Суровые будни гламурного котика 2 страница

— Существует несколько определений хитрой Дафны! Согласно наиболее распространенному, эта та Даф, которая продрыхла все лекции. Останавливаться на других определениях мы не будем по цензурным соображениям…

— Ну и что такое первопредмет, в таком случае?

— Первопредмет — несотворенный артефакт, возникший некогда сам собой по неясной причине. Мистический Скелет Воблы — это артефакт-пересмешник.

— Пересмешник — это как?

— Ну, он вызывает сложные галлюцинации. Никто не знает, что примерещится тому, кто его увидит, и на какие поступки он будет способен. Лишь самые сиьльные могут устоять. Обычно действие артефакта, правда, кратковременно, так что накуролесить всерьез никто не успевает. Гораздо хуже, что артефакт обладает свойством вызывать сильнейшие снегопады. Неостановимые снегопады, которые не прекратятся, даже когда весь город исчезнет под снегом. Так вот, Тарлднтур… Улита осеклась. Насвистывая, по лестнице спустился Мошкин. Даф и Улита удивленно уставились на него. Ната оторвала от ушей пальцы. Насвистывающий, уверенный в себе Мошкин — это уже нечто новое.

— Привет, ребра! Ну как вам тяготы жизни, ребра? — снисходительно бросил Мошкин Даф и Улите.

— О чем ты, друже? — невнимательно спросила ведьма.

— О том, что женщина сделана из ребра. Наспех и кое-как. Результат налицо! Отсутствие стратегической глобальности мышления компенсируется мелочной въедливостью. Тот, кто пытается разговаривать с женщиной языком слов, не уважает слова. Я правда так считаю, да? А, тетя Улита? — сказал Мошкин и похлопал ведьму по плечу.

Надо отдать Улите должное, она сохранила самообладание и не подвергла юную жизнь Мошкина опасностям, связанным с физическим воздействием.

— Или погуляй, мальчик! Из чьего бы ребра я ни была сделана, это не твое ребро! Ты понял? — устало сказала Улита.

— Понял? А я мог не понять, да?

— Ты мог бы не отвечать вопросом на вопрос?

— Я отвечаю вопросом на вопрос, правда? — удивился Евгеша.

— Мошкин, ты издеваешься?

— Кто, я?

— Да, ты!!!

— А, кажется, будто я издеваюсь? А., мама! Мошкин правильно оценил запасы терпения ведьмы и отодвинулся ровно настолько, чтобы со стула его нельзя было достать шпагой. Метательных же ножей поблизости от ведьмы не оказалась. Она еще с утра растратила их на комиссионеров.

Даф и Ната переглянулись.

— Опять начитался! — сказала Ната, пожимая плечами.

Улита поморщилась. У окна, прячась друг за друга и потея последней коллекцией французских духов, возникли суккубы, подозреваемые в утайке эйдосов. Безошибочно пронюхав, что недавно речь шла о любви, провинившиеся суккубы в углу зашевелились. Они чуяли любовь безошибочно, как кошка валерьянку, и мгновенно пьянели от нее. Один из них был тот самый состроченный из двух половинок Хнык, недавно переведенный в русский отдел.

Хнык торопливо превратился в усатого мужчину галантерейной наружности, с мускулистыми ляжками и неназойливо мелкой головой, со взглядом томным, как у барана. Целуя Улите ручки — каждый пальчик в отдельности, — он сладко забубнил:

 

On dit assez communement

Qu'en parlent de ce que l'on aime,

Toujours on parle eloquement.

Je n'approuve point ce systeme,

Car moi qui voudrai en ce jour

Vous prouver ma reconnaissance,

Mon coeur est tout brulant d'amour,

Et ma bouche est sans eloquence.

 

— Ну не слюнявь, не слюнявь! Что ты несешь? А по-русски? — поинтересовалась Улита, изымая у него свою руку и вытирая ее о платье.

— По-русски это звучит не так пафосно. Вот когда я служил по французском отделе…

— Ближе к телу, юноша! Ближе к телу! — настаивала Улита. Была у нее такая хорошая манера говорить «ближе к делу».

Хнык облизал губы, задумался:

— Ну примерно так «Существует мнение, что о том, кого любят, говорят всегда красноречиво. Я считаю это неверным, потому что хотел бы сегодня выразить вам свою благодарность, но сердце моё пылает любовью, а уста мои лишены красноречия».

Говоря это, Хнык постепенно из галантерейного красавчика стал превращаться в Эссиорха. Бедный суккуб! Он совершил стратегическую ошибку, которая, как известно, куда хуже любой ошибки тактической. Улите эти фокусы не понравились, особенно после недавней ссоры.

— А ну быстро прекратил фокусы! Встал по стойке «смирно»! Ноги вместе, уши врозь! И вы, другие, тоже подошли! — рявкнула Улита.

Хнык и с ним еще два суккуба трусливо приблизились, прячась друг за друга.

— Кто вы такие? А ну, отвечать как положено, по ранжиру! — крикнула ведьма.

— Мы самые жалкие слуги мрака! Мы ничтожные духи, великодушно выпущенные из Тартара. Грязь, которую мрак месит ногами! Мы плевки на асфальте, окурки в пепельнице жизни, дохлые крысы, разлагающиеся в детской песочнице! Мы обожаем тебя, о величайшая из Улит! — недружно, но очень бойко ответили суккубы.

Ведьма смягчилась.

— Ну уж так уж и величайшая. Хотя если из Улит, тогда конечно… Еще вопрос: зачем вы собираете эйдосы?

— Эйдосы нужны для увеличения силы мрака! Великий мрак терпит нас только потому, что мы приносим эйдосы! Иначе он давно бы стер нас в порошок, так мы ничтожны! — сообщили суккубы.

Хнык так расстарался, что потерял цветок из петлицы. На этот раз это была банальная гвоздика — радость пенсионеров и не самых любимых учительниц. Он уже не пытался превратиться в Эссиорха и лишь тревожно косился на шпагу в руках Улиты. Раны от нее так просто не заштопаешь. Ведьма встала и, скрестив руки, прошлась перед суккубами. Те с волнением следили глазами за клинком в ее руке.

— Знаете, что бывает с теми, кто утаит от мрака хотя бы один захваченный эйдос? По правилам, я должна сообщить об этом в Канцелярию Лигула. Это я и собираюсь сделать. Мне надоело с вами возиться, — заметила Улита.

Суккубы задергались, как трупы, через которые пропустили ток. Запах парфюма стал невыносим, как в магазинчиках, где мыло, одеколоны, дезодоранты и стиральный порошок продаются в куче.

— Мы ничего не прятали, госпожа! Ничего!

— Не раздражайте меня!… Эйдосы немедленно сдать. Это было первое и последнее китайское предупреждение. А теперь пошли вон! — не глядя на них, сказала Улита.

Недаром суккубы слыли знатоками душ. Они прекрасно умели разбираться в интонациях. Переглянувшись, они поспешно выложили на стол несколько песчинок, стыдливо завернутых в бумажки. Последним к столу подошел Хнык. Он стеснялся, театрально и искусственно, как это могут делать только суккубы, и симметрично откусывал заусенцы сразу на двух больших пальцах.

— НУ! — поторопила его Улита.

Хнык выложил вначале одну бумажку, а потом под внимательным взглядом Улиты еще две. Повернулся и горестно, точно погорелец, направился к двери.

— Отняли мое честно украденное! Нажитое бесчестным трудом! У-у! — ныл он.

— Притормози-ка! — приглядевшись к нему, вдруг сказала Улита.

Суккуб застыл.

— Да, госпожа?

— Вернись! Ты кое-что забыл!

Не споря, Хнык вернулся и положил на стол еще бумажку.

— А вот теперь все. Вон! — сказала Улита.

— Ты сегодня что-то добрая! Никого не заколола! — удивленно сказала Даф.

— Мне сегодня не до зла. Я слишком озабочена, — ответила ведьма.

— Светленькие нас больше не любят? Из великой любви лезет подкладка? — закатывая глазки, спросила Ната.

Улита подошла к Нате и, лениво толкнув ее в грудь, усадила в кресло.

— Родная, сиди здесь и не попси!

Ната задумалась. С этим словоупотреблением она сталкивалась впервые.

— Попси — это от слова «попса»? — любознательно спросила она.

— За отсутствием альтернативных вариантов.

Ната задумчиво кивнула. Новое слово явно попало в ее копилочку.

Евгеша Мошкин, забывший уже о том, что он роковой женоненавистник, вертелся у стола и разглядывал эйдосы. Пару раз он даже протягивал палец, чтобы подвинуть к себе одну из бумажек, но всякий раз испуганно отдергивал его.

— А спросить можно? — вдруг подал он голос.

— Валяй! — разрешила Улита.

Мошкин кивнул на песчинки, завернутые в бумагу.

— А что будет, если человек без эйдоса возьмет чужой эйдос и вставит себе? Это не глупый вопрос, нет? — засомневался Мошкин.

Улита усмехнулась, но усмехнулась невесело.

— Чужой эйдос? Хочешь попробовать? Валяй! Тебе какой?

Она шагнула к столу. Мошкин тревожно попятился.

— Не надо. Я просто хотел понять, да?

Улита остановилась и осторожно развернула одну из отнятых у суккубов бумажек. На ладони у нее отрешенно засияла крошечная песчинка.

— А что будет, если ты переставишь себе чужую голову с чужими мозгами? Это будешь ты или не ты? Нет, с эйдосами эта штука не проходит. Эйдос — самое могучее, самое благородное и… одновременно самое ранимое из всего, что существует во Вселенной. Он не боится холода звезд и пламени Тартара, но может погаснуть от простого равнодушия или копеечной измены. Не потому ли так просто продать его или заложить? Нет, как бы ни был хорош этот эйдос, мне он не подойдет.

Эйдос на ладони у ведьмы вспыхнул с щемящей тоской. Улита завернула его в клочок газеты.

— И всего-то программа телевидения! Как все в этом мире забавно: великое граничит с жалким и банальным, — сказала она, разглядывая газету.

По лестнице кто-то с грохотом скатился. Это оказался Чимоданов, красный и взъерошенный, как воробей, улетевший со стола чучельника. Ната удивленно подняла брови.

— Ложись! — завопил Чимоданов.

— Куда ложись? Что за пошлости? — не поняла Улита.

Ее как всегда подвела чрезмерная стереотипность мышления.

Чимоданов безнадежно округлил глаза и бросился на пол. Умная Даф успела последовать его примеру. Улита и Ната замешкались, и в следующую секунду стали свидетелями зрелища редкого и запоминающегося. Огромный стол, который в обычном состоянии едва отрывали от пола четыре матерых комиссионера-носильщика, вдруг поднялся в воздух, пронесся между ними и вдребезги разбился о мраморную колонну. Вокруг стола в суетном смерче мелькали портреты бонз, доспехи, кресла.

На лицах Наты и Улиты медленно и постепенно, точно на фотобумаге, проступило недоумение. Даф торопливо вскинула к губам флейту. И тут, возмутительно запоздав, в приемную ворвался звук взрыва. Двойная дверь, ведущая на лестницу, распахнулась в противоположную сторону. Правая створка повисла на петле. Левая — удержалась только за отсутствием места, куда упасть. С лестницы в буквальном смысле слизнуло четыре ступеньки.

Улита поднялась и, грозно-грузная, взбешенная, надвинулась на Чимоданова:

— Ты что это, а? Жить надоело? Ах ты, мелочь пузатая!

Петруччо стал резво отползать.

— Подчеркиваю: я же сказал «ложись»! И вообще, почему я? Чуть что, так я! — плаксиво крикнул он.

Со второго этажа спустился благополучно выживший Мефодий. За ворот он держал вырывающегося Зудуку.

Оказалось, когда Чимоданов отвлекся, Зудука вставил в ухо человечку, слепленному из пластиковой взрывчатки, детонатор, а к детонатору присобачил устройство для подрыва, состоящее из дешевых электронных часов и пальчиковой батарейки.

— Ревнючку устроил! Устранил конкурента! Единственного из последней партии, который Имел шанс ожить! — сердито пояснил Чимоданов.

Услышав об этом, Улита сразу смягчилась и передумала убивать Зудуку.

— Ревность — великое чувство. По себе знаю: на один поцелуй любви всегда приходится два пинка ревности. В таком разе я оправдываю тебя, друже!… И вообще хорошо, что нет Арея. Подумать только: светлая играет на флейте в резиденции мрака! Если Лигул узнает, он перекусает всю канцелярию начиная с меня, — заявила она.

— Почему с тебя?

— Потому что я самая полнокровная, а он тайный вампирюка. Уж я-то знаю.

— Да ладно тебе, не придирайся! Ну, прозвучала один раз маголодия — что тут такого? — с усмешкой спросил Меф.

Он и сам был удивлен. Мефу казалось, Даф говорила ему, будто маголодии Эдема на Большой Дмитровке, 13, вообще не имеют силы. Однако теперь оказывалось, что силу они все-таки имеют, да еще какую. Видно, дело тут было не в технике, а в моральном аспекте.

Разъяснения подоспели почти сразу, правда, от Улиты-.

— Буслаев! Ты просто внебрачный парнокопытный сын непарнокопытного осла! Повторяю по буквам: здесь резиденция мрака! Посольство, представительство Тартара, а посольства всегда были территорией иностранного государства! Это все равно что поставить виселицу посреди Эдемского сада и вздергивать на ней тех, кто сделал за день меньше трех добрых дел… А, как тебе такое?

Даф поморщилась. Слова Улиты граничили с кощунством.

Ведьма потянулась и, не откладывая, материализовала метлу. Метла была новая, полетная, со сверхзвуковой обвязкой и золоченым набалдашником, как у трости. Использовать ее для уборки было почти кощунство, Улита, однако, не разменивалась на мелочи.

— Ну ладно! Все еще успеют убраться: мы в приемной, а Чимоданов со своим монстром куда подальше, — сказала она.

— С какой это радости? — не понял Петруччо.

— Шефу надо дать время остыть, если он явится не вовремя. Арей, конечно, вас простит рано или поздно, но если вы сейчас окажетесь рядом, прощать придется ваши бренные останки, — пояснила ведьма.

— А… Ясно! Свистнете мне, когда Андрей будет на подходе! — сказал Чимоданов.

Улита вызвала комиссионеров, и сноровистые пластилиновые люди принялись наводить порядок. Вставляли стекла, заметали, извлекали из небытия новую мебель. Один из них по ходу дела попытался утянуть завернутый в бумажку эйдос, но, когда он разогнулся с эйдосом в руке, первое, что он увидел, была властно протянутая ладонь Улиты.

— Как раз собирался вернуть. Думаю, что за бумажка лежит? Может, нужная какая? Может, документ какой? — забормотал комиссионер.

Улита взяла у него эйдос и сунула в карман. «Благодарствую!» — сказала она, одним звучанием этого простого слова заставляя комиссионера размазаться по стене.

Когда уборка завершилась, Даф внезапно обнаружила, что не может найти Депресняка. Даже стук миской об пол, обычно способный извлечь кота чуть ли не с того света, не принес обычного результата.

— Депресня-я-ак! Депресня-я-ак! — звала Даф. Комиссионеры ехидно извивались пластилиновыми спинами. Они откровенно потешались.

— Со стороны можно подумать, ты жалуешься на плохое настроение! — сказал Меф.

Он вечно подтрунивал над Дафной. Даф это поначалу возмущало, пока она не разобралась, что в варианте Мефа насмешки скорее свидетельствуют о наличии чувства, чем о его отсутствии.

Поиски кота успехом не увенчались. Кот не был найден как в целом, так и во взорванном состоянии.

— Может, он испугался взрыва? — робко предположила Даф.

Меф недоверчиво усмехнулся:

— Твой котик? Такой испугается, только если его отбивная будет недостаточно радиоактивной.

— Очень смешно. Тогда где он?

Меф кивнул на выбитое взрывом стекло:

— Ушел гулять.

— Что лысому крылатому коту делать на улице в январе? Он не любит холода! — Протестую: через тридцать шесть часов уже февраль! — заявил Петруччо, любивший дебильно уточнять факты. Это настолько стало частью его натуры, что нередко Чимоданова можно было встретить за довольно неожиданными занятиями: например, за выразительным чтением вслух расписания электричек или подсчетом того, сколько раз буква «а» встречается в энциклопедическом словаре.

— В феврале, конечно, гораздо теплее. Я всегда знала, что твой кот дружит с головой только час в сутки. В остальное время он на нее дуется, — со смешком сказала Ната.

Даф с надеждой посмотрела на Мефодия. «Догадается или нет?» — подумала она. И он догадался. Подошел к тому, что до того, как рухнуть, было вешалкой, и, нечаянно наступив на пальцы комиссионеру, который по душевному благородству решил убраться в его карманах, поднял с пола свою куртку.

— А-а! Я ж случайно! Повесить хотел! — взвыл комиссионер, отдирая от пола прилипшие пальцы.

— Так и я случайно. Сегодня просто день какой-то идиотский — день случайностей, — пояснил Меф.

Он застегнул карман, в который чуть было не влез комиссионер, надел куртку и повернулся к Даф.

— Ну что, пошли искать твое хвостатое чудовище! — сказал Меф и, протянув руку движением, которым обычно нажимают на кнопку звонка, коснулся ее носа.

— Перестань! Я так не люблю! — сердито сказала Даф.

Меф усмехнулся. Он отлично знал, что Дафне это нравится, а сердится она скорее потому, что он делает это в присутствии посторонних.

Они вышли на улицу, и серая резиденция мрака, по-прежнему скрытая строительными лесами, вдруг отодвинулась и словно перестала существовать. Никто не заметил, когда начался снегопад. Снег падал невесомыми радостными хлопьями, которые не таяли на асфальте, но уверенно сознавали свою светлую, дружную силу. Все исчезло в ватной пелене. Лишь светофоры расплывались растерянными пятнами. Люди выходили из машин, хлопали дверцами, удивленно переговаривались. Даже звуки и те увязали в снегу.

В эти короткие мгновения мир казался белым и просветленным. На душе становилось радостно и ясно — так ясно, как давно не бывало, и трусливые комиссионеры — дрожащие твари в духе «как бы чего не вышло» — забивались в люки и на чердаки, ибо нечего им было ловить в этот час.

 

Глава 3

КРАШЕ КРАСНОЙ КРАСКИ НЕТ

 

На почве, зноем опаленной, проживал один верблюд. Он был личностью презрительной и плюющей на что попало. Камень увидит — плюнет в камень, увидит черепаху — плюнет в черепаху.

Как-то верблюд гулял и увидел червяка. Червяк сидел на ветке высохшего саксаула у него над головой. Верблюд плюнул в червяка, но не попал. Он плюнул еще раз и опять не попал. Так он плевал до глубокого вечера, пока наконец не понял, что червяк слишком высоко…

— Эй, червяк, слазь! — заорал верблюд.

— Не-а, — сказал червяк. — Не слезу!

— Что ты там делаешь?

— Посмотри на себя!

Верблюд посмотрел.

— Я плюю на верблюдов, — сказал червяк.

Притча о верблюде, который на всех плевал

 

 

В тот день и час, когда начался этот невероятный снегопад, Ирка сидела за столом в «Приюте валькирий» и грустно смотрела в окно. Снаружи все было белым. Снежная завеса, расчерченная вертикальными линиями стволов, закрывала все небо.

С другой стороны стола на лавке сидел Антигон и нетерпеливо подпрыгивал. Когда его подпрыгивание и, главным образом, повторявшийся стук ударявшейся об пол лавки вконец надоели Ирке, она неожиданно вспомнила, что они играют с Антигоном в шашки. Ситуация на доске была вполне стабильной, даже, пожалуй, в пользу Ирки, но шашки ей вдруг опротивели. Даже одна мысль, что нужно передвигать их пальцем по доске и слушать щелчки, с которыми белые и черные кругляши перепрыгивают, пожирая друг друга, вызывала тоску.

— Мерзкая хозяйка, вы будете ходить или как? — нетерпеливо подал голос Антигон.

— Нет. Считай, что ты выиграл… Сдаюсь! — сказала Ирка, смахивая шашки с доски.

Задыхаясь от гнева, потомок домового и кикиморы замахал руками и вскочил на стол. Его бугристый лимонный нос полыхал от негодования.

— Валькирия не может говорить: сдаюсь! Это слово не для валькирий! — воскликнул он.

— Веселая история! А какие слова для валькирий? — удивилась Ирка.

— Валькирия может говорить: «Я должна! Я обязана! Мне нужно!» Если, конечно, она достаточно мерзкая и достаточно безответственная! — назидательно сказал Антигон.

— А если валькирия устала? Или отчаялась? Или обессилела? Или в тоске? — спросила Ирка.

Антигон с досадой дернул себя за бакенбарды, казавшиеся карикатурными на розовом, гладком, как у младенца, лице.

— Валькирия обязана это скрывать! Все чувства: слезы, досаду, боль — она имеет право проявлять только наедине с собой. И никак иначе.

— А если она не может? Если она совсем без сил? — поинтересовалась Ирка.

— Выход один: залечь на дно и попытаться переждать это состояние. День, два дня, неделю… Столько, сколько нужно, но не слишком долго.

— А если не получится?

Ответ Антигона был пугающе прост:

— Если не получится, тогда она должна найти другую, достойную, и передать ей копье и шлем. Навеки!

— Разве копье и шлем можно передать? — удивилась Ирка.

— Да, можно, если произнести формулу отречения… — заверил ее кикимор.

Ирка провела по столу пальцем. Палец перечеркнул натекшую с потолка лужицу и оставил длинный тонкий след.

— А что будет со мной, если я произнесу эту клятву? — спросила она.

Антигон перевернул доску и ссыпал в нее шашки. Затем демонстративно громко захлопнул доску и небрежно убрал ее в ящик.

— Ты не ответил, что будет!

— Это и был ответ, отвратительная хозяйка!… И чтобы я больше не слышал слова «Сдаюсь!» Никогда! — предупредил оруженосец.

Ирка встала. Ее макушка почти касалась потолка. За семь месяцев, минувших с последней встречи, она выросла и ощутимо похорошела. Взрослые мужчины на улице порой оглядывались на нее с рассеянной задумчивостью.

Ирка материализовала копье и, чтобы взбодриться, сделала около сотни выпадов, метя в горло и в живот воображаемому противнику. Каждая серия начиналась ложным ударом, продолжалась коротким, резким и завершалась глубоким и сильным.

Внезапно Ирка поняла, что удары она наносит не кому-то, а Мефодию Буслаеву. Это в него направлены выпады ее копья.

— Я… тебя… ненавижу… Меф… Понял?… Ты… мне… неинтересен… со… своей крылатой… блондинкой. Я… тебя… забыла… ясно… тебе? — восклицала она, после каждого слова ставя троеточие серией ударов.

Разгоряченная Ирка едва замечала, что произносит это вслух. Антигон наблюдал за упражнениями Ирки с одобрением. Под конец он даже закудахтал от удовольствия, как курица.

— Вот это я понимаю: ненависть! Когда такая! ненависть, так и любви никакой не надо! — ободряюще трещал кикимор, оттягивая свои чешуйчатые уши.

Опомнившись, Ирка остановилась и мысленным приказом заставила копье исчезнуть.

— Вот это дело! А то «устала», «сдаюсь»! — торжествовал Антигон.

— Ты ничего не слышал и не видел! — веско сказала она кикимору.

Повторять не пришлось. Кикимор понимающе зевнул.

— Да? А что произошло-то? Я только что проснулся.

— Спи дальше!

Внутри деревянного вагончика было тепло, но не столько стараниями железной печки, в которую Ирка, имитируя трудовую деятельность, порой подбрасывала полено-другое, сколько заботами Багрова. Как-то, еще в первые декабрьские морозы, он явился и с таинственным видом промазал щели в рассохшихся досках белой жижей из банки.

— Теперь не замерзнешь! — сказал Матвей.

— Только не спрашивай меня, что это было, а то у тебя на всю жизнь пропадет аппетит! — подражая его голосу, передразнила Ирка.

Багров ухмыльнулся и посмотрел на нее так серьезно и одновременно так лукаво, что Ирка поняла, что недалека от истины.

— Что да, то да. Лучше не спрашивай, — подтвердил он.

Не успела Ирка подумать о Багрове, как скелет летучей мыши, подвешенный к потолку и используемый в качестве датчика некромагии, внезапно запрыгал всеми сочленениями.

— О, вот и он — наш дорогой и единственный! Не к ночи помянуть, а ко дню! — сказал Антигон. Он всегда так отзывался о некромагах.

И действительно, не прошло и минуты, как кто-то очень знакомо постучал в люк, — дверь в обычном представлении в «Приюте валькирий» отсутствовала. Лишь деревянный люк, в который можно было подняться по канату.

Ирка открыла. В «Приют валькирий» забрался Багров. Он всегда вскальзывал легко, точно уж, хотя Ирка ни разу не видела, чтобы он тренировался. Если, конечно, не считать тренировками ежедневные упражнения в фехтовании и возню со всякого рода снадобьями. — Привет! — сказала Ирка. Матвей вскинул на Ирку темные, без блескаглаза, и с замедлением моргнул, удержав внизу пушистые ресницы. Только он один умел так здороваться глазами. Ирка пыталась как-то научиться перед зеркалом, но осталась недовольна. Чего-то главного не хватало. Может, непоколебимого спокойствия и неподражаемого внутреннего достоинства, которого в Багрове было столько, что хватило бы на троих?

— У тебя там тоже идет снег? — спросила Ирка.

— Теперь везде снег, — коротко ответил Матвей.

Он поселился в сарае лодочной станции в Серебряном Бору. Ирка была у него дважды. Багров ночевал в старой лодке. Пол в сарае был густо посыпан опилками, в которые нога проваливалась до середины голени. Над лодкой мерцал вечерами загадочный фонарь с разноцветными стеклами, подвешенный к потолку на веревке.

— Снег будет идти каждый день, с короткими перерывами, пока город совсем не заметет. Думаю, через неделю все одноэтажные дома вообще исчезнут, — продолжал Багров.

Он говорил спокойно, не придавая большого значения словам. Заметно было, что не это занимает сейчас его мысли.

— Откуда ты знаешь? — подозревая шутку, спросила Ирка.

С Багровым никогда нельзя было сказать наверняка — шутит он или серьезен.

— Я рассмотрел одну из снежинок Она необычной формы. Если вглядеться, заметно, что кристалл имеет совсем другое строение. Это магический снег.

— Но снегопад послан светом? — спросила Ирка.

Ей не верилось, что такой радостный, такой до сказочности пушистый снег может иметь отношение к мраку. Багров медленно покачал головой:

— Не совсем… Снег вызван каким-то артефактом, вероятнее всего.

— Каким?

— Не знаю. Я лишь предположил, — сказал Багров, неотрывно и одновременно точно с легким опасением глядя на Ирку.

Какое-то время Ирка недоумевала, что же такое с Багровым, как вдруг память ее выдала мгновенную вспышку. В прошлый раз, перед тем как уйти, Матвей сказал вскользь:

— Ты должна ответить: любишь меня или нет. Подумай хорошо, все взвесь и скажи в следующий раз, когда я появлюсь… Я не буду торопить!

И хотя «скажи в следующий раз» и «не буду торопить» явно противоречили друг другу, Ирка тогда уже почувствовала две вещи: что некромаг смолу от свежих досок и жевать ее, ощущая, как крошечная капля касается языка, зубов… Интересно, с Мефом у нее тоже такая же общность привычек?

— У всех валькирий есть оруженосцы. И не надо говорить, что они нужны только для того, чтобы таскать деревянные палки с острыми концами, которыми протыкаются стражи мрака. Это объяснения для обывателей. «Застегни мне на спинке доспехи, милый юноша! Там застежка, как на том розовом купальнике, который я купила прошлым летом!» — Багров явно передразнивал кого-то из двенадцати валькирий. Вот только кого?

— Что-то я не поняла, чего ты добиваешься? Хочешь устроиться ко мне пажом? У меня уже есть один, — сказала Ирка.

— А… да, паж… Этот, что ли?

Багров насмешливо вскинул глаза. На крыше | кто-то охнул, споткнулся, а затем мимо окна ласточкой пролетел Антигон и воткнулся макушкой в сугроб.

— МАТВЕЙ! Не смей трогать моего пажа! Багров пожал плечами:

— Я не виноват. Это досадное совпадение. Предупреждаю на всякий случай, чтобы избежать недоразумений.

Ирка решилась наконец поднять глаза на Багрова. Тот смотрел на нее спокойно, с завораживающим упрямством. На миг Ирке захотелось шагнуть к нему и бросить все усложнять. Что за привычка, в конце концов, превращать жизнь в запутанный лабиринт условностей? Есть валькирия-одиночка, есть человек, который ее любит… Зачем ей Буслаев, которому никогда не узнать в валькирии девчонку на коляске, к которой он порой забегал? Чего она мудрит, чего добивается? Может, ей просто хочется быть несчастной и она неосознанно ищет для этого повод? Неожиданно Багров оживился.

— Слушай, мне вдруг пришло в голову… — начал он.

— Я рада за твою голову!

— Перестань! Ты говорила, что соединение потеряло свой водород однажды, да? Значит, оно может потерять его еще раз. Теоретически это возможно? — спросил Багров.

— Теоретически — да. Один шанс из ста, — согласилась Ирка.

— Уже немало. Всего каких-то жалких девяносто девять шансов против. Давай загадаем: если я попаду, ты будешь моей! — сказал Багров и без замаха метнул нож в круглую мишень.

Ирка повернулась, чтобы посмотреть. Конечно же, нож торчал в самом центре.

— Это надувательство! Ты никогда не промахиваешься! — возмутилась Ирка.

Ей никто не ответил. Люк был открыт. Резвый ветер уже вбросил снизу целый поток клубящегося снега. Ирка выглянула, и в колкой пурге ей померещились два грызущихся, бьющих копытами коня: белый и вороной.

Где-то снаружи негодующе чихал Антигон, ругая зиму, снег, работу и главным образом маму, которая его родила. Багров исчез.

Антигон вернулся в «Приют валькирий» и, захлопнув люк, стал греться у железной печки. Он продрог, и вместе с межпальцевыми перепонками льдом покрылось и его настроение.

— Не люблю снег… Не люблю дождь… Не люблю солнце… Не люблю ветер… От зимы меня тошнит… Терпеть не могу осень… Лето просто ненавижу… — бубнил он.

— А что ты любишь? Прокисшее варенье? — уточнила Ирка.

Кикимор ностальгически вздохнул. Нос у него сделался пунцовым. Ушки тоже приятно порозовели. Ирка подумала, что не стоит искушать судьбу. Дав ей осенью слово, Антигон держался уже три или четыре месяца, однако Ирка чувствовала, что он на пределе. Еще немного и — новый загул.

— Только попробуй! — предупредила она кикимора. — Что ты смотришь на меня гриппозными глазками? Сейчас у кого-то будет сотрясение отсутствующего мозга!

Антигон провоцирующе фыркнул: