Суровые будни гламурного котика 3 страница

— Ах, хозяйка! Вы только обещаете!

Ирка вспомнила о снегопаде, о котором упоминал Багров. Интересно, это правда, что через неделю одноэтажные дома окажутся под снегом? Можно представить, что станет с городом. Люди, как кроты, копошатся в спешно вырытых узких тоннелях. В разрезе тоннеля лишь узкая полоска белесого неба, и снег все валит, валит… И что, интересно, предпринимает по этому поводу свет?

Неожиданно короткий стук в люк заставил Ирку замереть. Кто это может быть? Снова Багров? А если нет, то кто? Обычные люди не в состоянии увидеть «Приют валькирий». Для них он навеки останется пустым сгоревшим вагончиком, невесть зачем торчащим на столбах в чаще леса.

Стук повторился. Ирка оглянулась на Антигона. Правильно истолковав ее взгляд, кикимор скользнул клюку и замер с булавой наготове. Мало ли кого из магов или темных стражей занесло к ним в этот час?

Ирка открыла. Кто-то резво влез по канату и остановился, отряхиваясь. К Ирке и Антигону он стоял спиной, занятый пока только борьбой со снегом.

Антигон, крякнув, занес булаву.

— Не надо! Погоди! — крикнула Ирка.

— Чего годить-то? По мне лучше бы тюкнуть для надежности! — огорчился кикимор.

Человек наконец повернулся к ним. Перед Иркой, весь облепленный снегом, в нелепой полосатой шапке с помпоном, какую не встретишь и в рекламе препаратов от насморка, стоял Эссиорх. Он был небрит, глаза воспалены. Не обращая внимания на Антигона, он прошел мимо Ирки и устало рухнул в кресло. Кикимор, замерший с занесенной булавой, сообразил, кого он только что едва не огрел, и ужасно смутился. Чтобы как-то выйти из положения, Антигон сделал вид, что чешет булавой спину.

— Лопатки так и сводит, так и сводит. Уж и не знаю, что такое. Прям дерет! — забубнил он.

— Привет, Эссиорх! А где твой мотоцикл? — спросила Ирка, привыкнув, что они неразлучны, как сиамские близнецы.

— А… там! Теперь уж до весны… — хранитель неопределенно махнул рукой в пространство.

Ирка выглянула. Повсюду был лишь лес. «Там» — это могло быть где угодно. Чудо, что Эссиорх вообще сумел проехать. Снег все валил и валил. Казалось, деревья — единственное, что реально существует в этом белом безмолвном царстве. Они, как черные нитки, прошивали реальность, скрепляя ее.

— Матвей говорит, что снегопад магический и вызван артефактом. Снежинки какие-то не такие, — сказала Ирка.

Эссиорх настороженно взглянул на нее.

— Так и есть. Артефакт уже ищут. И наши, и комиссионеры. Но в этом снегу, сама понимаешь, все очень непросто, — сказал он.

— А что за артефакт?

— Постарайся обойтись без глупых улыбок: Мистический Скелет Воблы… Ну я же просил! Это не так смешно, как кажется.

Хранитель отрешенно выглянул в окно.

— Ты неважно выглядишь! — сказала Ирка.

— Это что-то меняет? — резко спросил Эссиорх.

Ирка растерялась.

— Нет.

— Тогда зачем об этом упоминать? Эссиорх чихнул и, уставившись на ботинки, стал стучать носками, отряхивая снег. Он был задумчив. Снегопад явно был не единственной причиной его волнений. Обычная взрослая история. Мелкие неприятности вытесняются крупными.

— Не слишком-то ты любезен, — заметила Ирка.

— Еще бы. Хорош добрый ангел! Устраиваю судьбы других и не могу устроить собственной, — сказал Эссиорх с кривой усмешкой. На его лице, как показалось Ирке, отразилось не страдание, а лишь старая привычка чувствовать себя фоново несчастным.

— А ты как хотел? Для добрых ангелов это типично. Ну так что стряслось, если в порядке убывания трагичности?

— Лучше в порядке возрастания! Я простужен, сердит, поссорился с Улитой, и у меня скверные новости оттуда, — Эссиорх ткнул пальцем в потолок.

Проследив за его пальцем, Ирка увидела лишь паутину, и ей стало совестно вдвойне: за неспособность мыслить абстрактно и за лень. За два месяца зимы она так и не удосужилась смести паутину. С другой стороны, ей было жаль паука. Чужой труд надо уважать.

— Человеческий мир втягивает меня, отсекая все высокое. Еще немного, и я стану просто мотоциклистом, и интересы у меня будут как у среднего мотоциклиста: байк, пиво, девочки. И если данная культурная парадигма и будет подвергаться изменениям, то лишь в векторе элементарного количественного увеличения трех упомянутых ценностных центров, — продолжал Эссиорх.

Ирка улыбнулась.

— Ну до настоящего мотоциклиста тебе еще далеко. В плане… м-м… культурной парадигмы.

— Ты действительно так считаешь? — с надеждой спросил Эссиорх, не замечая иронии. — Теперь вот с Улитой. Думаю, мне стоит с ней расстаться.

— Погоди! Разве ты ее не любишь? — удивилась Ирка.

Эссиорх вздохнул так уныло, что паутина на потолке вздулась и опала.

— Люблю. Ее нельзя не любить. Улита уникальна. Она сама лекарство от самой себя. Сама ранит и сама же залечивает раны. Но это ничего не значит.

— Почему?

— Потому что я не могу сделать ее лучше. Не могу заставить забыть мрак и шагнуть к свету. Даже не могу вернуть ей эйдоса. А если так, то стоит ли продолжать такое общение?… Это тупик.

Ирка взглянула на Антигона. Домовой кикимор слушал Эссиорха открыв рот. На верхней челюсти поблескивали вампирьи клыки, невесть уж чье наследство. Антигон любил умные разговоры, причем любил тем сильнее, чем меньше понимал смысл.

— По-моему, ты усложняешь, — сказала Ирка, подумав, что то же можно сказать и о ней самой. Смешно, что другим мы даем советы, которым не следуем сами.

— Разве? Я так мыслю. А еще я боюсь слишком сильных чувств. Точнее, не сильных, а неконтролируемых, — добавил Эссиорх в порыве внезапной откровенности. То ли из-за насморка в мозг поступало мало кислорода, то ли хранителю действительно нужно было выговориться.

— Даже любви? — не поверила Ирка.

— Земной любви, — уточнил Эссиорх. — Истинной любви бояться нельзя. Она согревает, облагораживает и созидает все, чего коснется. Земная же любовь как огонь. Слишком сильная и испепеляющая может сжечь, уничтожить, обрушить во мрак. Ложная любовь-опека способна всякого сделать слабым, вялым и эгоистичным. Сама знаешь, что бывает с единственными сыновьями одиноких матерей, если матери берутся за дело слишком ретиво. Хотя это и не самый удачный пример.

Антигон, в восторге вертевший в руках булаву, уронил ее себе на большой палец ноги.

— Ёксель, меня тоже растила одна мама!… Ой, прошу прощения, прохвессор! Продолжайте вашу лекцию! Она такая мерзкая, до тошноты увлекательная! — сконфузился он.

— Не удивляйся! Это комплимент! — шепнула Ирка Эссиорху.

— Я догадался, — кивнул хранитель.

Некоторое время он сидел в глубокой задумчивости, борясь с насморком и сомнениями. Наконец собрался с мыслями, качнулся на кресле, рывком встал и сразу стал официальным.

— Валькирия-одиночка! Я обращаюсь к тебе уже не как друг, а как посланец света!

— Хорошее начало! А сразу быть и другом, и посланцем нельзя? Или как в старой поговорке: как надену портупею, все умнею и умнею? — оценила Ирка.

Однако Эссиорх, раз забравшись на официальную лошадку, уже с нее не спрыгивал.

— На всякий случай хочу подчеркнуть, что все сведения строго конфиденциальны! — сказал хранитель, веско посмотрев на Антигона.

— Конфето… чего? — озадачился потомок кикиморы.

— Вякнешь — язык отрежут, — доброжелательно пояснил Эссиорх.

Антигон уважительно закивал, хотя Ирка была уверена: язык у него в случае необходимости отрастет и новый. У того, к чьей крови примешалась хотя бы капля крови нежити, с этим проблем не возникает.

— Три дня назад Генеральный страж Троил очнулся и стал узнавать тех, кто за ним ухаживает. Первый вопрос Троила был о Дафне. «Вы о той изменнице, что напала на вас, а после расправилась еще с двумя стражами? Златокрылые несколько раз видели ее рядом с резиденцией мрака. Мы готовы атаковать резиденцию, только отдайте приказ», — сказали Троилу. Однако Троил всех удивил. Он запретил златокрылым выслеживать Даф без каких-либо объяснений.

— В принципе ты не сказал ничего нового. Ну, кроме хорошей новости, что Генеральный страж в сознании. А что Даф ни в чем не провинилась перед светом, нам и так известно, — заметила Ирка.

— Ты спешишь, валькирия-одиночка! На следующий день Троил, хотя и был слаб, велел перенести себя в архивы и провел там день и следующую ночь, просматривая отчеты. Не только за тот год, что он балансировал между мирами, но за гораздо больший срок. Затем он вызвал к себе двенадцать первых стражей света и долго совещался с ними. Все в Эдеме обеспокоены. С каждым годом нам удается вызволять все меньше эйдосов. В последнее время ситуация стала совсем тревожной и грозит выйти из-под контроля. Если раньше мы спасали сотни тысяч эйдосов в день, то теперь всего лишь десятки тысяч. Ты понимаешь, что это означает?

— Что их забирают стражи мрака и они достаются Тартару? — предположила Ирка.

К ее крайнему удивлению, Эссиорх покачал головой.

— Мрак, конечно, своего не упустит, но нам точно известно, что в последнее время и он стал получать гораздо меньше эйдосов, — таинственно сказал он.

— Но почему?

— В этом-то вся загвоздка! Если раньше все эйдосы казались бессмертными, то теперь это не так. Многие эйдосы… — Эссиорх тревожно оглянулся, будто собирался произнести нечто кощунственное, — уже не бессмертны. Это гниль, понимаешь, гниль!

Ирка недоверчиво уставилась на хранителя. Это противоречило всему, что она успела усвоить.

— Эйдос не может быть гнилью!

— К сожалению, может. Представь себе яблоко, крепкое, румяное. Ты разрезаешь его, а внутри черви и высохшие, негодные семена. Разве ты никогда не встречала такого?

— Честно говоря, на семена я никогда не обращала внимания. Червяки же это, в сущности, белковый продукт, — призналась Ирка.

— Да ты, я вижу, кровожадная особа! Однако семена — это и есть самое важное. Они всегда преподносят сюрпризы, Иногда случается яблочко зеленое, или сморщенное все, или треснутое — но семена! Как хороши!

только что признал, так и не у всех людей эйдосы становились бессмертными, — сказала Ирка, подумав.

— Да. Но в последнее время — в последние полтора года, говоря точнее, — это стало приобретать катастрофические формы! — сказал Эссиорх.

— Но почему? Что такого произошло в эти полтора года?

— Что произошло? Как минимум две вещи. Первое: Мефодий Буслаев осознал — или во всяком случае начал осознавать — свою силу. И второе: он начал встречаться с Дафной.

Это «второе» ужалило Ирку как дачная оса, коварно влетевшая в рот вместе с куском торта. Эссиорх усмехнулся и ладонью провел по лицу. Ирке показалось, что щетина издала неприятный звук счищаемой рыбьей чешуи.

«Спокойно! — сказала она себе. — Я злюсь на Эссиорха. Не потому ли, что ревную Мефа? А как же Багров? Да и вообще все, что связано с любовью, для меня навеки закрытый файл. Валькирия не может быть счастлива в любви».

— А эйдосы тут при чем? Ну встречается он с Дафной и встречается. Или в Прозрачных Сферах надеялись, что Меф всю жизнь будет смотреть на девушек лишь в прорезь боевого шлема? — спросила она, подливая в голос побольше равнодушия из неиссякаемой бутылочки женских эмоций.

— Прозрачные Сферы не занимаются этими вопросами. Наследник мрака может встречаться с кем ему вздумается, но только не с Даф, — уточнил Эссиорх.

— Почему?

— Простое объяснение тебя устроит? Вот оно: Даф — это свет. Мефодий — это мрак.

— Ну не такой уж он мрак! — осторожно возразила Ирка.

Эссиорх строго посмотрел на нее.

— Он станет мраком, потому что не может не стать. Человек то, чем он занимается. По доброй воле или по принуждению — не суть важно. Он как вода — принимает форму сосуда, в который его наливают. Даже самый твердый человек не может существовать без сосуда. А его сосуд сейчас — мрак. Даф не должна находиться с ним рядом.

— Почему?

— Закон палитры. Когда черная краска смешивается с белой, получается серость. Вежливая терпимость к злу, равнодушие и хладные рассуждения там, где раньше полыхало негодование — вот что обволакивает теперь Москву, а вместе сней и весь мир. Покрывает ее, как сырой, разлагающий все туман. И что в результате? Качество эйдосов ухудшается. Свет в панике, мрак тоже, пожалуй, в панике.

— И это все потому, что эти двое любят друг друга? — спросила Ирка недоверчиво.

Она и верила Эссиорху, и не верила. Какая может быть связь между теряющими бессмертие эйдосами и одной-единственной маленькой любовью? Хотя если задуматься, разве воздушному шару, чтобы лопнуть, недостаточно одного прикосновения иглы? Да и грозные империи нередко падают как карточные домики от одного случайного дуновения.

— Разумеется, это пока версия, но версия очень убедительная. Свет не желает рисковать вечностью тысяч эйдосов ради одной сомнительной любви, — сказал Эссиорх.

Ирка уныло подумала, что их любовь не так уж и сомнительна. К сожалению.

— И вот вывод: Мефодия и Даф нужно разлучить, или мироздание окажется под угрозой. Мне там… — Эссиорх вновь неопределенно посмотрел на потолок, — прожужжали об этом все уши.

— Все равно я не понимаю. Двое любят друг друга — кто вправе им мешать? — спросила Ирка.

Эссиорх посмотрел на нее с вежливым недоумением.

— Для того, чтобы отравиться каплей яда в вине, совсем необязательно знать, что она там есть! — сказал он. — Достаточно, что страж света — а Дафна все еще страж света! — встречается с мальчишкой, воплощением мрака…

— Послушай, — сказала Ирка, злясь на Эссиорха. — Все это, конечно, замечательно, но разве Даф не твоя подопечная? Зачем ты говоришь обо всем этом мне? К чему эти рассуждения в духе старой тетушки, для которой болтовня — единственная оставшаяся в жизни радость, не считая телевизора, который весь одна сплошная сплетня? Скажи об этом Даф.

— Не могу. У меня приказ молчать!… И — еще один приказ, уже общий для тебя и для меня, — покачал головой хранитель.

— Какой?

Эссиорх втянул носом воздух.

— Валькирия-одиночка, мы с тобой должны похитить Даф! — произнес он так твердо, как говорят только сомневающиеся в своей правоте.

Ирке подумалось, что она ослышалась. Нет, надо все-таки не полениться и купить ватные палочки для чистки ушей.

— Как похитить? Зачем ее похищать? Просто отзови ее и все. Ты же ее хранитель. Думаю, Дафна послушается, хотя и без восторга.

Эссиорх посмотрел на нее терпеливым взглядом в стиле «если-ты-считаешь-что-ты-самая-ум-ная-это-не-так». Следуя правилам все той же молчаливой игры, Ирка ответила ему взглядом в стиле: «нет-это-так-и-тут-уж-никуда-не-денешься».

Хранителю ничего не осталось, кроме как пуститься в объяснения.

— Думаешь, я сам до такого бы не додумался? Но нельзя. Оставлять Даф здесь, в человеческом мире, значит длить муку и подвергать ее искушениям. Свет этого не хочет. Если Даф улетит сама, мрак заподозрит, что его водили за нос и что в одном из его отделов была шпионка. Начнутся разборки, пойдут слухи, полетят головы. В большой игре света и мрака так не делают. Все должно быть отыграно чистенько, как по нотам. Свет требует, чтобы похищение обставили по всем правилам жанра. Напасть на резиденцию мрака, схватить Даф и доставить в Эдем насильно.

— И ты это сделаешь? ТЫ? — не поверила Ирка.

Эссиорх покрылся неровным румянцем, как груша, повернутая к солнцу одним боком.

— Ты заблуждаешься, валькирия. Тебе кажется, что приказы света можно не выполнять, поте му что свет добренький и все простит? Так?

Ирка замешкалась с ответом. Вероятно, где-то в глубине души она действительно считала свет слишком мягким.

— А слушать, конечно, можно лишь тех, кто на тебя орет. Только их принимают всерьез. Сколько изначально хороших людей вынуждены были стать жесткими как подошва, хамами по этой самой причине! — продолжал Эссиорх с болью.

Заметно было, что для него самого этот вопрос далеко еще не решенный.

— Все равно не понимаю, почему именно ты должен похитить Даф, — повторила Ирка.

— Если я не похищу Даф, это сделает кто-то другой, кого пришлют вместо меня, но тогда Дафна может пострадать, — отчетливо сказал хранитель.

— Ну хорошо. А что будет с Даф в Эдеме? — спросила Ирка.

— Меня заверили, что в Эдеме ей ничего серьезного не грозит. Легкий формальный выговор, после которого ее из помощника младшего стража без особого шума сделают младшим стражем. Вот только в человеческий мир Даф отпустят не скоро. Она и так слишком попала под его влияние. Да и не только она…

Эссиорх бичующим взором посмотрел на свой правый кулак, чуть опухший и сбитый, будто не так давно ему пришлось встретиться с нетрезвым прямостоящим предметом.

Ирка промолчала. Что ж, пусть Дафна вернется в Эдем, раз так решил свет. Валькирии — воины света. А когда воину отдают приказ, он должен повиноваться.

— Когда мы должны ее похитить? — спросила она деловито.

Эссиорх стал загибать пальцы:

— Тридцать первое, первое… Не позже чем вечером второго числа. Да, именно второго вечером!

 

Глава 4

ДВА ДАРА ЕВГЕШИ МОШКИНА

 

Если кто воображает, что тот, кого он любит, питает к нему ненависть, тот будет в одно и то же время и ненавидеть, и любить его. Ибо, вображая, что он составляет для него предмет ненависти, он в свою очередь склоняется к ненависти к нему. Но он тем не менее любит его. Следовательно, он в одно и то же время будет и ненавидеть, и любить его.

Б. Спиноза

 

 

Мошкин проснулся. Некоторое время сознание стыковало реальность с недавним сном, где он был птицей-нырком. Причем нырком, который стоял на берегу и боялся войти в воду, потому что не был уверен, что умеет плавать.

Наконец Евгеша разобрался, где сон и где явь, но не испытал облегчения, а вновь засомневался, сравнивая, кем быть приятнее: птицей или самим собой. И главное: остается ли он самим собой, не являясь самим собой, но осмысляя нечто постороннее как часть себя? Думая об этом путаном, но приятном предмете, он продолжал лежать и, не делая ни единого движения, разглядывал потолок. Лишь глаза смотрели изучающе и немного виновато. В этом был весь Мошкин — самое робкое существо в мире с наполеоновскими амбициями.

«Сегодня не первое число, нет?» — подумал вдруг Мошкин. И когда понял, что первое, сердце забилось в радостном предвкушении. Дело в том, что как раз с первого числа Мошкин задумал начать новую жизнь.

Формально говоря, это была не самая первая новая жизнь, которую начинал Мошкин. И даже не десятая, но, как и все предыдущие, она была полна надежд. Чтобы начать новую жизнь, Евгеше обычно требовался повод. Таким поводом могло стать первое число, или понедельник, или первый день весны, или день рождения, или что-нибудь другое. Более мелкие поводы, как, например, новолуние или пятница, 13-е, тоже могли послужить стартовой площадкой, хотя и с некоторой натяжкой. Правда, нередко бывало и так: решит Мошкин начать новую жизнь с понедельника с шести утра, но проспит минут на пять. Помотрит на часы, повздыхает, поймет, что все пропало, и отложит еще на неделю.

Обычно новая жизнь начиналась с того, что Мошкин безжалостно расправлялся со старой, дневники уничтожались, записки разрывались, и даже фотографии, отснятые в прежние периоды, разорванные на множество клочков, отправлялись в бурлящее жерло унитаза, который Меф насмешливо называл «белым другом». Учитывая, что каждой «новой» жизни хватало обычно дней на двадцать, дневников и фотографий обычно успевало накопиться немного. Во всяком случае, «белый друг» не засорился ни разу.

Зачем, почему все это было — кто знает. Вероятнее всего, Евгеша, неуверенный в себе, тревожный, но глубокий, вечно искал заполнения для своей глубины. То он начинал учить японский язык, но через неделю бросал и принимался медитировать по самоучителю. Самоучитель требовал вставать на первой заре и девятьсот девяносто раз проводить языком по небу, строго придерживаясь направления часовой стрелки, и лишь после того переходить к массажу пупка.

Куда чаще Мошкин просто «начитывался» и, начитавшись, начинал спешно переделывать свой характер. То грохотал тысячами проклятий и вызывал всех подряд на дуэль, как допотопный капитан Пистоль. То делался ироничен, как Гамлет. То, ложно поняв характер Дон Кихота, облекался в одежды юродивого благородства. То становился отрывисто холоден и оскорбительно вежлив, как Андрей Болконский. То небрежен, цедил сквозь зубы и ронял слова, как французский бретер. То делался томен и загадочен.

Даф, с ее страстью к распутыванию психологических паутин, любила угадывать, кем воображал себя Мошкин в тот или иной день.

— Не злись на него! Он сегодня Атос. Много переживший женоненавистник с раной в душе. Только Атос пил вино, а Мошкин пьет компот и безалкогольное пиво, — шептала Дафна и тотчас оглядывалась, проверяя, не потемнели ли у нее перья. Злоязычие у стражей света не поощрялось.

Не только «новые жизни» определяли бытие Мошкина. Его определяли также и увлечения, которые у горячего Евгеши всегда имели форму страстей. Например, около года назад Мошкин «заболел» комнатными растениями. За короткое время его комната превратилась в оранжерею. Окна были заставлены щучьим хвостом, декабристом и фиалками. В кадках пышно томились цветущие китайские розы. Рядом, строгий как часовой, раскинул восковые листья фикус. Со стен свисали плети неприхотливого плюща и других лиан. Посреди этого ботанического сада, чудом лавируя между кадками, пробирался Мошкин. В руке он обычно держал лейку или если не лейку, то спичечный коробок с дождевым червем, которого он, экспериментируя, вознамерился поместить в кадку к фикусу.

Когда же Мошкина не было дома, почти наверняка его можно было обнаружить в соседней аптеке, где он, скромно пряча в кармане ножницы, охотился за ростками вьюнов и листьями фиалок. Там Мошкина уже узнавали, и одна аптекарша как-то сказала другой: «Опять пришел этот глазастенький с ножницами! Снова все цветы лысые будут!» — «А ты его прогони!» — «Ага! Прогонишь его! Наврет, что приходил за аскорбинкой!»

Примерно через три месяца увлечение растениями сменилось увлечением ледяной скульптурой. Ледяные фигуры, воздвигнутые силой мысли, таяли и обтекали во всех углах комнаты, делая ее похожей на землю во время очередного ледникового периода. Штукатурка отслаивалась от влажности. Обои вздувались и висели, как мятые штаны на тонких ногах. Забытые цветы хирели. Уцелевшие забрала себе сострадательная Даф. Среди оставшихся дольше других продержался кактус, и то пока Мошкин однажды не сел на него.

Увы, золотой век ледяной скульптуры завершился, когда Мефодий подарил Евгеше духовое ружье и несколько коробок патронов. Очень скоро те из скульптур, которые почему-то забыли растаять, превратились в мишени, а многократно простреленные стены стали напоминать пчелиные соты, Когда Мошкин не спал, он стрелял. Если же выстрелы прекращались больше чем на двадцать секунд (примерное время перезарядки), Меф и остальные делали вывод, что Евгеша спит, опустив многострадальную голову на приклад. Но однажды случилось так, что Мошкин слишком сильно дернул рычаг, сгибавший ствол дл зарядки, и сломал его. Ружье на две недели бьло отдано в починку, из которой Мошкин так его никогда и не забрал. Он уже ощущал смутное беспокойство — безошибочный признак того, что вот-вот его подхватит очередной волной.

«Жаль, что я не Меф и у меня нет его силы воли. Меф как паровоз — поставишь его на рельсы, и идет до конца, никуда не сворачивая. Сказал, что будет стоять на кулаках — и хоть бы день пропустил. Даже месяц назад, когда мы сутки подстерегали златокрылых в засаде, преспокойно стоял себе», — думал Мошкин с грустью. Это было его обычное состояние: хотеть быть кем угодно, только не самим собой. Раз десять в день он мечтал обменяться с кем-нибудь телами, только чтобы вместе с телом отдать и все комплексы.

Случайно Мошкин увидел на потолке большую каплю воды, протекшую с крыши, и стал двигать ее одними глазами. Капля скользила по потолку, вычерчивая прямые, четкие буквы. И, когда последний штрих был уже дописан и капля замерла, Мошкин внезапно понял, что написал: НАТА.

Мошкин смотрел на это слово до тех пор, пока влажный след букв совсем не испарился. Да, глупо скрывать, он любил ее. Любил не потому, что подчинялся магии, против нее у Евгеши, рожденного с ней в один день и час, была защита, а просто потому, что никуда не мог от этого деться. Злился, комплексовал, страдал, строил планы, мечтал — кто бы поверил, какие смелые фантазии бывают порой у робких людей! — и… любил.

«Глупо: я люблю вздорную девицу! Как французы у Достоевского: сплошная форма и никакого содержания! А я, наоборот, никакой формы, зато куча содержания! — сердито подумал Мошкин и тотчас невольно спросил сам себя: — А она вздорная, да?»

Разумеется, ему никто не ответил. Мошкин уже начал одеваться, когда из комнаты Наты неожиданно донесся дикий крик.

Мошкин замер, накапливая силы, чтобы совершить поступок, и, ощутив мгновенное облегчение, когда лед робости треснул, ринулся в гостиную. Схватился за ручку и внезапно замер, поняв, что вся его одежда состоит из нелепых синих трусов, которые может купить только любимая бабушка на день рождения, и носка на правой ноге, страдающего от крайнего одиночества. Надеть носок на другую ногу он как раз собирался, когда Ната снова закричала:

— Помогите! Кто-нибудь! Повторившийся крик вывел Мошкина из замешательства. Он закутался в одеяло и, кометой; пролетев общую гостиную, ворвался в комнату Наты. Наперерез ему метнулась серая тень. Это удирал Зудука. В комнате было дымно. Ната стояла с йогами на кровати и с ужасом смотрела на пламя, плясавшее уже на обоях.

— Сделай что-нибудь! Этот болван облил тут все бензином для заправки зажигалок! — заорала Ната, увидев Мошкина.

Евгеша растерялся. Схватив с кресла тряпку, он принялся сбивать пламя, но безуспешно. Огонь был слишком сильным. К тому же новый крик Наты обнаружил печальный факт, что тряпка со стула — это платье Наты, которое она вчера из чувства сострадания, что никто не покупает такую дорогую вещь, утянула из бутика. Предварительно Ната влюбила в себя охранника, который рыдал от умиления, слушая, как звенит турникет. Оставив платье в покое, Мошкин быстро оглядел комнату, глазами ища воду, но не нашел ее. В панике он выплеснул в огонь одеколон, стоявший на туалетном столике, но от такой прикормки пламя лишь взметнулось выше.

— Ты больной? Скорее, я сейчас сгорю!… — вновь закричала Ната.

Огонь уже резво карабкался на простыню. Вся комната была в дыму.

— Прыгай и бежим!

— В новой синтетической ночнушке? Через огонь? — поинтересовалась Ната с тем нелогичным женским упорством, которое заставляет дамочек с куриным упорством ползать и искать десять копеек, выкатившиеся из кармана при попытке перебежать скоростное шоссе. И после этого они еще боятся мышек и наносят десять садистских ударов тапкой бедному таракану, покинувшему сей бренный мир уже после первого!

Не зная, что делать, вконец растерявшийся Мошкин сделал то единственное, что пришло ему в голову. Топнул ногой, пытаясь затоптать пламя, и крикнул:

— Да погасни ты!

Огонь, едва начавший входить во вкус, растерянно дрогнул. В пляске дыма обнаружилось нечто виноватое и даже приниженное. Мошкин почуял свою силу. Это было упоительно.

— Кому сказал: погасни! — завопил он тем ужасным голосом, которым капитан корабля разговаривает во время шторма с глухим боцманом.

И огонь вдруг погас. Дым истаивал, поднимаясь к потолку. Мошкин застыл, как статуя командора, внезапно обнаружившая, что Дон Жуан мирно меняет в ванной крантики, в то время как донна Анна жарит на кухне котлеты. Ната пришла в себя первая. Возможно, потому, что никуда из себя и не уходила. Она одернула ночнушку и села.

— Открой окно! — велела она.

Евгеша послушно открыл. В окно ворвалась метель.

— Я что, просила открывать широко? Мне холодно, головой думать надо! Закрой! Оставь щель!

Мошкин затосковал, обнаружив, что добровольная услуга успела превратиться в принудительную.

— Ты все понял? Ты повелеваешь огнем, — спокойно, как о чем-то совсем рядовом, сказала Ната.

— Не огнем — водой, — поправил Мошкин.

— Раньше только водой, а теперь и огнем. Дай мне со стола коробок со спичками!

Мошкин дал. Ната достала одну спичку и отставила руку.

— Вели ей зажечься! Представь, что спички касается пламя! Ну, раскачивайся! — приказала она Мошкину.

Евгеша смутился. Он не любил никому приказывать.

— Спичка, ты зажжешься, да? — попросил он так виновато, будто был должен спичке денег.

Спичка не зажглась, зато коробок с ее приятельницами вдруг зашипел и вспыхнул у Наты в руке. Смущенный Евгеша ощутил себя Прометеем, который вместо огня подсунул людям неисправную газовую зажигалку. Вихрова торопливо бросила коробок на пол и затоптала ногой.

— Молодец, прогресс есть! Остальное — дело техники! Потренируешься на досуге! — великодушно сказала она.

Глядя на сгоревший коробок, Мошкин вспомнил, что о чем-то подобном говорилось в пророчестве. «Вода и лед должны родить огонь…»

Окно вновь широко распахнулось от порыва ветра, и комната начала быстро наполняться снегом. «Вот они тут как тут — вода и лед», — подумал Евгеша, спеша навалиться на раму.

— Я проснулась, когда этот мелкий гад Зудука все тут уже облил и начал поджигать. Напомни мне, чтобы я его прикончила! Запытала в миксере и погребла в микроволновке! — сказала Ната.

За дверью кто-то тревожно пискнул. Топот маленьких ножек подсказал, что кто-то быстро смывается. Сострадательному Мошкину стало жаль Зудуку.