Еgo te intus et in cute novi 1 страница

 

Композиционный прием, использованный Генри, состоит в том, чтобы начать рассказ с конца, довести его до начала и закончить серединой.

Джером К. Джером

 

 

Меф проснулся, когда что-то холодное коснулось его шеи. Он открыл глаза и понял: одно неосторожное движение — и он станет на голову короче. У кровати с обнаженным клинком в руках стоял Арей. За окном вяло разгорался рахитичный зимний рассвет. Снег продолжал валить, и снежинки перед тем, как окончательно занять свое место в сугробах, с любопытством заглядывали в окно резиденции мрака.

— Скверно, синьор помидор! Ты дрыхнешь как молочный поросенок. Я трижды касался твоей щеки мечом, и всякий раз ты отмахивался от него и зарывался в подушку… Хорош воин! Если это называется боевой интуицией, то я император Аляски!

— Но я спал! — сказал Мефодий с вызовом.

— «А вот кочевряжиться не надо! Мой покойный муж очень любил этот борщ!» — заметила старушка, нахлобучивая на голову воришке кастрюлю с кипящим варевом, — проговорил Арей.

— Что, уже и спать нельзя?

— Сам делай выводы. Спящий страж — прекрасный объект для атаки. Неподвижен, безоружен. Даже если проснется и меч окажется рядом — очень неудобное положение для защиты…

Арей разжал руку, и меч исчез. Начальник русского отдела подошел к стене и сдернул простыню, закрывавшую одну из картин. Меф терпеть ее не мог, однако картинам полагалось висеть в каждом помещении резиденции на Большой Дмитровке.

— Давненько я не видел это монументальное полотно! Подумать только: «Лигул на третьем съезде партии самоубийц». Только ты не совсем правильно ее повесил, — с усмешкой произнес Арей.

Уцепившись за стол, Лигул болтался сверху и, видимо, возмущенно визжал, дергая ногами. Самоубийцы, столпившиеся уже внизу, на бывшем потолке, вежливо ждали, пока глава Канцелярии разожмет пальцы.

— Я переворачиваю ее каждую неделю, — похвастался Меф.

— Чтобы дать малютке Лигулу оценить радость полета? Очень заботливо с твоей стороны, — хмыкнул Арей. — А видишь вот этого самоубийцу слева? Ну, который собран по кусочкам на выходе из мясорубки?

— Безголовы?

— Нет, рядом. Это сам художник. Лигулу не понравилось, как у него прорисованы уши. Он почему-то убежден, что в жизни уши у него гораздо меньше.

— Разве? — усомнился Меф.

— Ты случайно не тот художник? Он тоже мяукнул «разве?» на замечание Лигула… А теперь к делу! Где эйдос валькирии-одиночки? Почему я до сих пор его не вижу?

Меф улыбнулся торопливой, неловкой улыбкой человека, который хотел незаметно уйти из гостей, но его поймали на пороге. Отвечать не имело смысла. На риторические вопросы отвечают только дураки.

— Мрак шлет депешу за депешей. Не усложняй курьерам жизнь! Очень скоро Канцелярия может потерять терпение и просто прислать тебе дарх. Понимаешь? — спросил мечник, с каким-то странным сочувствием взглянув на Мефа.

— Ну и пускай присылает, — сказал Меф легкомысленно.

Арей провел языком по сухим губам. Меф узнал это движение — быстрое, почти змеиное. Так Арей нередко делал, когда, высыпав на стол песчинки захваченных эйдосов, бережно сметал их гусиным пером к центру стола.

— Боюсь, ты не представляешь последствий своих слов. Дарх по определению не может быть пуст, — сказал мечник веско. Сердце Мефа пропустило один такт. Затем два или три раза отработало ровно и пропустило еще один. Он понял.

— Пустой дарх немедленно отберет у тебя твой собственный эйдос. Странно, что Лигул до сих пор не прокрутил эту комбинацию, — протянул Арей, разглядывая болтавшегося на перевернутой картине горбуна.

Тот, жадно прислушиваясь, перестал дергать ногами.

— Хотя я, кажется, догадываюсь, отчего он тянет. Вообрази себе ситуацию, при которой твой эйдос оказывается в твоем же дархе. При этом раскладе ты добровольно отрекаешься от своей души. Фактически сам становишься собственным поработителем. В результате ты будешь, конечно служить мраку, но всему мраку, а не конкретно Лигулу… Сейчас же наш малютка сам мечтает получить твой эйдос в свой дарх. Иметь эйдос повелителя мрака в своем дархе — это уже кое-что. Ты будешь главой мрака, а Лигул — твоим хозяином. Ощущаешь разницу?

— Есть такое дело. Ничто так не губит абсолютные идеи, как мелочный эгоизм, — прокомментировал Меф.

Горбун гневно дрыгнул ногой и, разжав руки, шлепнулся на головы самоубийцам. Те, хотя и делали вид, что ловят, в последний момент расступились и позволили ему упасть.

— В общем, не теряй времени, синьор помидор! Отправляйся за эйдосом валькирии! — сказал Арей настойчиво.

Мефу стало жаль валькирию. Он вспомнил ее лучистые, грустные глаза и как порхало копье в ее руках. Копье, которым она великодушно не нанесла ему ни одного действительно опасного удара, хотя могла бы нанести десяток. «Это нечестно. Получается или я, или она», — подумал он.

— А если не отдаст? — спросил Меф с надеждой.

— Я догадываюсь, что ситуация тебя не радует, однако организация, в которой ты работаешь, мягко говоря, занимается не благотворительностью. Не отдаст — попроси получше. Никогда не видел в магазине шутливый плакат: «Купи у нас — или я застрелю этого пca? Используй тот же принцип! — сказал Арей.

Лицо мечника пожелтело от затаенной боли. Мефодий вспомнил, при каких обстоятельствах погибли его жена и дочь. И, хотя он отомстил, месть не ослабила боль. Странно другое, то, что после этой истории Арей не перешел на сторону света. Наверное, потому, что дорога крови и мести не ведет в райский сад, чьей бы кровь ни была. Даже перебей Арей Лигула и всех его соратников — он лишь занял бы их место, не более того.

Арей сунул руку в карман и достал маленький стеклянный шар.

— Держи! — приказал он.

Меф осторожно взял. Шар был холодным и, учитывая скромные размеры, неожиданно тяжелым. То, что находилось внутри, нельзя было назвать просто черным. Непроницаемый, холодный, сосущий мрак из глубин Тартара.

— Брось его под ноги валькирии и не забудь закрыть глаза! Выжди минуту, а затем, можешь мне поверить, она отдаст тебе эйдос, шлем и все, что ты захочешь… — сказал мечник.

— Если все так просто, то почему этот шар не может бросить какой-нибудь комиссионер? — спросил Меф.

Арей ухмыльнулся:

— Нашел где искать героев! Копье валькирии летит немного дальше стеклянного шарика — и комиссионерам это хорошо известно. Ступай, Буслаев!…

Мечник круто повернулся и вышел. Меф услышал, как скрипят под его весом рассохшиеся ступени.

— На улице тебя ждет Тухломон. Он подскажет, где найти валькирию-одиночку, — донесся с лестницы голос Арея.

Меф быстро оделся и спустился в приемную, еще пустую в этот час. Буслаев был рад этому. Ему не хотелось никого видеть, даже Дафну.

Мраморные колонны белели в темноте. В уютных нишах скрывались многочисленные упаднические диванчики — плод дизайнерской фантазии Улиты. Слово «упаднические» можно было трактовать в разных смыслах, поскольку падать на них было чрезвычайно приятно.

Меф дернул примерзшую дверь. Снега за ночь намело столько, что Меф присвистнул. Большая Дмитровка представляла собой вылизанную ветром снежную равнину. Мефа кто-то окликнул. Он увидел Тухломона. Комиссионер, одетый в тулуп, полулежал в санях. Впряженный в сани олень разрывал мордой снег в поисках гипотетического ягеля. Олень был крупный, широкогрудый и имел то несколько отрешенное выражение морды, которое имеет уважающий себя северный олень.

— Что, нравится? Это олень Клауса, — сказал Тухломон. Слова «Санта» он по определенным причинам технического характера произнести не мог.

— Откуда он у тебя?

— Душещипательная история! Как-то Дед Мороз завязался с Клаусом. Развозя подарки на Аляске (все-таки исконно наша территория!), он подрезал его на троечке вьюжных коней и случайно отбил у оленя рог. Вот тот, правый, видишь? Ну притормозили, ясное дело. Клаус вылез и пошел разбираться. Слово за слово — зацепились. Клаус что-то неуважительно вякнул про Снегурочку, мол, видали мы таких внучек, а Дед Мороз в ответ поинтересовался, какие, отношения у Клауса и его гнома. В общем, Клаус ударил слева, а Дед Мороз поднырнул, встретил его в корпус и добавил справа в челюсть. Отличная школа русского бокса! Когда Клаус очухался, Дед Мороз уже уехал, а саночки с оленем, признаться, я увел… Хороши сани, а?

Тухломон говорил это восторженно, ответственно надувал щеки, и именно поэтому Буслаев сильно усомнился, что все сказанное им является истиной хотя бы в далеком приближении. Он давно усвоил, что самые глупые вещи говорятся всегда с самым умным выражением лица. Причем не только Тухломоном.

— Ну что, поскакали? — нетерпеливо спросил Тухломон, когда Меф, чтобы не увязнуть в снегу, одним прыжком перескочил в сани.

— Поскакали! — согласился Меф.

Одно дело — сказать самому, другое дело — услышать. Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен, что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница? Были бы копыта!

— Н-но, залетный! — крикнул Тухломон, щелкая кнутом.

И опять же в единственном числе это прозвучало убого и даже где-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, не устояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручение своего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили по снегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал. Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждая снежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.

Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знаки заиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег, качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично, на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскую пьесу.

— Мы к валькирии? — крикнул Меф в пластилиновое ухо.

Тухломон утвердительно взмахнул кнутом.

— Н-но, пошел, волчий завтрак!… Три недели выслеживал — выследил-таки!… От меня не уйдешь! Везде отыщу! Ежели у кого эйдос есть, я просто нюхом чую! Под землей не спрячешься! — говорил Тухломон с самолюбованием.

Мефу, у которого эйдос тоже был на месте, захотелось толкнуть комиссионера ногой в спину и сбросить в сугроб. Возможно, так ему и следовало поступить.

Полчаса спустя Тухломон лихо подвез Мефодия к высокому забору, за которым начинался лес. Здесь он попытался натянуть поводья и остановить оленя извозчицким «тпр-ру!», однако на оленя его «тпр-ру» подействовало как на неврастеника возбуждающая пилюля. Несколько боком, скосив морду, он продолжал нестись и остановился лишь у самого забора, когда Мефу начинало уже казаться, что он сейчас разобьет сани вдребезги.

— Уф! А я уж было струхнул! — сказал комиссионер, вытирая со лба пластилиновый пот. Вам теперь через заборчик и все время прямо. Вон то высокое дерево видите? Вам чуток правее надо держаться.

— А ты со мной не пойдешь? — спросил Меф.

Тухломон замотал головой с такой энергией, что захлопали уши.

— Ни в коем случае! Я маленькое, ранимое и хрупкое существо-с. Мне о копье валькирии уколоться никак нельзя-с. Даже единым пальчиком! Вас она, может, еще и помилует, а меня ни в коем разе-с. Без всякого сумления! Уж больно мы жалки-с и ничтожны-с, на ихнее рассуждение! — кривлялся Тухломон и пакостно улыбался, показывая проеденные зубки.

Меф спрыгнул с саней, отошел на пару шагов и обернулся. Тухломон уже исчез, мало заботясь о судьбе оленя. Олень постоял немного, лизнул забор, ткнулся мордой в снег и тоже пропал, оставив неясный запах задохнувшейся кислой капусты.

«И этот туда же!» — подумал Мефодий разочарованно.

Перед тем как лезть через забор, Меф купил в утопающем в снегу киоске бутылку воды. После общения с Тухломоном ему хотелось прополоскать рот. Мефа кто-то окликнул. Он оглянулся. На автомобильной шине сидел заросший бомж в женской дубленке, грязной настолько, что ее начальный цвет был неопределим.

— Хочешь совет, брат? Деньги надо хранить в швейцарских франках! Это единственно стабильная валюта! Ей не грозят никакие потрясения!…

— Буду знать, — сказал Меф.

— Бутылочку не выбрасывай, дай хлебнуть, умоляю!

Вздохнув, Меф сунул бомжу недопитую бутылку и еще десять рублей. Вообще служащим мрака оказывать кому-либо бескорыстную помощь не полагалось, но, учитывая, что бомж потратит их скорее всего на водку, пожалуй, что и можно. Тут Лигул не придерется.

Рядом с бомжом лежала большая грязно-желтая собака. Морда пса имела выражение сдержанное, умное и очень даже себе на уме. Меф даже озадачился. Ему никогда не приходилось видеть такого умного пса.

Буслаев уже выпрямлялся, когда желтая собака вдруг вскочила и, не лая и даже не рыча, распорола ему зубами карман.

— Кыш! Прочь! Вон пошла! Вот я тебе! — закричал бомж, размахивая руками. Он не столько оттаскивал собаку, сколько мешал Мефу. Наконец он вцепился псу в ошейник и оттащил его от Буслаева. — Видно, плохой ты человек, брат! Она у меня никого никогда не кусала! — укоризненно сказал он Мефу.

— Какой есть! — сдержанно произнес Меф и, покосившись на собаку, вновь подозрительно затихшую, пошел к забору. История ему не понравилась. С другой стороны, не убивать же собаку, разодравшую ему карман?

Бомж проводил Буслаева задумчивым взглядом и, обращаясь к своему псу, негромко произнес;

 

Facilis descensus Averni —

Noctes atque dies pa-tet atri janua Ditis —

Sed revocare gradum superasqu evader ad auras,

Hoc opus, hie labor est.

 

Пес серьезно взглянул на хозяина, точно знал, что именно Авернское озеро в Кампании считалось во времена Вергилия преддверием подземного царства.

Убедившись, что Мефодий перемахнул через забор парка и не может ни слышать его, ни видеть, бомж расстегнул ворот. Под женской дубленкой блеснули золотые крылья.

— Генеральный страж Троил, как слышите меня? Это Гай, наблюдатель тайного караула! Мефодий Буслаев проследовал к валькирии-одиночке!… — произнес он, потянув цепочку.

— Шар подменили? — спросил голос из крыльев.

Наблюдатель тайного караула Гай взглянул на пса. Пес приоткрыл пасть. На снег выскользнул стеклянный шар со сгустком мрака.

— Да, Генеральный страж. Страж под личиной Энний выполнил задание! — сообщил наблюдатель и почесал псу шею. Страж под личиной высунул язык и запыхтел, крайне довольный. Заметно было, что работать псом ему нравится.

— Значит, новый шар со светом из Эдема уже у Буслаева? Тем лучше. Если он бросит его под ноги валькирии, то погибнет в ту же минуту. Собственное зло вернется к нему, — грустно прозвучал из золотых крыльев голос Троила.

 

* * *

 

В лесу снега было еще больше. Меф держал курс на высокое дерево, которое указал ему Тухломон. Поначалу ему казалось, что дерево где-то рядом, но чем ближе он подходил тем дальше оно отодвигалось. Наконец Мефодий сообразил, что дерево, вероятнее всего, растет на холме, он же медленно поднимается наверх.

В ботинках чавкало. В брюки набилось столько снега, что Меф почти перестал ощущать снежное покалывание. Ему было уже все равно. Он чувствовал себя как студент, который, попав под летний ливень, вначале пытается спрятаться под пакетом, затем втягивает голову в плечи, чтобы не затекало за ворот, и под конец, когда нечего терять и некуда уже больше промокать, хладнокровно идет прямо по лужам, насвистывая идиотическую песенку.

Несмотря на то что ноги увязали, Меф двигался не отдыхая, с невероятным упорством. Лишь однажды Буслаев остановился, когда увидел на снегу свежие кошачьи следы. Цепочка следов пересекала поляну, тянулась метров двадцать и исчезала, будто кот, невесть как оказавшийся в лесу, провалился под снег или был унесен хищной птицей.

Наконец Меф миновал огромную сосну, указанную ему Тухломоном. Снег продолжал валить. Небо было неразличимо. «Ну и куда дальше?» — подумал Буслаев, недоуменно озираясь. Он не видел ничего, что могло служить жилищем валькирии. Темные, влажные стволы деревьев разлиновывали снегопад. Внизу под пригорком рос кустарник, похожий на спутанные волосы. Глаза Мефа, прежде скучавшие в снежном однообразии, быстро заблудились среди суетливого мелколесья, сомкнувшегося вокруг царь-сосны.

Неожиданно взгляд Мефа зацепил что-то лишнее, случайное, логически необоснованное. Это была веревка, свисавшая меж четырех столбов. Он сделал шаг навстречу, вскинул глаза и увидел днище вагончика. Меф подпрыгнул и, уцепившись за веревку, стал быстро карабкаться. Узлы очень ему помогали. Веревка уходила в щель, выпиленную в люке. Понимая, что, пока люк закрыт, подняться ему не удастся, а постучать означает выдать себя, Меф потянулся к рукояти меча. Однако прежде, чем он извлек меч, люк распахнулся и чья-то мощная рука втащила его за шиворот внутрь вагончика. Запоздало Меф понял, что его появление не прошло незамеченным.

Меф вырвался и, перекатившись, увернулся от удара булавой. Промахнувшийся Антигон — а это был он! — вновь занес булаву, но, увидев, что рука Мефа уже на рукояти меча, отскочил.

— А, Буслаев! Притащился-таки! Дождались на свою лысину! Умный, прекрасный юноша с множеством совершенств! — крикнул он.

Меф, не знавший речевых особенностей Антигона, немного удивился. Меч, выдвинутый до половины, вновь вошел в ножны. С чего это Антигон говорит ему комплименты? Откуда Буслаеву было знать, что «прекрасный юноша с множеством совершенств» на языке кикимора означает обремененного множеством недостатков мужа козы.

Меф огляделся. В полумраке он видел ничуть не хуже, чем при дневном свете. Это началось еще в детстве. Мефа уже тогда привлекала темнота. Наверное, потому, что для него темнота никогда не была полной. В одном черном он различал до сотни разных оттенков.

Внутри вагончик был не так уж и тесен. Длинный дубовый стол, лавки, кадка с водой, мишень с торчащим в ней метательным ножом и неожиданный для такой обстановки ноутбук. Ирке непросто было полностью отказаться от старых привычек.

Самой валькирии в комнате не было. Во всяком случае, Меф ее пока не замечал.

— Ну скажи, что ты тут нашел? Чего тебе надо, красавец нестрашный? Отвечай Антигону! — продолжал бушевать кикимор. Он подскакивал к Мефу, как пес, который хочет укусить, но все никак не наберется храбрости.

— Уже бегу отвечать! Мне нужна твоя хозяйка! — сказал Буслаев.

— Убирайся, красавчик потноглазенький! Мерзкой хозяйки нет! Она ушла!

— Так позови ее!

— Говорят тебе: нету никого! А ну крути виласапет!… Ушла она! Ушла! — крикнул Антигон.

Мефу показалось, что маленькие хитрые глазки кикимора быстро скользнули к единственной двери, ведущей в другую часть вагончика.

— Куда она ушла? Уж не туда ли? — насмешливо спросил Меф, кивая на дверь.

Кикимор сердито подпрыгнул, и Буслаев понял, что не ошибся.

— А-а-а, пронюхал-таки, птиц ползучий, свин летучий! Не пущу! Только через мой живой труп! Видал я тебя на троне в сафьяновых сапогах! — с яростью завопил Антигон, загораживая дверь.

Меф впервые озадачился. Уж больно это на «троне в сафьяновых сапогах» походило на хрестоматийное в «гробу в белых тапочках». Сделав вид, что собирается прыгнуть вперед, он добился того, что слуга валькирии метнул в него булаву, от которой Меф ушел шагом влево с легким уклоном. Школа Арея — есть школа Арея. Меч — продолжение руки, тело — тень мысли. Теперь согласно той же школе нужно было резко сократить дистанцию, отвлечь кикимора ложным рубящим ударом и прямым выпадом вогнать меч ему в шею, сразу над панцирем. Вот только панциря у Антигона не было, да и желание убить это нелепое существо у Мефа отсутствовало.

Позволив, кикимору кинуться за булавой, Меф подставил ему ногу и, дернув дверь на себя, ворвался в соседнюю комнату.

— Валькирия! Где ты? — окликнул он, озираясь.

Он находился в спальне. Справа была узкая кровать, чуть левее кресло и низкий столик, заваленный книгами. Валькирии нигде не было видно. Меф машинально опустил взгляд и… замер. В шаге от него, оскалившись, прижалась к полу белая волчица. Желтые выпуклые глаза неотрывно смотрели на горло вошедшего.

— Спокойно, подруга, спокойно!… — быстро сказал Меф.

Он мгновенно понял, что резких движений делать не следует. Но и пятиться назад не стоит. Нужно вести себя раскованно и по возможности дружелюбно. Мефодий не испугался. Давно прошло то время, когда он был способен испытывать страх. В сущности, страх — самое бесполезное и самое неокупаемое чувство. В самосохранении логика еще есть, но в этом случае самосохранение и страх стоит разграничить. Самосохранение — это круг, который удерживает на плаву и позволяет подольше не расстаться с телесным мешком. Страх же — камень, тянущий на дно.

Буслаев даже не попытался направить клинок навстречу волку, опасаясь, что тот случайно налетит на него. Вместо этого Меф наклонился и твердо заглянул зверю в глаза. Уши волка были прижаты. Кожа на переносице морщилась.

— Хороший песик!… Умный песик!… Послушный песик!… — произнес Меф и сам понял, что сморозил глупость. «Песик» выскочил у него спонтанно. Волчица мало походила на песика. С другой стороны, в такие минуты важны не слова, а уверенность.

Зверь не прекращал рычать, но и не нападал. Шерсть на загривке волчицы мало-помалу улеглась. Клыки, которые при появлении Мефа обнажились полностью, скрылись почти наполовину. Лишь в прямом волчьем хвосте все еще таилась подозрительность.

— Хорошая девочка! Ласковая девочка!… Нежная моя девочка! — сказал Меф и, сам не зная зачем, из озорства ли, из желания ли испытать степень своей власти над зверем, осторожно, почти неуловимо стал протягивать к волчице руку.

Волчица предупреждающе щелкнула зубами. Ирка, даже в волчьем образе, даже в те минуты, когда ее человеческая память почти затиралась волчьей, не любила лишних нежностей. При всем при том Мефодий ощущал, что он на верном пути.

Дверь осторожно скрипнула. В щель просунулась украшенная бакенбардами физиономия Антигона.

— Куси его! Куси! Ты что, не видишь: это Мефодий Слюняев! — посоветовал кикимор волчице.

Прежде чем кикимор успел договорить, Буслаев цепко схватил его за бакенбарды и приставил к шее меч. Антигон рванулся, но скосил на клинок глазки и прикинулся паинькой.

— Ой, милый принц туточки! Очень приятно! Со всем нашим агромадным удовольствием! — сказал он.

«Милый принц» пощекотал ему шею мечом. Клинок отстранился. Он был брезглив и не любил заросшие шеи. Разбираться с заросшими шеями — дело бритв. Желтые глаза волчицы следили за ними, пожалуй, с интересом. В целом она вела себя довольно спокойно, хотя и продолжала рычать.

— Ты меня утомил!… Или ты произносишь клятву верности и гостеприимства, или я отрежу тебе для начала ухо! — сказал Буслаев.

— Какое: правое или левое? — деловито спросил Антигон.

— Вначале левое, а потом правое! — сказал Меф.

Кикимор, возможно, еще бы посомневался, но клинок, изогнувшись, потянулся к его левому уху; Что-что, а оттяпывать уши он любил. Меф знал, что ему пообещать.

— Я согласен! Клянусь, клянусь! — быстро крикнул Антигон, испытывавший к своим гномьим ушкам почти комиссионерскую нежность.

— Этого мало. После «клянусь» можно про себя добавить все, что угодно. Например: «Клянусь пристукнуть этого гада Буслаева кирпичом при первом удобном случае». Мне нужна универсальная клятва верности, единая для света и мрака.

— Не знаю я никакой клятвы! — заупрямился Антигон.

Меф недоверчиво усмехнулся:

— Ну не знаешь — так не знаешь! Повторяй за мной! Verba animi proferre et vitam impendere vero.

Судя по тому, как Антигон скосил на Мефа глазки и как он заскрипел зубами, клятва была ему известна и очень даже хорошо. Клятва эта возникла в Средние века, когда в исключительных случаях стражам света и мрака приходилось путешествовать вместе и укладываться спать у одного костра. Только она одна гарантировала, что до утра у тебя не срежут дарх, не уведут крылья, да и сама голова не будет отделена от туловища предательским ударом меча. Вздумавший нарушить клятву пожалел бы об этом многократно.

— Verba animi proferre et vitam impendere vero! — неохотно произнес Антигон, пытаясь смухлевать хотя бы в одной букве.

Но нет, сухой, внезапный удар грома, донесшийся снаружи, доказал, что, несмотря на все фокусы Антигона, клятва была принята к сведению светом и мраком. Меф немедленно отпустил кикимора и, спрятав меч в ножны, опустился в кресло. Он ощущал нелепость ситуации: злобный паж, волчица и он, Меф, невесть зачем вторгшийся в их полоумный лесной мирок.

Волчица продолжала настороженно следить за ним.

— Антигоша, зайчик, кофейку не принесешь? — попросил Меф.

— Я его отравлю! — мстительно прошипел кикимор, знавший уже, что от клятвы никуда не денешься.

— Угу… Только отрави, горяченький! И сахара две ложки… Это очень важный нюанс: не одна, не три, а именно две ложки! Не перепутай! — сказал Меф.

Антигон быстро взглянул на Буслаева, на спокойно лежащую волчицу, и его мятая физиономия выразила недоумение. Видимо, встреча света и мрака должна была протекать куда как кровожаднее.

— А кофе полторы ложки на стакан, если он растворимый! — продолжал Меф.

— Не учи быка бодаться, отца ругаться и слона слоняться! — раздраженно отвечал Антигон.

Ругаясь и ворча, кикимор уплелся и закрыл за собой дверь. Страшный грохот посуды, раздавшийся минуту спустя, подсказал Мефу, что кофе Антигон все же делает, и притом с большим чувством.

Не теряя из веду волчицу, Меф взял со столика книгу и прочитал вслух абзац, крест-накрест зачеркнутый ногтем; «Доказывать нелепость дуэли не стоит — в теории его никто не оправдывает, исключая каких-нибудь бретеров и учителей фехтования, но в практике все подчиняются ему для того, чтобы доказать черт знает кому свою храбрость. Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца — или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу. Человека обвиняют в том, что он передергивает карты, — он лезет на дуэль, как будто нельзя передергивать карты и не бояться пистолета. И что за позорное равенство шулера и его обвинителя!».

Меф захлопнул книгу.

— Я разочарован, валькирия. Скверная мыслишка, на троечку с о-очень большим минусом. Арея бы передернуло от такой цитатки. В том обществе, где нет дуэлей, нет и чести. Надеюсь, валькирия, ты с этим согласна, иначе зачем бы тебе пришлось перечеркивать эти строки? — сказал он.

Волчица внимательно слушала. Едва ли понимала, но не пропускала ни звука. Ее рычание давно перешло в клокотание, волнами сопровождавшее голос Мефодия. Дважды она принималась грызть говяжью кость и дважды бросала, хотя была голодна. Что-то неясное, необъяснимое со звериной точки зрения беспокоило волчицу. Это превращение было особым. Волчица, которую тревожило полнолуние и ее собственные, смутные желания, заняла все сознание, не пустив Ирку даже на роль наблюдателя. И именно в этот день в приюте валькирий волей случая появился Меф.

Буслаев захлопнул книгу и взял другую. На этот раз это оказались «Опыты» Мишеля Монтеня. Меф скосил глаза и откровенно удивился обилию «умных» книг на столе. У большинства тех, кого он знал, серьезные книги всегда соседствовали с двумя-тремя томиками беллетристики, причем беллетристика всегда выглядела куда как более зачитанной.

— Я знал только одну девушку, поглощавшую серьезные книги в таком количестве. И ноутбук у нее тоже был. Когда-то мы дружили. А сейчас что я ей скажу, если мы увидимся? «Привет! Как дела?» — произнес Меф задумчиво.

Буслаев почувствовал, что, произнося это «когда-то», он предает если не саму Ирку, то ее далекий, почти идеальный образ, слившийся с его прошлым, с тем временем, когда он был одинок и никому не нужен. Ни Эдьке, ни Зозо. Только Ирке и Бабане, которая, любя Ирку, любила и Мефа ее отраженной любовью. Felix qui quod amat, defendere fortiter audet. И эта измена ничуть не отличалась от реальной. Каждый предмет, каждая мысль имеют свою тень. Все слова материальны. Все мысли материальны. В одной только материи не так много материальности, как ей самой того хочется.

Неожиданно что-то коснулось его левого колена. Меф вздрогнул, увидев на нем морду волчицы. Когда она подошла, что привлекло ее? Быть может, голос? Зверь приблизился настороженно, точно опасаясь укуса или удара. Меф потрепал волчицу за ухом, однако совсем мимолетно, потому что волчица, встревоженная его прикосновением, отскочила к стене и зарычала.

Меф продолжал читать, изредка отрывая от книги глаза. Так прошло около четверти часа. Внезапно волчица перестала метаться и издала неясный, тревожный звук — нечто среднее между воем и попыткой заскулить. С ней явно что-то творилось. Она то беспокойно ходила по комнате, то замирала, то в замешательстве вскидывала морду.

— Превращаешься? — спросил Меф.

Зверь отозвался воем. Меф понял, что разговаривать с волчицей в этот миг все равно что читать сонеты Шекспира человеку, которому тупой пилой отнимают ногу. По телу зверя пробежала судорога, распластавшая его на полу. Кости росли непропорциональными толчками. В жалобном вое проступало нечто родственное человеческой речи. Шерсть вылезала клочьями. Изгибающаяся спина и ноги были уже человеческими, но передние лапы и морда оставались волчьими. Волчица пыталась приподняться и всякий раз падала.

Меф подумал, что более удачного момента для нападения на валькирию-одиночку не существует. В таком состоянии ее зарубил бы даже комиссионер, не говоря уже о том, что можно просто бросить шар. Но Меф чувствовал, что не сделает этого, хотя за спиной у него и маячила мрачная тень Лигула с дархом в руке.