Возникновение бытового вымысла и его свойства

 

Пути формирования новеллистических сказок можно про­следить, разобрав одну из ранних сказок — сказку о дураке-удачнике.

Дурак в бытовой сказке, как и герой в волшебных сказ­ках, — это третий младший брат, обманутый старшими братья­ми в дележе отцовского наследства. Дураку, как и герою вол­шебной сказки, помогают чудесные животные. «Слушай, ду­рак, — говорит щука Емеле, — пусти ж ты меня в воду... чего ты ни пожелаешь То все по твоему желанию исполнится».

Близость сказок о дураке-удачнике к волшебным сказкам позволила некоторым исследователям считать и его героем вол­шебных сказок. Черты героя объясняются демократизмом и соци­альной направленностью, свойственными и волшебному повест­вованию¹. Это мнение вряд ли правильно.

Появление дурака в сказках, которые еще были связаны с традиционными формами волшебного вымысла, ознаменовало рождение нового.художественного качества в сказочном повест­вовании. Появление нового персонажа в сказках обусловлено самыми существенными изменениями во взглядах народа. В реальных отношениях людей черты нового мировоззрения выра­зились в едких насмешках над идущими из древности суевериями и обычаями. Еще во времена «Русской правды» (XI в.) законо­дательство серьезно подтверждало древнее право младшего сына в патриархальной семье на наследование дома с семейным очагом. И в волшебной сказке младший сын — хранитель очага — пред­ставал как защитник старинного равноправия и этических норм первобытнообщинной старины. Иным он выглядит в новеллисти­ческой сказке.

В бытовых сказках передано устойчивое представление о младшем сыне-дураке, который вечно лежит на печи. Иван так привержен к печи, что в некоторых сказках печка даже возит на себе дурака по всему русскому государству. Он почти ни­когда не слезает с печи. Перед нами ироническая разработка мотива связи человека с тем предметом, который составлял объект поклонения и почитания в роду. Печь, приносящая сча­стье, удачу, предстала на этот раз не в ореоле языческой свя­тости, а как реальная, обыденная вещь с чудаковатым послед­ним защитником древнего обычая. Сказки на все лады обыгры­вают привязанность Ивана к печи. «Все на печке сидел да мух ловил», «сопли в кулак мотал», — говорится обычно об Иване. Другие варианты поправляют: «Сидит на печи, в трубе сажу перегребает». Дурак — поклонник печи, но не по каким-нибудь высшим соображениям религии, а просто как человек, которому удобно лежать на печи и быть в стороне от суетных дел старших братьев, вечно занятых и вечно помышляющих о корысти, приобретениях и богатстве..

Ироническое переосмысление древнего сказочного мотива связи с мифическими силами, некогда оказывавшими герою са­мую решительную поддержку и помощь в борьбе с силами зла, явилось источником нескольких типичных сказочных историй о дураке. В одной из них говорится о том, как после смерти отца братья, унаследовавшие семейное богатство, решили жить тор­говлей и выгодно торговать по ярмаркам. Собрался на ярмарку и дурак — надумал продать доставшегося ему худого быка. За­цепил быка веревкой за рога и повел в город. Случилось ему идти лесом, а в лесу стояла старая сухая береза: ветер подует — заскрипит береза. «Почто береза скрипит?—думает дурак. — Уж не торгует ли моего быка?» — «Ну, — говорит, — коли хо­чешь покупать — так покупай; я не прочь продать! Бык два­дцать рублей стоит, меньше взять нельзя... Вынимай-ка деньги!» Береза ничего ему не ответила, только скрипит, а дураку чу­дится, что она быка в долг просит... «Изволь, я подожду до завтра!» Привязал быка к березе и распрощался с ней («Дурак и береза»). Интересно, что береза отблагодарила дурака: под нею он нашел клад с золотыми деньгами.

Сохраняя некоторые сюжетные положения, общие с волшеб­ной сказкой, повествование придало им вид, совершенно непохо­жий на тот, который они имели прежде. Оказался забытым прежний мотив связи человека с мифическими силами (все равно, будет ли это бык, который приносит счастье дураку, или дерево, «почтение» к которому обернулось удачной находкой). Удача героя в бытовой сказке мотивируется иначе: Иван де­лается богачом по иронии судьбы.

По-иному в бытовой сказке характеризуются и такие черты героя, как личное благородство, бескорыстие, уважение к дру­гим людям, радушие и постоянное желание прийти на помощь человеку, всякому живому существу, попавшему в беду. Сторон­ник прежних порядков, обычаев, носитель старой этики, Иван ставит себя в смешное положение всякий раз, когда пытается подойти к оценке жизненных явлений с привычными для него нравственными нормами бескорыстия, благородства и уваже­ния. Мир изменился, а герой остался прежним. Верность Ивана традициям старины стала смешной для окружающих и переда­на в сказке в нарочито глупых сценах. В одном случае он, воз­вращаясь с ярмарки и глядя на верстовые столбы, решил: «Эх, мои братья без шапок стоят». Взял и понадевал на них куплен­ные по наказу братьев горшки. В другом случае он выставил с телеги на дорогу стол: пожалел лошаденку — такая неудалая, везет не везет. «Ведь у лошади четыре ноги и у стола тоже че­тыре: так стол-то и сам добежит». В третьем случае, заметя, что над ним вьются вороны, и по-своему поняв их крики, дурак подумал: «Знать, сестрицам поесть-покушать охота, что так раскричались!» Бросил он на дорогу всю говядину, что вез, и на­чал ворон потчевать: «Сестрицы-голубушки, кушайте на здо­ровье!» Доехал Иван до реки, стал лошадь поить—она не пьет. «Без соли не хочет!» — смекнул дурак и высыпал целый мешок соли в реку.

Неумение героя приспособиться к современным условиям сделало его дураком в глазах окружающих. Он явный дурак, когда завещанные ему отцом сто рублей отдает за собаку, спа­сая ее от побоев жестоких мясников. Он дурак, когда спасает кота, которого несли в мешке, чтобы утопить. С точки зрения трезвых людей, погрязших в корыстных расчетах, Иван, дейст­вительно, дурак: он непохож на окружающих.

Иван-дурак — своеобразный выразитель донкихотства в спе­цифических условиях городского и крестьянского быта на Руси. И точно так же, как в истории о славном рыцаре из Ламанчи, в сказках об Иване-дураке выразилось то же противоречивое отношение народа к герою. Иван смешон, когда, встретив похо­ронную процессию, кричит: «Носить вам — не переносить, во­зить вам — не перевозить», а повстречав свадебный поезд вы­крикивает: «Канун да ладан!» Иван смешон, когда пляшет перед горящим овином и заливает водой огонь у мужика, ко­торый палит свинью. Во всех случаях он расплачивается за свои ошибки боками. В то же время Иван чужд корысти, праведен и чист душой, никого не обидит, не побьет, ни у кого не укра­дет, не совершит насилия. Эти черты внутреннего душевного благородства героя возвышают Ивана над другими персонажами сказки. Народ одаривает его счастьем, делает удачливым. Герой — носитель тех социальных качеств, которые высоко це­нятся народом: его незлобивость, душевная доброта и сердеч­ность становятся мерилом социальных качеств остальных лю­дей. Не превращая Ивана-дурака в идеального героя, сказочни­ки излагали свои идеалы добра и справедливости. Иван, по меткому определению А. М. Горького, оказывается «ироничес­ким удачником»: народ желал воздать благо за благо и зло за зло. Известно, как жестоко поплатились за свои недобрые по­ступки старшие братья Ивана. Оба просят дурака, чтобы зашил их в куль и спустил в прорубь за чудесными лошадями, которых там будто бы добыл дурак. «Зашивай скорее нас в куль. Не уйдет от нас сивка...» — говорят они ему. Сказка не жалеет о ги­бели старших братьев: «Опустил их Иванушка-дурачок в про­рубь и погнал домой пиво допивать да братьев поминать».

В повествовании о дураках проявилось самое характерное свойство бытового вымысла, который стал важнейшей приметой всякой новеллистической сказки. В народной сказке в первич­ной элементарной форме выразилось то, что позднее было на­звано эксцентричностью. Эксцентричность равнозначна поня­тиям «чудаковатость», «странность». Эксцентриками называют актеров, работа которых строится на контрастах и внешнем эффекте. Эксцентричность бытовой сказки не просто внешний прием-причуда, а средство социальных оценок. С замечательной тонкостью об эстетическом свойстве эксцентричности говорил В. И. Ленин, А. М. Горький в своих воспоминаниях рассказал о том, как В. И. Ленин, побывав на представлении клоунов-эксцентриков в небольшом английском демократическом теат­рике, «интересно говорил об «эксцентризме» как особой форме театрального искусства. — Тут есть какое-то сатирическое или скептическое" отношение к общепринятому, есть стремление вы­вернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а—интересно!» (курсив мой.— В. А.).

Новеллистическая сказка характеризуется тем, что показы­вает «алогизм обычного», вскрывает внутреннюю ложь, социаль­ную неправду, указывает на несоответствие действительности нормам здравого смысла. Алогизм, неразумность обыденного, привычного вскрывается в сказках-новеллах с помощью при­емов условного изображения жизни. В новеллистической сказке обнажаются глубокие внутренние социальные противоречия действительности. Сказочники подводили слушателей к мысли о несправедливости существующих общественных норм, лож­ности враждебной народу этики, социальных учреждений и институтов. Скепсис и сатира лежат в природе сказки-новеллы. Таков социальный смысл выдумки-фантастики в бытовых сказ­ках.

Сказке-новелле свойственны черты художественного про­заизма. Термин «прозаизм» точнее, чем понятие «реалистич­ность», передает своеобразие новеллистического повествования. Прозаическое начало выразилось в победе здравого смысла над фантастическим вымыслом. Прозаизм освободил сказку от ка­ких бы то ни было признаков мировоззренческой фантастики: суеверий, остаточных форм мифологических понятий и пред­ставлений.

Эта черта свидетельствует о том, в какое время сложились новеллистические сказки. Они появились в то время, когда фор­мы прежней сатиры перестали удовлетворять народные массы. Как ни прекрасна была народная сказка о животных, ее поэти­ческая условность ограничивала возможность сатирического изображения действительности. В жизни появилось множество новых тем и характеров, которые требовали сатирического освещения. Купцы, духовенство, боярин, барин-помещик, солда­ты, вор, пройдоха-хитрец, обманщица жена, супружеская не­верность, христианские святые, черти, ведьмы — все это стало предметом сказочного повествования. Стиль сказок приведен в соответствие с новыми жизненными темами и новым мироощу­щением народа. Новеллистическая сказка — творчество людей с жизнерадостным и независимым характером, с критическим складом ума.

 

Идеи и образы

 

Наиболее распространенный вид сказок-новелл — разнооб­разные сказки о супружеской верности и неверности, о женить­бе героев и выходе героинь замуж, об исправлении строптивых жен, о неумелых стряпухах, ленивых хозяйках. К числу этих сказок относятся и все новеллистические истории-сказки на семейно-бытовые темы.

Тип такого рода сказочного повествования представляет сказка о любовнике, попавшем в крайне неудобное положение. Как-то крестьянин зашел в дом к купцу и застал у купеческой жены любовника. Пока хозяйка задабривала нежданного посе­тителя сладкой едой и деньгами, пришел и хозяин. Любовник заметался по горнице: «Куда-то я денусь?» Хозяйка спрятала его в подполье и велела схорониться там и крестьянину. Сел хозяин ужинать. Стала жена угощать его вином в надежде, что пьяного мужа будет легче обмануть. Выпил купец рюмку, дру­гую, развеселился. Начал он петь песни, а крестьянин, сидя в подполье, вдруг и говорит любовнику купчихину: «Как хо­чешь—это любимая батюшкова песня! Я запою!»—«Что ты, что ты! — взмолился любовник. — Пожалуйста, не пой. На тебе сто рублей, только замолчи». Немного погодя запел купец дру­гую песню. Говорит крестьянин: «Как хочешь, а теперь я за-. пою: это любимая песня матушкина!» — «Пожалуйста, не пой! На тебе двести рублей». Хитрый крестьянин обобрал богатого бездельника.

Далее в сказке рассказано о том, как крестьянин, пообещав купчихину любовнику, что выведет его из подполья, жестоко посмеялся над ним. Попалась крестьянину бочка со смолой и старая пуховая подушка. Крестьянин велел любовнику раз­деться, окатил его из бочки смолой и обвалял в пуху, сел на него верхом и с криком: «Девятая партия из дома выбирает­ся» — выехал на середину горницы. Кинулся купец бежать. Пользуясь суматохой, неузнанным бежал и незадачливый иска­тель любовных удовольствий.

Тема, образы сказки напоминают всемирно известные италь­янские новеллы. Здесь та же вольность вымысла и тот же ко­мизм, основанный на передаче необычных и замысловатых бы­товых ситуаций. Новеллистическое повествование не скупится на иронию и шутки. В сказке воспроизводится маловероятное или просто невероятное бытовое событие. Попавший в беду богатый искатель любви согласен на любое унижение, лишь бы скрыть свой позор. Одновременно сказка смеется над купцом, который поддался обману. Вера в чертей — глупость, с точки зрения рассказчика. Людской глупостью и пользуется хитрый крестьянин.

Ложь, глупость, несоответствие жизненных явлений нормам человеческого разума осуждаются. Изображенная в сказке си­туация невозможна, но реален тот «алогизм обычного», который подвергнут в сказке едкой, иронической критике. Нарочитое смещение реального плана при изображении действительности соответствует алогизму изображенного. Прием невероятного (в бытовом плане) вымысла становится обязательным для этой сказки. Понятна и его обусловленность идеей повествования. Художественный прием бытовой необычайности становится в сказке необходимостью.

Во многих бытовых сказкахискусно использован этот прием. У богатого мужика, говорится в сказке, младшая дочь была ленивая и строптивая. Она привыкла пользоваться своим положе­нием лентяйки. Пришло время идти ей замуж. Жених знал, ко­го берет замуж, но это не остановило бедняка-крестьянина: богач давал за дочерью большое приданое. А женился крестья­нин с намерением исправить характер строптивой жены. Муж зарубил курицу. Он ей сказал: «Сойди, курица, со стола, дважды говорить не стану, снесу тебе голову!» Курица не по­слушалась. В другой раз муж убил собаку. Поступая по посло­вице: «Кошку бьют, жене (или невестке) наветки дают», муж заставил строптивую жену думать, что всякий, кто его не слу­шается, платится жизнью. И вот настало утро, когда он сказал жене, долго не встававшей с постели: «Вставай!» Та вскочила на ноги, не дожидаясь нового зова., Лентяя и упрямца исправят лишь самые решительные действия] Сказка доносит до слуша­теля именно эту мысль. Муж угрожает жене смертью. Жена становится необычайно покладистой и сговорчивой. Ненормаль­ное явление высмеяно, осуждено в нарочито комической форме.

Бытовые сказки неистощимы на выдумку. Крестьянин стал­кивает свою злую жену в яму, в которой живут черти. Через некоторое время он хочет достать ее и спускает туда веревку. Вытянул веревку, а за нее уцепился чертенок: «Вынь меня, мужик! Твоя жена всех нас замучила, загоняла. Что ни при­кажешь, все буду делать!» Когда черт отказывается что-либо делать, мужик пугает его тем, что вернет в яму («Злая жена»).

Споря с мужем из-за пустяка, жена дает себя похоронить, но не соглашается с ним. Муж говорит, что поле кошено, а же­на — что оно стрижено. Жена тонет, но показывает пальцами: стрижено. Упрямая жена падает в реку и тонет. Муж ищет ее, идя вверх по течению, так как при жизни она все делала наперекор («Жена-спорщица»).

Жена посылает мужа в город за лекарством, а сама тек временем веселится с любовником. Встречные люди уговаривают мужа вернуться домой и прячут его в мешок. Они принося' меток в его дом. Сидя в мешке, муж видит проделки жены выскакивает из мешка и «вылечивает» ее дубинкой («Гость Терентий»).

Муж говорит своей неверной жене, что нашел дуб, в котором сидит святой Николай. Жена просит совета у святого, как ей избавиться от мужа, а в дупло залез сам муж. Он советует ей кормить его получше, отчего он мол, ослепнет. Жена кормит мужа блинами, муж притворяется слепым. Она зовет любовни­ка, муж творит суд и расправу над женой и соперником («Ве­щий дуб»).

Особое пристрастие новеллистических сказок к любовной тематике — не самое отличительное их свойство. Характернее другое: рассказ о супружеских изменах ведется в подчеркнуто комическом тоне, с веселой издевкой и над обманом неверных жен, и над незатейливой хитростью одурачиваемых мужей. Сказка смеется над героями. Ненормальное явление жизни, возникшее в условиях, когда люди не свободны в своих чувст­вах и прибегают к обману, высмеяно в живо представленных сценах. Сказочники осуждают подобные отношения между людьми. Критика в сказке исходит из идеи о естественной свободе отношений между людьми, которая соответствует логи­ке разумно организованного семейного уклада, хотя этот гу­манный взгляд часто соединяется с мыслью о деспотических правах мужа.

В бытовых сказках, особенно в повествовании на семейно-бытовые темы, ощущались традиции волшебных сказок, но ска­зочники-новеллисты преобразовывали каноны и сюжетику вол­шебных повествований.

Следы волшебных сказок несет новеллистическая история о том, как Иван-пастух сделался царским зятем и «зажил при­певаючи». Были у пастуха гусли-самогуды, под игру на них плясали поросята. Царевне понравилась эта забава, и стала она просить пастуха, чтобы тот продал ей гусли. Пастух отдает с условием, что она покажет ему родинку на ноге. Царевна со­гласилась. Вскоре по всем городам бирючи объявили царскую волю: кто угадает тайную примету, тот женится на царевне. Иван-пастух сделался царским зятем. Многое в этой сказке на­веяно прежним волшебным вымыслом и воскрешает в памяти волшебные истории, но эта сказка уже иная. Свиньи, пляшущие под чудесные гусли, «тайная примета» царевны придают повест­вованию формы, далекие от строгого стиля волшебных сказок. Появляется развлекательность и вольность вымысла.

Таковы и сказки о загадках царевны, об оклеветанной де­вушке, о терпеливой жене и другие полуволшебные, полуновеллистические истории. К сказкам, которые еще не совсем выяви­ли свою новеллистическую особенность и сохраняют традицион­ную связь с прежним волшебным вымыслом, можно отнести истории о мудрой девушке, которая отвечает на все трудные вопросы царя и удивляет его своими речами и поступками. Царь женится на девушке. Позже он ее гонит от себя, позволив унес­ти то, что ей дороже всего. Она, забирает с собой самого царя. В повествовании еще нет бытовой конкретности, которая ти­пична для сказок-новелл. Жизненный конфликт передан в от­влеченно-условных формах. В основу сказки положен мотив трудной задачи, который так типичен для волшебных историй. С волшебной сказкой историю о мудрой деве связывает и об­щий стиль повествования. В то же время основное содержание сказки — соперничество девушки и царя. Сказка как бы пред­восхищает новеллистические истории о супружеских отношениях.

Тематическая группа новеллистических сказок об отноше­ниях супругов начала складываться на Руси ранее XIV в. Древ­нерусская повесть о деве Февронии, испытавшая самое непо­средственное и живое влияние сказок о мудрой девушке, сумев­шей выйти замуж за царя, относится к XIV в. Надо полагать, что написанию этой повести предшествовал долгий период бы­тования сказок о мудрой деве. К XIV столетию эти сказки при­обрели характерные особенности. В последующее время русская средневековая сказка-новелла быстро развивалась и к XVII в. полностью освободилась от традиций волшебной сказки.

К типичным новеллистическим сказкам относятся истории об одураченном барине, о барыне, обманутой хитрым крестьяни­ном, о богатом хозяине, нанявшем работника, а также сказки об отношениях богатых, господ и бедняков, крепостных.

Вынес мужик на базар гусака. Видит—идет барин. «Купи, барин, гусака». — «А что стоит?» Заломил мужик цену. Рассер­дился барин. Отнял у мужика гусака и жестоко избил крестья­нина. «Ну, ладно, — сказал мужик, — попомнишь ты этого гуса­ка!» Воротился домой, снарядился плотником, взял в руки пилу и топор и пошел к барской усадьбе. Идет мимо и кричит:

«Кому теплы сени работать?» Барин услыхал — позвал мужика к себе: «Да сумеешь ли ты сделать?» — «Отчего не сделать, вот тут неподалечку растет теплый лес: коли из того лесу да вы­строить сени, то и зимой топить не надо». — «Ах, братец, — сказал барин, — покажи мне этот лес поскорее». — «Изволь, покажу». Поехали они вдвоем в лес. В лесу срубил мужик ог­ромную сосну и стал ее «пластать на две половины»; расколол дерево с одного конца и ну клин вбивать, а барин смотрел, смотрел да спроста и положил руку в щель. Только он это сделал, как мужик выбил клин и накрепко защемил барину ру­ку. Закричал барин, а мужик взял ременную плетку и начал барина «дуть» да приговаривать: «Не бей мужика, не бери гу­сака! Не бей мужика, не бери гусака!» Уходя от барина, мужик сказал: «Ну, барин, бил я тебя раз, прибью и в другой, коли не отдашь гусака да сотню рублей в придачу».

До вечера просидел барин в лесу. Едва его нашли. Захворал он, лежит в постели и охает, а мужик нарядился «дохтуром», идет и кричит: «Кого полечить? Всякую болезнь снимаю». Не узнал барин мужика. Согласился лечиться. Истопили баню. Разделся барин. «А что, сударь, — спрашивает «дохтур», — стерпишь ли, коли в этаком жару начну тебя мазью пачкать?» — «Нет, не стерпеть мне!» — говорит барин. «Как же быть? Не велишь связать тебя?» — «Пожалуй, свяжи». Мужик связал его бечевою, взял веревку и «давай валять на обе корки» с тем же приговором: «Не бей мужика, не бери гусака!» Уходя, сказал:

«Отдашь ли деньги? Не то прибью и в третий раз!» Барин еле жив из бани вылез и велел мужику отослать деньги за взятого гусака («Барин и плотник»).

Юмор, свойственный новеллистическим сказкам об отноше­ниях неверной жены и одураченного мужа, в сказке о барине и плотнике вытесняется социальной сатирой. Сказка не ведает жалости к барину. Сказочник убеждает слушателей, что дело не в гусаке и не в обиде, которую нанес барин крестьянину. Ба­рин — представитель того сословия, которое обирает крестьян. Сказка такого рода — не исключение.

Один барин пожелал узнать, кто такая Нужда: «Охота мне " ее поглядеть». Мужик вызвался помочь барину. «Вот, сударь, — сказал мужик, — на бугре Нужда стоит. Вот она как от ветру шатается». Сел мужик к барину в сани, поехали они в чистое поле Нужду глядеть. Заехали в глубокий снег, -встали. «Пока­рауль-ка, — сказал барин мужику, — наших тройку лошадей». Слез и вместе с кучером полезли по снегу. Нет, не видно нигде Нужды! Тем временем мужик лошадей выпряг — только его и видели. Вернулись барин с кучером. Тут их и «постигла Нуж­да». Лошадей нет, а повозку кидать жалко. Говорит барин:

«Впрягайся, кучер, в корень, а я хоть в пристежку». Отвечает кучер: «Нет, вы, барин, поисправнее, немножко посильнее; вы—в корень, я в пристежку». Запрягся барин в корень. Так узнал барин, что есть Нужда («Про Нужду»).

Сказки высмеивают, вышучивают, обличают, наказывают барина за его жестокость, спесь, жадность, безделье и глупость. Барин поддерживает сосну, чтобы сосна наземь не упала («Ба­рин и мужик»). Барин стережет под шляпой мнимого сокола, барин высиживает лошадей из тыкв, барин покупает козу, ко­торая умеет ловить волков, барин верит, что отелился, барин лает на волков собакой.

Под стать барину и барыня. Пришел в господскую деревню мужик, остановился возле барского двора; ходит по двору свинья с поросятами. Пал мужик на колени и начал кланяться свинье в землю. Увидела это из окна барыня и говорит девке, чтобы узнала, чего это мужик на коленях стоит и свинье покло­ны бьет. «Матушка, — ответил мужик, — доложи барыньке, что свинья-то ваша пестра, моей жене — сестра, а у меня завтра сын женится, так на свадьбу зову. Не отпустит ли свинью в свахи, а поросят в поезд?» Барыня выслушала эти речи и говорит девке: «Какой дурак! Пусть люди над ним посмеются. Наряди скорее свинью в мою шубу да вели запрячь в повозку пару лошадей: пусть не пешком идет на свадьбу». Увез мужик свинью.

Барыня так же глупа, как и барин. Она верит хитрому ку­черу, который вызвался высидеть пятьдесят черненьких цып­лят. Прошло три недели, не терпится барыне увидеть высижен­ных кучером цыплят. Послал он ей двух взятых из-под наседки и через дворовую велел передать барыне: «На цыплят долго любоваться нельзя. Поскорее верните назад — сердце ломит» («Барыня и цыплятки»).

В сказочном вымысле народ возвращает господам все побои. Жила в усадьбе барыня, и до того сердитая — мужикам житья не было никакого: «драла, как собак». Нашелся один храбрец, который дал барыне сонных капель. Уснула барыня. Спящую барыню перенесли в дом к сапожнику, а жену сапожника снес­ли в барский дом. Проснулась сапожничиха в барском доме, не растерялась в новом положении, дала толковые наставления дворовым. Пробудилась и барыня утром, кричит: «Слуги!» А сапожник сидит, шьет. «Слуги!» — «Ты что, такая-сякая!» — «Что такое!» — «Ах ты!..» Сапожник до того был сердит, что просто страсть! Вскочил он со стула, сдернул с ноги ремень и давай бить барыню: «Ты что, не знаешь своего дела? Ты должна вставать и печь топить». Долго бил сапожник барыню. Побрела она за дровами, затопила печь, сварила обед. Прожила барыня у сапожника два месяца и, когда ее вернули в усадьбу, стала она «мягкая-размягкая».

Для сказок о господах в большей степени, чем для других бытовых сказок, характерны необычные положения и ситуации («алогизм обычного»). Барин поверил в существование теплого леса. Барин думает, что коза может задавить волка, что из тыкв можно- высидеть лошадей. Столь же несведуща в обыден­ных вещах и барыня. Незнание реальных свойств вещей, ко­нечно, утрировано в сказке, но ведь господа действительно не знали многое из того, что было известно людям труда.

Позавидовал один барин кузнецу. «Живешь, — говорит, — живешь, еще когда-то урожай будет и денег дождешься, а кузнец молотком постучит — и с деньгами. Дай кузницу заве­ду». Завел барин кузницу, велел лакею мехи раздувать; стал ждать заказчиков. «Эй, заезжай сюда!» — крикнул он проезже­му мужику. Тот заказал барину железные обручи на все колеса. Сговорились о цене, начал работать барин, а ковать не умеет. Пережег железо. «Ну, — говорит, — все обручи не выйдут, раз­ве один обруч!» — «Ладно, — согласился мужик, — один так один». Ковал, ковал барин и говорит: «Ну, мужичок, не вый­дет и один обруч, а выйдет ли, нет ли сошничек». Сошник не получился. Не вышел и кочедычек. Получился у барина пшик: сунул в воду раскаленное железо, зашипело оно— «пшик»!

Сказки высмеивают господ, не знающих труда, настоящих свойств вещей. Они живут в удовольствиях, не ведая нужды. Ненормальное явление, когда народ трудился в поте лица, а ба­рин пользовался всеми жизненными благами, и породило быто­вую выдумку в сказках-новеллах о господах.

С помощью бытовой выдумки в сказках о господах оценива­лись не только барские порядки, но и выражалась мечта народа о разумных социальных отношениях, при которых человек тру­да становится владельцем всего, чего был лишен в жизни. Не случайно множество сказок о господах вершит жестокую рас­праву над господином, отбирая у него лошадей, тарантас, ско­тину, разоряет барина до конца.

Сказки-новеллы о господине и слуге, барине и мужике воз­никли, как и сказки на семейно-бытовые темы, давно. Так, один из вариантов сказки о царе и лапотнике был записан в середине XVII в. Самюэлем Коллинзом, врачом царя Алексея Михайло­вича. Сказка повествует о том, как Иван Грозный, имевший обыкновение осматривать свои владения, встретился с мужи­ком-лапотником. Все люди подносили царю дары. Мужик, тор­говавший лаптями по копейке пара, не знал, что поднести го­сударю, и спросил совета у жены. Та сказала ему: «Поднеси пару хороших лаптей». — «Это не редкость, — стал возражать муж, — а есть у нас в саду огромная репа. Поднесем-ка ему эту репу, а к ней приложим и пару лаптей». Царь милостиво принял подарок, обулся в лапти и долго носил их. Он заставил носить лапти и дворян. На продаже лаптей мужик разбогател, царь пожаловал ему дворянский чин. Дальше в сказке говорит­ся о том, что некий дворянин позавидовал мужику и решился подарить царю хорошего коня в надежде получить награду, соответственно больше той, какой удостоился мужик за репу и лапти. Однако царь разгадал корыстные помыслы дворянина и, приняв от него коня, отдарился мужичьей репой «и таким образом заставил всех над ним смеяться». Эта сказка могла возникнуть в XVI в,, когда сложился цикл песен, легенд и ска­заний о царе Иване Грозном.

Одна из ранних тем новеллистической сказки — осуждение духовенства. Сказки, в которых служители культа были охарак­теризованы как сословие невежественных, лицемерных господ­них слуг — крестьянских захребетников, стали передаваться из столетия в столетие. «...Наше духовенство,—писал В. Г. Бе­линский, — находится во всеобщем презрении у русского об­щества и русского народа». «Про кого русский народ расска­зывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы (Колуханы, или калуханы,— еретики,отщепенцы, отступники от право­славия),жеребцы?—Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклон­ничества, бесстыдства?».

Служители культа сами не соблюдали того, чему учили паст­ву. «Люби ближнего твоего, как самого себя», — предписывало евангелие. В народных сказках рассказывается, как сам поп соблюдает эту заповедь.

Жил-был поп. Нанял себе работника, привел домой. «Ну, работник, служи хорошенько, я тебя не оставлю». Пожил работ­ник с неделю. «Ну, свет, — говорит поп, — бог даст — переночу­ем благополучно, дождемся утра и пойдем завтра косить се­но». — «Хорошо, батюшка». Утром поп говорит попадье: «Да­вай-ка нам, матка, завтракать, мы пойдем на поле косить сено». Попадья собрала на стол. Позавтракали поп и работник. «Да­вай, свет, — говорит поп работнику, — мы и пообедаем за один раз, и будем косить без роздыха». — «Как вам угодно, батюшка, пожалуй, и пообедаем». — «Давай, матка, на стол обедать», — приказал поп жене. Она подала им и обедать. Они по ложке, по другой хлебнули — и сыты. Поп говорит работнику: «Давай, свет, за одним столом и пополуднуем, и будем косить до самого ужина».—«Как вам угодно, батюшка, полудновать—так полудновать!» Подала попадья на стол полдник. Они опять хлеб­нули по ложке, по другой — и сыты. «За равно, свет, — говорит поп работнику, — давай заодно и поужинаем, и заночуем на поле — завтра раньше на работу поспеем». — «Давай, батюш­ка». Попадья подала им ужинать. Они хлебнули раз-два и вста­ли из-за стола. Поп хочет, чтобы работник ел меньше, а рабо­тал больше. Однако работник оказался непрост, схватил свой армяк и собрался вон. «Куда ты, свет?» — спрашивает поп. «Как куда? Сами вы, батюшка, знаете, что после ужина надо спать ложиться».

В сказках поп выглядит жадным и завистливым. Узнав, что бедняк-мужик на свое счастье нашел клад, поп даже затрясся от жадности. Ничего не делает, и день и ночь думает: «Такой лядащий мужичишко — и получил эдакую силу денег!» Наду­мал поп напугать мужика, да так, чтобы тот отдал ему деньги. Натянул на себя козлиную шкуру и в глухую полночь подошел к мужичьей избе, под окно, и стал стучаться. Услыхал мужик, спрашивает: «Кто там?»— «Черт».—«Наше место свято», — завопил перепуганный мужик и начал «крест творить да молит­вы читать». Глянул в окно — торчат козлиные рога, борода. Поп говорит:

«Слушай, старик, от меня хоть молись, хоть крестись, — не избавишься. Отдай-ка лучше клад». Поп забрал клад, но без­наказанно для него вымогательство не прошло: козлиная шкура приросла к нему.

Такова поповская «доброта», такова его любовь к ближним.

«Не прелюбодействуй», — учил поп с амвона. И эту заповедь поп, дьякон, пономарь постоянно нарушают в сказках. Жил-был поп, — говорит сказка, — как только увидит, бывало, в окно, что мимо двора его идет молодка, сейчас высунет голову и за­ржет по-жеребячьи. «Муженек, — говорит баба мужу, — ска­жи, пожалуйста, отчего это: иду я за водой мимо попова двора, а поп на всю улицу ржет по-жеребячьи». — «Эх, дура баба, это 'он тебя любить хочет». Научил хитрый мужик жену, как про­вести попа и наказать его: «Пойдешь за водой, станет поп ржать по-жеребячьи: «иго-го», — ты ему и сама заржи тонким голосом: «иги-и». Сговорившись с мужем, жена позвала попа в дом. Тем временем, как будто невзначай, муж вернулся. Поп схоронился в сундук с сажей. Поднял муж сундук, вынес из дома, поставил на повозку и поехал. По дороге повстречал барина и, сказавши ему, что везет черта в сундуке, продал сундук барину за большие деньги. Барина любопытство разобрало: что за черт?! Открыл сундук — поп выскочил да бежать. «Экий черт! К эдакому коли попадешься — совсем пропадешь...»

Столь же беззастенчиво поп нарушает и другие евангель­ские заповеди: «Не лжесвидетельствуй», «Не укради», «Не убий». Сказка «Попов работник» говорит о том, что поп хочет уто­пить своего батрака. Батрака спасла только хитрость: он по­менялся с попадьей, и поп, не разобравшись, столкнул сонную попадью в реку. В сказке «Как поп работников морил» священ­ник откупается от наказания деньгами, упросив своего батрака скрыть убийство человека. Поп лжет на каждом шагу.

Сказочники настойчиво внушают своим слушателям, что поп — лицемер, что поп — ханжа, что он не верит ни во что, что самая его служба лишь выгодный способ обогащения. Цинично нарушает корыстолюбивый поп церковные правила. У старика со старухой был козел — единственное их богатство. Нашел ко­зел золотой клад — богато стали жить старик со старухой. Вско­ре захворал козел — издох. Посоветовавшись со старухой, ста­рик решил устроить козлу пышные похороны — такие, какие устраивают людям. Собрался старик, пришел к попу. Поп елей­ным голосом отвечает поклонившемуся мужику: «Здорово, свет! Что скажешь?» Блюститель веры, узнав, зачем пришел старик, крепко осерчал. Тяжело дыша, он начал таскать за бороду бед­ного мужичонку по избе: «Ах ты, окаянный, что выдумал! Во­нючего козла хоронить». Но вот мужик помянул о завещанных попу козлом двухстах рублях — поп оставил мужика и, наста­вительно ткнув его в лоб пальцем, сказал: «Послушай, ста­рый... я не за то тебя бью, что зовешь козла хоронить, а зачем ты по ею пору не дал мне знать о его кончине». Поп завершает свою речь бесподобными по ханжеству словами: «Может, он (козел) у тебя давно уже помер». Взяв деньги, поп прячет их и торопит мужика: «Ну, ступай же скорее к отцу дьякону, скажи, чтобы приготовлялся: сейчас пойдем козла хоронить».

Каков поп — таков и дьячок. Услышав от мужика просьбу «прозвонить по козловой душе», дьячок рассердился, но, узнав, что и ему покойник завещал изрядную сумму, закричал на му­жика: «Что ж ты до сих пор копаешься! Надобно было порань­ше сказать мне». Кинулся он на колокольню и «начал валять во все колокола». Всех лицемернее оказался «его преосвященст­во» — архиерей. «Как вы смели похоронить козла? Безбожни­ки!» —накинулся он на попа и мужика, но тысячи рублей было достаточно, чтобы утих гнев архиерея: «Эка ты, глупый старик! Я не за то сужу тебя, что козла похоронил, а зачем ты его за­живо маслом не соборовал». В сказке осуждаются не отдельные представители духовного сословия, а все оно, начиная от дьячка и кончая архиереем.

В едкой сатире на духовенство выразился проницательный взгляд народа: нет разницы между светским и духовным госпо­дином. Социальная природа и того и другого угнетателя одина­кова. Поп лишь лицемернее и трусливее барина: он ханжески прикрывается пышной одеждой красивых слов и лживых фраз. Очередное проявление алогизма в жизни вскрыто и разоблачено сказочниками. Они преувеличивают внешнее несоответствие между церковной моралью и поведением ее ревнителей. В сказ­ках идет речь и о козле, и о его похоронах, и о попе, ржущем по-жеребячьи, и о духовном отце, к которому прирастает коз­линая шкура.

Осуждение лжи и социальной неправды церковного богослу­жения иногда придавало народно-сказочному повествованию форму сплошной выдумки. В одном приходе не было священни­ка. Собрались миряне и выбрали попа: «Ну, Пахом, быть тебе попом». Стал Пахом попом. Первую службу поп служил повеем правилам. «Слушайте, миряне, за что поп, за то и приход». Согласились миряне. Подал сторож попу кадило. Углей много, горит кадило. Махал, махал. И вывалился из кадила каленый уголек, да прямо за голенище. Начал поп топать ногами. Он топочет — и миряне все топочут ногами. Уголь дальше завалил­ся. Нечего делать попу. Он хлоп на пол, ноги кверху и лягает ногами — и все миряне за ним на пол, и все лягаются. Вышел один мирянин из церкви, а другой ему навстречу. «Али уже ото­шла служба?» — спрашивает. «Нет, не отошла. Топанье-то ото­шло, а теперь—ляганье» («Отец Пахом»). Чему учит поп, тому надо следовать неукоснительно, подражать ему во всем — эта мысль доведена в сказке до нелепости. Глупые прихожане впол­не уверовали в необходимость топанья и ляганья. У сказки большой обобщающий смысл.

Антипоповские сказки зародились столь же рано, как и осталь­ные сказки-новеллы. В судебных документах XVI II в. в качестве обвинительных материалов сохранились записи антипоповских сказок. За рассказывание этих сказок царские власти жестоко преследовали. Широко распространена была среди народа сказка о Шибарше, приуроченная к эпохе Ивана Грозного. В сказочном повествовании звучит мысль, современная XVI веку. Сказка эта и антибоярская, и антипоповская. Сатира в ней направлена против высшего духовенства.

Оделся вор Шибарша в архиерейское платье, взял мешок и пошел к архиерею на двор. Стукнулся под окошком: «Архиерей-де божий, выгляни!» Архиерей глянул: «Кто-де тут есть?» — «Я-де — ангел божий. Велено-де тебя на небеса взять». Архиерей, с надеждой отсрочить отход в небесное царство, спрашивает: «Разве-де я умолил?» Шибарша уверенно отвечает;

«Умолил-де, архиерей божий!» С еще не исчезнувшей надеж­дой на избавление архиерей спрашивает: «Как же-де ты меня повезешь на небо?» Показал Шибарша архиерею мешок. При­шлось тому сесть в него. Вознес Шибарша архиерея в мешке на колокольню Ивана Великого и спустил его по лестнице вниз со словами: «Крепись-де, архиерей божий, первое тебе мытарст­во». Принял архиерей и другие испытания.

К сказкам-новеллам относятся также сказки о ловких ворах и хитром, смекалистом солдате. Они не представляют особых тематических групп, так как их главный герой может оказаться и героем семейно-бытовой сказки, и персонажем антипоповско­го повествования, и действующим лицом в антибарской новелле.

'Вор выведен народом как герой сказок не потому, что он был выразителем представлений идеала о борце с социальной не­справедливостью. Вор привлек внимание народа только некото­рыми чертами. Во-первых, он грабит только богатых и тем са­мым как бы мстит сильным мира сего за народные обиды, во-вторых, он порвал те социальные связи, которые крепко держат крестьянина, ремесленника-горожанина.

В одной из сказок вор — наставник, учитель передает свое ре­месло некоему Митрохе. «Ну, — говорит он ученику, — теперь пойдем на раздобытки!» — «Куда?»—спрашивает Митроха. «Да есть у меня на примете вдова; заберемся к ней да пообчистим клети». — «Эх ты! Вдова — бедный человек, у нее все тру­довое; пойдем лучше к богатому генералу». — «И то дело!» — согласился учитель. Вся история хищений и обмана передает антагонизм бедняка и богатого владельца усадьбы. В другой сказке вор Климка крадет у барина стоялого жеребца, шкатулку с драгоценностями. Даже жену выкрал у барина ловкий вор — и по условию барин даже должен наградить Климку.

Вор так ловок, что способен вытащить яйца из-под пугливой птицы. Его обучение у учителя-вора кончилось тем, что он обо­крал самого учителя, а тот был куда как ловок.

Сказки о ворах дополняются сказками о бывалом солдате. Вошел в поговорку топор, из которого солдат варил суп. Такова же и солдатская загадка про город Печенский (печь), в котором до поры до времени здравствовал Курухан Куруханович (кур, петух), переведенный солдатом в Сумин город (суму).

Причины, по которым солдат сделался излюбленным героем сказок, особенные. Как бывалый и видавший виды человек, солдат свободен от многих предрассудков, присущих крестья­нам. Слава много видевшего и, следовательно, много знающего человека позволяет солдату обмануть старуху обещанием сва­рить суп из топора. Как знать, может быть, служивый знает та­кое, что старухе невдомек? Солдат, остановившись на ночлег у старухи, рассказывает, что был на том свете и видел старухино­го сына. Пасет покойник гусей, а кругом — крапива. Старуха дае,т солдату новые сапоги: пусть сын обуется!

Солдат, не верующий ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай, побеждает нечисть, чертей и самое Смерть. | Это наиболее цен­ный разряд сказок, свидетельствующий о том, как далеко впе­ред ушла мысль народа в критике предрассудков и суеверий.

Очутившись на том свете, солдат встал на часы у ворот рая и, когда пришла к богу Смерть с вопросом, кого ей губить, сам пошел к богу с докладом. Вернувшись, солдат сказал Смерти: мол, бог велел ей никого не трогать, а грызть в этом году дубы. Так повторяется трижды. Солдат предстает заступником за род человеческий от злой воли Смерти и бога. Разгневанный бог прогнал солдата из рая. Служивый ушел на землю, и здесь на­чинается новая его борьба со Смертью. Бог велел Смерти умо­рить солдата, а солдат умудрился посадить Смерть в табакерку.

Сказки о ловких людях и о солдате насыщены необычными в бытовом плане событиями, едкой иронией. Два вора украли у судьи шубу и заспорили при дележе о том, кому из них долж­на она достаться. Об этом воры хотят узнать у самого судьи. Один из воров забирается к судье в спальню и рассказывает о споре в виде сказки. Судья определяет, кому должна достаться шуба.

Юмор и выдумка в сказке-новелле подчеркивают алогизм об­щественных и бытовых отношений и направлены против социаль­ной неправды и зла. Таковы главные темы бытовых сказок-новелл, природа их выдумки, причины, обусловившие обращение сказоч­ников к особым формам вымысла.

Поэтика и стиль

 

Поэтикуи стиль бытовой новеллистической сказки принято характеризовать исходя из сопоставления с другими видами сказок. Сказочное повествование новеллистического характера отличается от волшебных сказок и сказок о животных. В нем не встречаются, например, присказки, зачины, концовки типа: «и я там был, мед-пиво пил» и пр. В сказке-новелле редко употребляется троекратное повторение эпизода, особые тради­ционные словесные формулы. Однако отмеченного будет недо­статочно, чтобы понять своеобразие стиля и поэтики бытовых новеллистических сказок.

Мир сказки-новеллы — быт, бытовые подробности — не ис­ключает описания грубых и уродливых моментов в поведении человека. Обращение сказок к бытовым подробностям и описа­нию низменных побуждений человека служит средством социаль­ных оценок. Барин-господин, незаконно пользующийся жиз­ненными благами, лишается своих привилегий. Сказка не ску­пится на рассказ о нужде, боли и голоде, которых барин не знал в действительности. Жадность попа, его пристрастие к питью, еде и другим плотским удовольствиям представлены в сказках-новеллах как опровержение святости «божьих» запо­ведей, которые поп нарушает неизменно и неоднократно. Невер­ная жена познает горькие плоды своего обмана. Упрямый дурак наталкивается на упорное непонимание окружающих, всех, кто живет по мнимо разумным законам действительности.

Сказка-новелла.любит занимательный сюжет, изобилующий комическими ситуациями. В этом повествовании много грубова­тых и даже нелепых происшествий, долженствующих вызвать смех. Суть же новеллистического рассказа состоит в том, чтобы изобразить многие неразумности жизни. В одном селе и поп, и дьякон, и дьячок были неграмотными и дело свое справляли не по книгам, а, как искони у них было заведено, по памяти. Про­слышал об этом архиерей и полюбопытствовал, как же служат в церкви этого села. Приехал архиерей. Перепугались поп с дьяконом и дьячком, а потом решили: будь что будет, станем служить как всегда. «Благослови, владыка!» — говорит поп ар­хиерею. «Поди, служи!» — ответил ему архиерей. Поп взошел на амвон и запел громким голосом:

 

О-о-о! Из-за острова Кальястрова

Выбегала лодочка осиновая,

Нос-корма раскрашенная,

На середке гребцы-молодцы,

Тура-мара и пара.

 

Дьякон вторит попу:

 

0-о-о1 Из-за острова Кальястрова...

 

А дьячок на клиросе возглашает:

 

Вдоль по травке, вдоль по муравке,

По лазоревым цветочкам.

 

Поражает то, что никто не удивляется: ни один из прихожан ничего не смыслит в службе. Поп скороговоркой, то громко и закатисто, то тихо и невнятно что-то «возглашает». Архиерей слушал-слушал и махнул рукой: «Служите как служили!» Служба — одна формальность, неважно, что возглашать, лишь бы возглашать! Нелепое в жизни высмеяно в комических собы­тиях и ситуациях.

Все причудливо, необычно и странно в природе сказки-новеллы. Формы вымысла в бытовой сказке разнообразны. От­дельные положения и приемы комического изображения жизни встречаются в новеллистических сказках довольно часто. Рас­пространен прием утрированного изображения главной черты персонажа. Поп настолько жаден, что не останавливается перед дикой выдумкой: заодно и завтракать, и обедать, и ужинать. Барин настолько несведущ в делах, что верит мужику, сказав­шему, что недалеко от усадьбы находится теплый лес. Он согла­шается поддержать сосну: как бы не упала. Дурак не знает свойств самых обычных вещей.

Эти формы гиперболизированного изображения жадности, глупости, неосведомленности выполняют в сказке особую идей­но-художественную функцию. С их помощью вскрыты социаль­ные пороки.

Существенным моментом в построении новеллистического сюжета является сознательное нарушение естественного хода действия. Нарушается причинная связь явлений. Стечение слу­чайных, а иногда и подстроенных обстоятельств всегда удив­ляет слушателя своей неожиданностью. Недостаточную мотиви­ровку поведения персонажей в новеллистическом повествовании нельзя рассматривать как проявление неглубокого, поверхност­ного изображения действительности. Какой логикой можно объяснить поступки барина, поверившего явной небылице? В сказке говорится, что он несведущ, но не объясняются при­чины его чрезмерной глупости — это выдумка. Наличие в сказ­ке таких выдумок, случайностей и неожиданностей — осознан­ное стремление сказочников вскрыть природу важнейших жизненных явлений. Правда сказки — правда внутренняя, а не внешняя.

Комизм сказок-новелл часто проявляется в изображении нереальных ситуаций и положений. Зная упрямый характер жены, муж во благо себе говорит противоположное тому, что хочет сказать, и упрямица поступает так, как надо. Собрался он ехать в лес рубить дрова и говорит: «Ты не думай пшена на­мыть, пшена натолочь, блинов испечь». Жена ругается — на­рочно, мол, блинов напеку. Муж говорит: «Ну, баба, ты не вздумай завтра блинов напечь, да в лес принести, да маслом, сметаной намазать!» «Нет, — отвечает упрямая жена, — так и сделаю, принесу!» И вправду принесла блины. Муж заставил жену и дрова рубить. Встречаются в сказках и более разитель­ные случаи несоответствия рассказа действительности. Застиг­нутая врасплох мужем женщина ставит любовника в передний угол и выдает его за икону святого спаса. Муж сделал вид, что поверил. За обедом, поглядывая на нового спаса, муж говорит: «А ну-ко, не хочет ли новой-то спас щей-то?» — и выливает на него горячие щи. «Спас» бежит, а муж, прикинувшись полным дураком, кричит вслед: «Спас, спас! Постой, еще каша есть у нас!» Эта придуманная ситуация вызывает смех еще и тем, что любовник выдается за святого.

Очень часто комизм в новеллистическом повествовании ос­нован на обыгрывании мотива мнимого чуда. Поп наряжается чертом и вымогает деньги у бедняка, нашедшего клад. Жена просит волшебное дерево посоветовать ей, как избавиться от нелюбимого мужа. Вместо святого из дупла отвечает сам муж. Старшие братья Ивана-дурака изъявляют желание спуститься на речное дно и привести оттуда лошадушек. Чудесному вы­мыслу в волшебной сказке новеллистическая история противопо­ставляет реальный взгляд на действительность. Не случайно в сказке звучит ирония над чудом, в которое верят персонажи.

Разнообразны в бытовых сказках приемы комического эф­фекта: обыгрывание многозначности слов, своеобразные виды гротеска. Поп заставляет работника смазать телегу, тот мажет ее всю. Поп приказывает заложить коня, работник закладывает коня цыгану за десять рублей. В народной сказке на тему «Шемякиного суда» бедняк не чаял уйти от сурового суда: где ему взять лошадь, чтобы отдать взамен той, у которой оторвался хвост? В отчаянии бедняк бросился с колокольни вниз, а внизу сидели нищие и пели стихи. Пал бедняк на запевалу и убил его, а сам остался невредим. Однако напрасно он искал смерти: из суда он ушел оправданным. Судья в надежде на вознаграждение вынес решение, которое внешне удовлетворяло истцов, а по су­ществу было против них. Хвост у кобылы, мол, появится, если ее отдать, когда она ожеребится. Вот тогда бедняк отведет ее с же­ребенком к хозяину — с хвостом. Нищим судья сказал: пусть ста­нет виновник под колокольней, а жаждущие возмездия прыгнут сверху на него. Сутяги отказались от своего иска. В сцене суда одни нелепости нагромождены на другие. Внешнее соответствие иска и взыскания при внутренней ложности разбирательства об­стоятельств, в которых нет виноватого, а налицо чистая случай­ность, составляет основу выдумки в сказке. В причудливом соеди­нении невероятностей обнаруживается прием специфического сказочно-бытового гротеска, который вскрывает ложь и несостоя­тельность суда.

В сказке-новелле встречаются вставные и параллельные эпи­зоды. Как правило, речь в них идет об одном конфликте. В сказке немного действующих лиц. Такова сказка о дурне, который не может понять, что надо себя вести сообразно обстоятельствам. На гумне люди молотят, а он им желает: «Дай вам бог наперст­ком мерить, решетом носить». Отколотили дурака. Мать его учит:

«Надо сказать, дитятко, носить бы вам — не выносить, возить — не вывозить». Дураку встретились похороны, он последовал мате­ринскому совету. Отколотили его еще сильнее. Говоривший всегда невпопад дурак губит себя. В сказке эпизод может сменяться эпизодом, но тем не менее в ней сказочники четко проводили единую мысль.

Сюжет в сказочном повествовании развивается стремительно. Предельно простая форма сказки-новеллы — повествование об одном событии. В этих случаях новеллистическая сказка превра­щается в анекдотический рассказ, в котором развязка хотя и сле­дует неожиданно, но вполне естественна, так как соответствует характеру персонажей и обстоятельств.

Новеллистическая сказка в отличие от анекдота прибегает к развернутому повествованию, к подробным характеристикам, но и ей присущи свойства анекдота. Вот типичный анекдот. Глупый мужик поехал в лес за дровами, стал сук рубить, на котором сидел; ехал мимо цыган, говорит: «Мужик, упадешь ведь!» — «Куда, к черту, упаду!» Ушел цыган, дорубил мужик сук — и сва­лился. Смысл анекдота: «Не руби сук, на котором сидишь». Рас­пространенность анекдота засвидетельствована печатными публикациями XVIII столетия. В сказке-новелле анекдотическое повествование оказалось развернутым, да и смысл изменился. Мужик решил, что цыган — колдун: «все знает». «Догоню, — решил мужик, — узнаю, как мою жену зовут». Догнал — стал спрашивать: «А скажи, колдун, как мою жену Матрену зовут?» — «Матреной». Невдомек мужику, что сам назвал имя жены: «Ну и колдун, уж это так колдун!» И еще раз решился мужик доиски­ваться доказательства, что цыган — колдун. Захотел мужик уз­нать, когда умрет. «Три раза чихнешь и помрешь», — сказал кол­дун. Чихнул мужик раз, чихнул в другой раз, в третий раз! Сказал себе мужик: «Помер я». Сложил руки да в лесу на морозе и остал­ся — замерз. А дома остались жена и трое детей. Сказочник выра­зил многозначную мысль о вреде глупости: он поведал целую историю о глупце. При муже-дураке страдают и другие — его близкие.

Отличие сказки от анекдота выражается и в объеме рассказа, и в композиции, и в самом смысле, обширном в сказке и кратком в анекдоте.

Искусство рассказчика в сказках-новеллах поднялось на новую ступень по сравнению со сказками более древнего происхождения. Обычный стилевой прием, в котором проявляется балагурный ха­рактер новеллистического повествования, — рифмованная и рит­мическая речь: «муж был Вавило, жена была Арина, работать больно ленива», «поп — толоконный лоб» и пр. Именно она и при­дает пародийный оттенок повествованию. В особенности много пародий на церковную службу и молитвенные речи священно­служителей. Войдя в крестьянскую избу во время праздника, поп возгласил: «Бла-а-гослови бог!» Сказочник пояснил тайную мысль попа: «А хорош ли пирог?» Поглядывает поп на стол, а сам все ближе, ближе к нему. «Православные, живите дру-у-жно!» («А к киселю молоко нужно».) — «Во имя отца и сына и святогс духа!» («А в рыбнике запеклась муха».) — «Бойтеся греха и ад-а-а» («Покормить попа надо!») Каждая фраза молитвы вышучена а сам поп предстал как чревоугодник. При виде еды поп ни о чек другом не может думать. И как зорок его взгляд — заметил муху в рыбнике! Сколько понимания обнаружил он в пожелании молока к киселю!

Как бы ярки ни были стилистические приемы использования ритмической речи, всего красочнее и полнее представлена в сказ­ках-новеллах разговорная речь. В речах барина и попа выделяют­ся характерные особенности их социальной принадлежности. Ба­рин груб и властен. Его обращение к мужику исполнено презре­ния, поп в своих речах всегда елеен, слащав, ханжески лицемерен. По отношению к попу народ не скупится на бранные выражения: косматый леший, долговолосый, грива пустоволоса, толстобрюхий и пр.

Речь в бытовых сказках блещет всеми гранями тонкого смысла, оттенками разнообразных чувств. Стащил мужик в лавке куль пшеничной муки: захотелось к празднику гостей зазвать и пиро­гами попотчевать. Принес домой муку да задумался. «Жена, — говорит он своей бабе. — Муки-то я украл, да боюсь — узнают, спросят: отколь ты взял такую белую муку?» Жена утешила мужа:

«Не кручинься, мой кормилец, я испеку из нее такие пироги, что гости ни за что не отличат от аржаных». Тут не знаешь, чему больше дивиться: тонкой ли передаче сердечного утешения, ду­рашливой ли простоте речей.

Многие бытовые сказки состоят из сплошного диалога. Ника­ких пояснений от сказочника живая выразительная речь персо­нажей не требует. «Здорово, брат!» — «Здорово!» — «Откуда ты?» — «Из Ростова». — «Не слыхал ли что нового?» — «Не слы­хал». — «Говорят, ростовскую мельницу сорвало?» — «Нет, мель­ница стоит, жернова по воде плавают; на них собака сидит, хвост согнувши, — повизгивает да муку полизывает...» — «А был на ростовской ярманке?» — «Был». — «Велика?» — «Не мерил». — «Сильна?» — «Не боролся». — «Что ж там почем?» — «Деньги по мешкам, табак по рожкам, пряники по лавкам, калачи по сан­кам». — «А ростовского медведя видел?» — «Видел». — «Ка­ков?» — «Серый!» — «Не бредь! Это волк». — «У нас волк по лесу побегивает, ушми подергивает!» — «Это заяц!» — «Черта ты зна­ешь! Это трус!» — «У нас то трус, что на дубу сидит да покарки-вает». — «Это ворона!» — «Чтоб тебя лихорадка по животу поро­ла!» Такого рода сказки становятся балагурной шуткой. Они утрачивают сюжетность, их смысл — в нарочитой передаче край­не нелепых положений и ситуаций. Юмористическая острота дурашливой речи в сказке обращена против очевидной глупости.

Веселой шуткой сказочники скрашивали серость суровых буд­ней — речь звучала празднично и складно. В прямую игру пре­вращалось оказывание так называемых «докучных сказок»: «Жил-был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало; не сказать ли сначала!» Или: «Жили-были два братца, два братца— кулик да журавль. Накосили они стожок сенца, поставили среди лольца. Не сказать ли сказку опять с конца?» Шуткой сказочник- балагур отбивался от слушателей, требовавших все новых и но­вых сказок.

Порой оказывание «докучной сказки» воспроизводило вообра­жаемый разговор сказочника и слушателей: «Сказать ли те сказ­ку про белого бычка?» — «Скажи». — «Ты скажи, да я скажи, да сказать ли тебе сказку про белого бычка?» — «Скажи» — «Ты скажи, да я скажи, да чего у нас будет, да докуль это будет? Сказать ли тебе сказку про белого бычка?» Тут несомненная игра словами!

В сказке-новелле, сказке-шутке обнаруживаются лучшие свой­ства и особенности народной речи. Насмешливость соединяется с душевной добротой творцов веселых историй. Таковы сказки на тему «Не любо — не слушай». Повадились журавли летать, горох клевать. Мужик решил их отвадить. Купил ведро вина, вылил в корыто, намешал туда меду. Журавли поклевали и тут же попа­дали. Мужик опутал их веревками, связал и прицепил к телеге, а журавли очувствовались и поднялись в поднебесье вместе с му­жиком, его телегой и лошадью. Не так ли летал с утками и «са­мый правдивый человек на земле», фантазер и чудак барон Мюнх­гаузен, герой известной книжки немецкого писателя XVIII века Рудольфа Эриха Распе?! Забава и сатира, шутка и серьезное пе­ремежаются в таких сказках. Их прелесть в необычайной свободе вымысла и в живости рассказа.

 

 

Глава седьмая

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СКАЗКИ

 

Попытаемся теперь определить сказку, учитывая все то, что мы говорили о ней до сих пор. Для этого подведем итоги наблюде­ниям над историческим развитием народного сказочного вымысла и выскажем ряд новых соображений.

Фантастика сказок создана коллективными творческими уси­лиями народа. Как в зеркале, в ней отразились жизнь народа, его характер. Через сказку перед нами раскрывается его тысячелетняя история.

Сказочная фантастика имела реальное основание. Всякое изме­нение в жизни народа неизбежно приводило к изменению содер­жания фантастических образов и их форм. Однажды возникнув, сказочный вымысел развивался в связи со всей совокупностью существующих народных представлений и понятий, подвергаясь новой переработке. Генезис и изменения на протяжении веков объясняют особенности и свойства вымысла в народной сказке.

Складывавшаяся веками в тесной связи с бытом и всей жизнью народа, сказочная фантастика самобытна и неповторима. Эта само­бытность и неповторимость объясняются качествами народа, кото­рому принадлежит вымысел, обстоятельствами происхождения и той ролью, какую играет сказка в народной жизни. Конструируя схемы взаимных скрещений и расхождений культур разных на­родов, многие ученые в прошлом стремились выявить черты сход­ства сказок. Иногда удавалось понять действительные черты общности разных культур, но чаще сходство было мнимым. Един­ство общего исторического процесса отнюдь не предполагает еди­нообразия в конкретных формах развития отдельных фольклорных культур. Наоборот, единство общих исторических путей развития разных культур предполагает разнообразие племенных и народно-национальных форм, оригинальность и самостоятельность в раз­витии каждой из поэтических культур.

Было бы ошибкой отрицать взаимодействие народно-сказочных культур разных народов. Общение народов всегда влекло за собой обмен духовными ценностями, но это общение не стирало на­ционального своеобразия народных культур. Сказки одних народов воспринимались другими, подвергаясь существенной племенной и национальной правке. Так, всемирно известная сказка о Золуш­ке, особенно прославившаяся в обработке Шарля Перро, попав в Россию, подверглась существенной переработке. Из сказки исчезли добрая волшебница-старуха, чудесной палочкой обратившая тыкву в позолоченную карету, мышей — в лошадей, крысу с длинными усами — в усатого кучера, ящериц — в слуг, а грязное старое платье Золушки — в роскошный наряд. В русских сказках чудеса преображения творит в одном случае голубка, в другом — рыбка, которую Золушка отпустила на волю. Эта же сказка была своеоб­разно обновлена и обработана в устном творчестве украинского народа.

В сказке о золотом черевике появилось зернышко, которое умирающая мать дает дочери. Из зерна выросла чудесная верба, она-то и творит сказочные чудеса.

По существу во всех этих случаях речь идет о разных худо­жественных произведениях.

Самобытный характер фантастики народных сказок устойчив. Даже в том случае, когда народы находятся в родственных отно­шениях, самостоятельность и самобытность сказок, оригиналь­ность их фантастики не подлежит сомнению. Близкое родство сла­вянских народов не помешало развитию оригинальных сказочных эпосов.

Мир русской народной сказки, мир чудесных предметов и чу­десных происшествий — мир глубоко своеобразный. Недаром во вступлении к поэме «Руслан и Людмила», о котором много лет спустя А. М. Горький сказал, что здесь сказки «бабушки и нянь­ки были чудесным образом сжаты в одну», А. С. Пушкин так пе­редал ощущение чудес русской сказки: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Так что же такое сказка? При рассмотрении важнейших раз­новидностей сказок можно было убедиться в том, что при всей невероятности рассказанного в своей основе они содержат идеи «натуральные и обыкновенные». Исторически сложившийся тра­диционный вымысел со всеми его образно-сюжетными и повество­вательно-стилевыми формами и делает сказки особым поэтически)» жанром. Но не вымысел как таковой является главной чертой жанра сказки, а особое, осуществляемое с его помощью раскрытие реальных жизненных тем. Сказки — это коллективно созданные традиционно хранимые народом устные прозаические художественные повествования такого реального содержания, которое по необходимости требует использования приемов неправдоподобного изображения реальности. Они не повторяются больше ни в како другом жанре фольклора.

Отличие сказочного вымысла от вымысла, который встречается в других фольклорных произведениях, — изначальное, генетическое. Отличие выражается в особой функции и в мере исполь­зования вымысла.

В сказках о животных функциональность вымысла основана преимущественно на передаче критической мысли: в юмористи­ческих или сатирических целях животным придаются людские черты. У такой сказки, как правило, почти нет такой сюжетной ситуации, которую можно было бы мыслить вне общего иноска­зательного замысла всего целого. В волшебных сказках невероят­ность воспроизводимого основана на передаче преодоления жиз­ненных препятствий посредством чуда. Этот вымысел в истоках восходит к древнейшим общемировоззренческим и обрядово-магическим понятиям и представлениям. Необыкновенное пронизывает в волшебных сказках весь сюжет. Бытовая новеллистическая сказ­ка воспроизводит реальность в утрированных формах нарочитого нарушения реальности. Вымысел здесь основан на несоответствии воспроизводимых явлений нормам здравого смысла. Фантастичес­кий вымысел и в этом случае составляет основу всего повествова­ния.

Таким образом, своеобразие вымысла у сказок любого типа коренится в их особенном содержании.

Обоснованность всех этих суждений станет понятной, если при­помнить нашу характеристику сказок. Сказки о животных чаще всего принимают форму рассказов о людях под личиной животных. Идея этих сказок требует для своего воплощения перемещения ге­роев в придуманные положения и ситуации, а также наделение персонажей чертами животных. Волшебную сказку характеризует обостренное желание народа увидеть благоприятный исход в борьбе с силами природы, победу в столкновении с носителями социальной неправды: царями и многоголовыми чудовищами. Обра­щаясь к помощи чудесных вещей и верных помощников из мира животных, сказочники стремятся к переводу системы образов в обобщенно-художественный план: трудное путешествие сказочного героя за тридевять земель становится доказательством его верности своему стремлению или подтверждает мысль об иску­пительной жертве, которую нужно принести за нарушение какого; либо запрета. Конкретный смысл сказки—особый в каждом от­дельном случае, но повествование всегда приобретает отвлеченный смысл и доносит свою идею в условном выражении. Бытовые но­веллистические сказки представляют изображаемые явления в резко окарикатуренном, нарочито сниженном виде. Народные ска­зочники, сатирики и юмористы усмотрели многочисленные и разнообразные проявления алогизма в обыденной жизни и рас­крыли его в форме нарочитого, нередко гиперболического изобра­жения.

Обусловленность художественных форм жизненным содержа­нием — главное для понимания любого поэтического жанра. Свое­образие сказки невозможно уловить, если обращать внимание только на формальные ее свойства.

Предлагаемое нами определение сказки не является широким: его не