сочли бы мой поступок неразумным.

В каждом из приведенных примеров различные поступки предстают как неразумные, потому что не позволяют увидеть возможные основания.

Но если бы я выбросил сумку после того, как в помещение ворвались четверо людей, вооруженных автоматами, то собравшиеся задали бы себе вопрос о том, что находилось в этой сумке, и мой поступок не показался бы неразумным. А если бы я потом объяснил, что в сумке находилось бесценное сокровище, то для аудитории стала бы очевидна разумность моего поступка. Формально мой поступок идентичен предыдущему, но аудитория увидела в нем все основания.

Но и этого еще не достаточно. Если бы, собираясь выступать перед той же аудиторией, я принес с собой огромный рупор, использующийся на трансатлантическом лайнере, и в качестве объяснения сказал бы, что охрип и поэтому притащил с собой это гигантское орудие, то этот поступок не был бы сочтен разумным. Я заявил бы о его причинах, то есть о том, что лишился голоса, но мои слушатели не сочли бы это основание адекватным, так как мощность рупора не соответствует размерам конференц-зала. Однако его использование на трансатлантическом лайнере было бы вполне естественным: основание было бы тем же, но соответствовало бы обстоятельствам.

Подведем итоги. Один и тот же поступок, например с сумкой, в первом случае предстает — неразумным, то есть лишенным оснований, а во втором случае — разумным, потому что основания для него очевидны.

Во втором примере использование громкоговорителя в аудитории оценивается как неразумный поступок, потому что, хотя на то и есть причина, но она не соответствует ситуации, тогда как на трансатлантическом лайнере причина была бы та же, но она была бы соответствующей, адекватной.

Поэтому «разумное» предстает нам на опыте тогда, когда поведение человека имеет адекватные основания.

Если разум есть осознание реальности, то подобные познавательные отношения с реальностью должны развиваться разумно. И они разумны, когда шаги человека на пути познания определяются адекватными причинами.

Именно это, с точки зрения субъекта, соответствует тому, что мы сказали выше по поводу объекта, то есть то, что объект определяет метод. Здесь мы можем сказать, что именно природа субъекта определяет способ применения этого метода. А природа субъекта — разумное начало в нем!