Условность вымысла в сказке 5 страница

Шла лисица на боярский двор. Петух лису увидал, крыльями замахал и запел — на весь двор зашумел. Сбежался народ — лиса едва ушла. Под куст пала да трп дня там пролежала — едва от­дышалась.

Вот пошел петух в чистое поле, взлетел на высокое дерево, сел и сидит. А лисица отлежалась, пошла по чистому полю. Идет мимо того дерева, взвела око ясное — сидит петух.

— Что, вор-петух, по своей ли охоте летаешь или за нами, зверями, наблюдаешь?

— Э, мать-лисица! Я по своей охоте летаю и ни за кем не наблюдаю.

— Что, вор-петух! Без покаяния помрешь. Я тебе добра хо­чу — на истинный путь наставить и разуму научить. Вот ты име­ешь у себя пятьдесят жен, а на исповеди ни разу не бывал! Слезай ко мне и покайся, а я все грехи с тебя сниму.

Петух умилился, слетел на землю. Лиса его крепко в когти схватила.

— Что, вор-петух! Попался! Не быть тебе живу, — принялась петуха трепать.

А петух говорит лисе:

— О, мать-лисица, княгиня-государыня! Вчерашнего числа звали меня ко Трунчинскому митрополиту во дьяки, выхваляли всем клиросом и собором: хорош молодец, изряден, горазд книги читать, и голос хорош. Не могу ли тебя, мать моя лисица, упро­сить своим прошением хоть в просвирни? Тут нам будет велик доход: станут нам давать сладкие просвиры, большие перепечи, и масличко, и яички, и сырчики.

Поослабила лисица когти, а петух — порх на дерево и закри­чал сверху громко:

— Дорогая боярыня просвирня, здравствуй! Велик ли доход, сладки ли просвиры? Не стерла ли горб, нося перепечи?

Упустила лиса поживу.

В сказке петух зовет лису печь просвиры. Обычно просвирня­ми ставили вдов духовного звания. Просвирни считались в цер­ковном причте. По другим вариантам, лиса — некая богомолка, а может быть, и отшельница, которая шла из дальних пустынь. Сказка пародирует речи священнослужителей и лиц, близко стоя­щих к ним.

Таким образом, сказки про лису далеко не чужды острого со­циального смысла. Вполне возможно, что если бы сказки были записаны много раньше XIX в., в те времена, когда они еще не предназначались детям, социальный смысл сказочных иносказа­ний был бы еще яснее. Реальных прототипов образа лисы надо искать среди тех людей, мораль и образ жизни которых были глу­боко чужды народу. В облике лисы угадываются также и черты старых, опытных женщин. Такова лиса в сказках «Лиса-плачея», «Лиса-повитуха». Занятия повитух и плачей давали повод к на­смешкам и ироническим замечаниям: «Была бы кутья, а плакуши будут» или: «Взяли ходины (бабку), не будут ли родины».

Сатирической направленностью можно объяснить, почему сказ­ки с особенным удовольствием говорят о неудачах лисы. Сказка «Лиса и тетерев» в ироническом тоне рассказывает, как сорвался задуманный лисой план. Бежала лиса по лесу. Видит: сидит на дереве тетерев. «Терентьюшко-батюшко, приехала я из города;

слышала указ: тетеревам не летать по деревам, а ходить по зем­ле». — «Так что, я слезу. Да вон, лиса, кто-то идет, да что-то на плече несет, да за собой что-то ведет». — «Хвост не крючочком ли?» — «Да, да, крючком!» — «Ах, нет, мне некогда тебя ждать:

у меня ножки зябнут да ребята дома ждут. Я пойду».

Досада лисы при неудаче бывает столь великой, что она забы­вает об осторожности. Угрожая съесть птенцов, лиса заставила дрозда кормить, поить себя. Затем вздумалось лисе посмеяться:

насмешил ее дрозд тем, что заставил старика стукнуть старуху. Истосковавшись по острым впечатлениям, наконец попросила ли­са напугать ее. Дрозд навел лису на охотников. Собаки бросились, тут лисе стало не до шуток. Едва ушла. Залезла в нору и с до­садой начала спрашивать:

— Глазки, глазки, что вы делали?

— Мы смотрели, чтобы собаки лисаньку не съели.

— Ушки, ушки, что вы делали?

— Мы слушали, чтобы собаки лисаньку не скушали.

— Ножки, ножки, что вы делали?

— Мы бежали, чтобы собаки лисаньку не поймали.

— А ты, хвостище, что делал?

— Я, хвостище, по пням, по кустам, по колодам цеплял да тебе бежать мешал.

Не помня себя от досады лиса высунула хвост из норы:

— Нате, собаки, ешьте мой хвост! («Лиса и дрозд».)» В другой сказке народ говорит о беде, в какую попала лиса. Случилось ей влезть в избу. Нашла она кувшин с маслом. Кувшин был большой, с высоким горлом. Засунула лиса голову в кувшин, съела масло, а вытащить голову не может. И тут, говорится в сказке, взмолилась лиса: «Кувшин, батюшко, отпусти меня!.. Пошутил, да и будет». Кувшин не пускает. Пошла лиса к проруби топить кувшин — с ним вместе и утонула.

В свое время исследователь русских сказок В. Бобров сделал вывод о «неодинаковой очерченности» образа лисы, то есть об утрате образом жизненной цельности. Бобров был не прав. Лиса воплощает в себе черты и свойства определенного человеческого типа. Народ всей душой желал неудачи людям, которым были свойственны те же качества, что и лисе. Поэтому часто в сказках лиса и терпит неудачу за неудачей. Это цельный образ.

Чаще других зверей лиса обманывает волка и жестоко смеется над ним. Кого разумеет народ в этом образе? В сказках волк бес­предельно глуп. Старый, одряхлевший волк вздумал съесть козла. Козел согласился, но, чтобы было удобнее его проглотить, велит волку стать под горой и разинуть пасть пошире. Козел прыгнул с горы, ударил волка в лоб, да так крепко, что тот свалился без памяти. Свинья согласна, чтобы волк съел ее поросят, только не может их отдать ему: не крещены. «Будь кумом, — говорит она, — пойдем окрестим их сначала». Пришли к мельнице. «Становись здесь, кум, по ту сторону заставки, где воды нету, а я пойду стану поросят в чистую воду окунать и тебе по одному подавать». Со­гласился волк, а свинья заставку подняла. Вода едва не потопила волка.

Феноменальная глупость порочит волка. В таком изображении выразились не столько реальные особенности того человеческого типа, которые собой олицетворяет волк, сколько отношение к нему.

Задумаемся над тем, почему волк принимает удары от разгневан­ных баб, пришедших на реку по воду, почему, едва пережив одну беду, волк попадает в другую. Сказка кончается гибелью волка. Волк помирает жестокой смертью, чтобы в новой сказке ожить и вновь принять злую смерть. Какое неистребимое зло изгоняется, казнится народом?

Волк пожирает козлят («Волк и коза»), хочет разорвать ов­цу—снять с нее свой тулуп («Овца, лиса и волк»). Выпущенный из мешка мужиком, вместо слов благодарности волк говорит: «А что, мужик, я тебя съем!» («Старая хлеб-соль забывается»). Волк откармливает тощую собаку, с тем чтобы ее сожрать. Первое, что говорит при встрече с козлом: «Козел, а козел, я пришел тебя съесть» («Волк-дурень»). Ненасытная жажда крови, черты на­сильника, который признает одно право — право сильного, право зубов, — без этой черты волк не волк. Есть только одна сказка, отдельные варианты которой как будто нарушают такое представ­ление о волке. Эта сказка о волке начинается так: «Жил-был на свете волк, старый-престарый: зубы у него поломались, лапы ослабли, глаза плохо видят. Плохо приходится волку: хоть ложись да помирай с голоду». Казалось бы, сказочник жалеет старого волка, но это не так. В сказке говорится: пошел волк в поле, встретил жеребенка. «Жеребенок, жеребенок, я тебя съем». — «Эх, ты старый, ты старый, где тебе съесть: у тебя и зубов-то нет!» — «ан есть!» — «ан нет! Покажи-ка!..» Оскалил волк зубы, а жеребенок лягнул его изо всех сил по оскаленной морде,да и был таков. Став ироническим, сказочное повествование во­шло в свое русло. Да и была ли нарушена традиция в начале сказ­ки? Волк действительно стар, зубы приломились, глаза плохо видят. Будь волк иным, он не стал бы тратить времени на разго­воры. Интонация сожаления сменяется откровенной насмешкой, И эта особенность рассказа как нельзя лучше передает сложную ситуацию, в которую попал состарившийся, поглупевший, когда-то грозный, а теперь жалкий зверь. Волк и в старости не забыл своего обычая. Он насильник, убийца, жаждет крови, губит, отни­мает силой, берет не спрашивая. Социальный прототип этого ска­зочного персонажа становится ясным. Народ знал немало лихо­деев и преступников, от которых ему приходилось тяжко.

Сказки о волке не скрывают, кого они имеют в виду. Сущест­вует сказка, иносказание которой так прозрачно, что в ней легко разглядеть тех, кого народ наделил волчьей повадкой и нравом. В сказке «Ненасытный волк» говорится о том, как этот зверь при­шел ко «дворцу, соломенному крыльцу» и завыл:

 

Хорош, хорош дворец,

Соломенный крылец.

 

Затем в волчьей песне перечисляется все, что есть у крестьяни­на: семь овец, жеребенок, бык-пестряк, коровушка-мыкушка, свинья — чешка-решка, кошка-судомойка, собачка-пустолайка, парнишка и девушка. Исследователи сказок имели все основания связать такого рода песню с обычаем колядования: на святках пе­ли песни—величания хозяевам, желали им всякого добра и про­сили за пение награждения — пирога, денежку и пр. В сказке волк требует непомерного вознаграждения: сначала — овцу, за ней дру­гую — всех перебрал, добрался, наконец, и до людей. Всех погу­бил и старика бы съел, если бы тот не взялся за дубину. Ирония вымысла состоит в обыгрывании народного обычая. Но это не мешает нам почувствовать, что в сказке имеются в виду бесконеч­ные поборы, которые взимали с крестьянина его угнетатели. Волк заметил: крестьянин живет богато — «хорош, хорош дворец», взял и разорил его.

Сказка о том, как волк зарезал свинью («Свинья и волк»), ри­сует в образе волка жестокого и неумолимого господина, который взыскивал с крестьян за потраву. Жил старик и при нем старуха. Только и скота у них, что свинья. Черт ее понес, да в чужую полосу — в овес. Прибежал туда волк, «схватил он свинку за ще­тинку, уволок ее за тынинки и изорвал».

В таких сказках есть то острое социальное иносказание, кото­рое делало сказку интересной и взрослым. Фантастические повест­вования говорят о социально-классовых отношениях. Игнориро­вать этот смысл нельзя, если мы не хотим видеть в сказках только забаву.

Фантастический вымысел и в этих сказках связан с их идей­ным замыслом. Боярин, господин жесток, как волк, от него нельзя ждать пощады, с ним можно поступать только так, как советует пословица: «Верь волку в тороках», т. е. убитому. В сказке пе­редано как бы существо волчьего закона, по которому слабый становится жертвой сильного. Князю, боярину не надо было хит­рить. Его право — право жестокого и сильного господина. Таков и сказочный волк. Сказочники мстили угнетателям, изобличали их нравственную грубость, отсутствие ума: система социального уг­нетения, прибегающая к силе кулака, розги и оружия, не требо­вала от ее учредителей и защитников умственного напряжения.

В многочисленных сказках выведен и медведь. Человеческий тип, воплощенный в медведе, отчасти схож с тем, который воспро­изведен в образе волка. Недаром волк часто замещает в сказке медведя. Таковы многочисленные варианты сказок: «Мужик, мед­ведь и лиса», «Медведь, собака и кошка» и др. Вместе с тем сходство образов лишь частичное. В сознании любого человека, знакомого со сказками, медведь — зверь высшего ранга. Он самый сильный лесной зверь. Когда в сказках один зверь сменяет дру­гого, медведь находится в положении самого сильного. Такова сказка о теремке, о зверях в яме и другие сказки. Надо думать, что это положение медведя в звериной иерархии по-своему объяс­няется связью с теми традиционными досказочными мифологичес­кими преданиями, в которых медведь занимал самое важное место хозяина лесных угодий. Возможно, с течением времени в медведе стали видеть воплощение государя, владыки округа. В сказках постоянно подчеркивалась огромная сила медведя. Он давит все, что попадает ему под ноги. Его тяжести не выдержал и хрупкий теремок — дом, в котором мирно жили самые разные лесные, бо­лотные и полевые твари, зверюшки. Не является ли эта детская сказочка полузабытым иносказанием того трагического эпизода в истории народа, когда пришедшая к власти социальная верхуш­ка с помощью силы нарушила мирную и ладную жизнь родовых коллективов? Это предположение тем допустимее, что от далеких времен сохранилась социальная форма коллективного объедине­ния в виде мирских общин, подчиненных власти князей и вотчин­ников. Мир-община испытывала давление князей и вотчинников: господа норовили обложить людей данью побольше, отняли у них остатки былой власти, а при неповиновении наказывали всех не­послушных. «Я всем пригнетыш», — говорит медведь о себе. Су­ществование миров-общин и напряженные отношения, историчес­ки сложившиеся у них с властью, объясняют живучесть древней сказки о мирной жизни в теремке, нарушенной насевшим на него медведем.

Известная сказка о том, как медведь с крестьянином поделили урожай, также подтверждает эту мысль. И здесь речь идет о тех отношениях, которые существовали между сильными мира сего и крестьянами. Как известно, уговор у мужика с медведем был та­кой: «Мне корешок, а тебе, Миша, вершок». Посеянная репа взо­шла, выросла, урожай достался мужику, а медведь получил ботву. Медведь решил быть умнее. Посеял мужик пшеницу. Медведь го­ворит: «Подавай мне корешки, а себе бери вершки». Так и посту­пили. Медведь вновь остался ни с чем. Медведь не знает, что и как растет. Он Чужд трудной мужичьей работы. Глупость медведя — рознь волчьей глупости. Волк недогадлив, а не глуп. Глупость медведя — глупость человека, располагающего властью. Свою силу медведь употребляет не по разуму. Если предположение о том, что медведь представляет собой человека, облеченного властью, окажется правильным, то сказку можно воспринимать как инте­ресное свидетельство о том, какие чувства питал к властям кресть­янин-труженик.

Наше толкование сказки может показаться излишне серьез­ным. Разумеется, нельзя забывать и о развлекательно-забавном характере многих сказок о животных, но сказка искони не была детским развлечением.

Лесные и полевые твари: заяц («Сказка о козе лупленой»), лягушка, мышь («Теремок»), птицы: дрозд («Лиса и дрозд»), насекомые («Мизгирь») —играют в сказках роль слабых. Они служат на посылках, их легко обидеть. Социальный смысл при­сущ и этим сказкам.

Из домашних животных и птиц положительными героями в сказках выступают кот и петух. Кот бескорыстен в дружбе и трижды спасает петуха от смерти. Воинственный петух готов прийти на помощь всякому обиженному. Однако положительность этих персонажей весьма условна. Сказка о том, как петух выгнал лису из заячьей избы («Лиса, заяц и петух»), в основе своей веселая юмореска. Ирония состоит в том, что петух — лисья пожива — сумел напугать любительницу белого куриного мяса. Иронична сказка «Кот на воеводстве» — она делает любителя избяного тепла, запечного жителя героем по стечению обстоятельств: волк, спря­тавшись в куче листьев, зашевелился; кот думал, что там мышь, прыгнул, волк прянул в сторону, и начался общий переполох — бегство зверей. Только в сказке «Кот, петух и лиса» кот действи­тельно герой. Вероятно, эта сказка с самого начала была создана для детей.

Небольшую, но весьма ценную группу сказок про животных составляют сказки на тему о неправом суде, о древнем русском судопроизводстве. Эта сказка про суд над вороной, сказка про Ерша Ершовича. По приемам аллегорического изображения такие сказки напоминают басни, и, по-видимому, многие из них литера­турного происхождения. В аллегорических сказках хорошо сохра­нились бытовые подробности эпохи, в которую они были созданы.

В сказке о неправом суде рассказывается: свила кукушка гнез­до, детей вывела. Откуда ни возьмись прилетела сова — Голубые Бока, Суконный Воротник, гнездо разорила и детей погубила. По­шла кукушка, пошла горюха к зую праведному, а зуй праведный в чулочках по песочку гуляет, сыромятные коты обувает. Собрал зуй всех птиц на суд: пришли царь-лебедь, гусь-губернатор, пав­лин-архиерей, коршун-исправник, грач-становой, ястреб-урядник и прочие должностные лица. Думали-думали: что за птица сова — Голубые Бока, Суконный Воротник? И добрались, что ворона. Присудили ворону наказать, привязали к лавке и начали сечь по мягким местам. В защиту своей невиновности ворона берет в сви­детели сначала воробья. И слышит в ответ: «Знаем мы его: воро­бей — ябедник, клеветник и потаковщик. Крестьянин поставит но­вую избу — воробей прилетит, дыр навертит; крестьянин печь затопит, тепло в избу пропущает, а воробей на улицу выпущает». Неправильного свидетеля сказала ворона! И вновь бьют ворону. Отвели и других сказанных вороной свидетелей; желну, дятла. Во­рону наказали, от лавки отвязали. Ворона крылышки поразброса­ла, лапочки раскидала. Плачет: «Из-за кукушки, из-за ябедницы, я ворона-праведница... Ничем крестьянина не обижаю: поутру ра­но на гумешко вылетаю — там себе и пищу добываю. Она, кукуш­ка-ябедница, она клеветница. Крестьянин нажнет один суслон, — кукушка прилетит, и тот одолбит! Больше того под ноги спустит». Выслушал суд Воронины слова. Ворону похвалили, в красное мес­то посадили, а кукушку-горюху в наказание в темный Яес от­правили.

Встречаются и другие варианты этой сказки, но этот — один из самых ярких. Сословный характер суда, средневековое судопроизводство подвергнуты в сказке убийственно сатирическому изо­бражению. Это самая полная и самая верная картина древнего суда с его формами дознания, следствия и гарантией свидетельств забираемых и позванных в суд лиц. Это точный исторический до­кумент, изобличающий сословный суд.

Таковы главные темы, идеи и образы русских народных сказок о животных. Невозможно усмотреть в сказках о животных безмя­тежную иронию, спокойное, широкое и бессознательно-созерца­тельное эпическое начало. Этот взгляд был высказан Якобом Гриммом и принят такими русскими исследователями, как Л. 3. Колмачевский («Животный эпос на Западе и у славен»), Н. П. Дашкевич («Вопрос о происхождении и развитии эпоса о животных по исследованиям последнего тридцатилетия»), В. Бобров. Между тем фантастические рассказы о животных как род сказочной поэзии возникли в острых перипетиях социа­льно-классовой борьбы и несут на себе ее отчетливую печать. На­родное повествование негодует, смеется, иронизирует, наказыва­ет, печалится, казнит сарказмом. Сказки о животных — народная бытовая энциклопедия, которая как бы собрала вместе все пороки тех людей, чья жизнь, быт, нравы и привычки были чужды чело­веку труда. Сказка выставила эти пороки на всеобщее обозрение и смех.

Весь строй образов наших сказок говорит об их русском ха­рактере. Сравнительный анализ русских, украинских, белорус­ских сказок показывает, что почти нет такого сюжета, который был бы неизвестен каждому из этих народов. Однако в каждом случае сказка — явление глубоко национальное. Чтобы убедиться в том, как самобытно искусство сказки в русском фольклоре, рассмотрим сказку о лисе, выкравшей рыбу из воза, а потом на­учившую волка опустить хвост в прорубь.

В одном из вариантов русской сказки говорится: лисе захоте­лось рыбы, «а не знала, где взять», «думала, думала, да и взду­мала лечь на дорогу». «Мужик идет с рыбой, вдруг у мужика лошадь остановилась». Мужик думает — что бы это значило, что там лежит? «Пошел посмотреть; смотрит, а лежит лисица; он ее пнул, а она будто околела, он взял и положил в воз с рыбой да и закрыл рогожей. Едет мужик, радуется, что лисицу нашел славную, оттает, так оснимает (т. е. снимет шкуру.— В. А.). А лисица в эту пору прогрызла дыру в санях да и спускает по рыбке в дыру, а мужик гонит и ничего не знает. Вот лисица чуть не всю рыбу выудила из воза и выскочила из-под рогожи да и драла в лес. Мужик как-то остановился, посмотрел — лисицы нет, да и давай реветь (т. е. принялся громко кричать.— В. А.); ре­вел-то он, ревел, чево сделаш. «Экая проклятая! Веть отогрелась, черт ее возьми! Ну, а не дорого дана, не больно и жаль». А лиса подобрала на дороге рыбу и снесла ее «в свою лачушку» (лачу­гу. — В. А.), лакомится. Приходит волк да и говорит: «Хлеб-соль, кумушка!» — «В хлев зашел, так двери ищи, куманек!» — «Ой. милая кумушка, ты еще рыбку ешь?» — «Как же. Сегодня малень­ко, бог дал, наудила!» — «Ой ли! Где ты удила?» — «В проруби, в проруби, мой миленькой куманек!» — «А как?» — «Очень прос-, то: только хвост-то угрузи в воду, дак такие палтухи ссарапаются, что любо-два! («палто(у)хи»—это жерди для подвески рыбы, лиса говорит, что попадается большая, как жердь, рыба; «ссара­паются» — т. е. прицепятся; «любо-два» — близко по значению к «любо-дорого».— В. А.}. Как дольше посидишь, дак больше на­удишь; не дергай скоро, дай заклеву».

Сказка записана где-то в Пермском крае или на Урале и со­хранилась в рукописи 50-х годов XIX в. И без точного указания места записи можно догадаться, где ходила эта сказка. Ее рас­сказал какой-то северный сказочник, и его рассказ наполнился яркими подробностями, характерными для быта русских крестьян на Севере: мужик едет на санях, воз прикрыт рогожей. В сказке встречаются приметы местной речи: «палтухи», «ссарапаются», «реветь» в смысле «кричать» и др. Однако всего характернее для сказки как явления русского искусства своеобразие психологичес­кой окраски рассказывания: здесь и ирония (лиса «выудила» из воза рыбу), и просторечие («да и драла», «экая проклятая!», «черт ее возьми»), и проявление типичного склада русского че­ловека, у которого чувство досады («давай реветь») в конце кон­цов заменилось утешением («чево сделаш»; «ну, а не дорого дана, не больно и жаль»). А какой характерный русский диалог состоял­ся у волка с лисой! Тут и ласковость в традиционных приветст­виях и обращениях («хлеб-соль», «миленькой куманек»), и бойкая насмешливость в ответе, когда не хотят оказывать особого располо­жения к внезапному гостю («в хлев зашел, так двери ищи»), и особый интонационный строй речи волка и лисы («ой ли!», «как же», «ой» — говорок северных крестьян с отчетливой передачей удивления, сомнения, с живыми переходами от одного чувства к другому). Все в емком художественном стиле сказки обнаружива­ет свойства национального искусства слова, естественно связан­ного с бытовыми привычками людей, с особенностями их психи­ческого склада.

Именно о таком проявлении национального в художественном творчестве писал А. С. Пушкин: «Есть образ мыслей и чувство­ваний, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу».

Та же украинская сказка переносит нас в совершенно другой быт. Лису поднимают на дороге чумаки — их целый обоз. Чумаки занимались на Украине извозом: с давних времен на волах во­зили на Дон и в Крым хлеб, брали там рыбу и соль. Действие разворачивается на большой проезжей дороге, где всего естест­веннее встретиться лисе с чумаками. Обоз запоздал, дело к вечеру: к ночи будет особенно морозно — и лисе будет нетрудно провести волка — хвост примерзнет. Чумаки рады находке и первой же мыслью о том, как поступить с лисьей шкурой, уносятся к де­тям, которых, видно, давно не видели и хотят обрадовать подар­ком. Находка вызвала неподдельное удивление у общительных чумаков: «Див1ться, хлопщ, яка здорова лисиця лежить!»

Особенность украинских бытовых привычек передается в речи лисы и волка через традиционные приветствия: «Здорова була». — «Здоров». Интонация лисы напоминает о том бойком типе украинки, над которым трунил еще Н. В. Гоголь в «Сорочинской ярмарке».

Белорусская сказка о лисе и волке в своей национальной спе­цифике ни в чем не повторила ни русскую, ни украинскую сказку. Сказка обращает на себя внимание передачей еще не встречав­шихся бытовых примет: дед смекает пустить лисью шкуру на «коунер» (воротник), возвращается с рыбой в «хату», старуха называет деда «х1усом» (обманщиком) и пр. Этих бытовых при­мет немного, но их достаточно, чтобы придать сказке и действию в ней особый национальный колорит. Определеннее всего выра­зилась национальная специфика сказки в особом стиле речи волка и лисы: в привычных приветствиях («дзень добры»), лас­ковых названиях («кумка голубка», «кумок»). Столь же специ­фичны интонационные основы речи («от табе на!») и настойчи­вость, с какой лиса учит волка.

Мир фольклора, основы национального художественного творчества складывались у каждого из народов по-своему. Исто­рия предоставила каждому народу разные условия развития — и результаты не замедлили сказаться в фольклоре: в его стиле, языке, в воспроизводимых бытовых привычках людей, в устой­чивых чертах психического их склада. Переход фольклорных произведений из края в край в пределах национальной террито­рии привел к упрочению национальных примет художественного творчества.

Совпадение в сюжетах, образах, мотивах, наблюдаемое в фольклоре русского, белорусского и украинского народов, выра­зило связь традиций устного творчества в эпоху образования наций с предшествующим народно-племенным творчеством. Общ­ность давних традиций сказочного фольклора у восточных сла­вян подтверждается многочисленными наблюдениями (см.: Б а р а г Л. Г. Сюжетный репертуар восточнославянских ска­зок. 1969).

Поэтический мир, неповторимо своеобразный в сказках каж­дого народа, складывается из живых подробностей и деталей, которые передают смысл образа, живущего в сознании тысяч людей. Наши сказки отражают мир древней патриархальной крестьянской Руси.

Остается отметить некоторую условность того названия, ко­торое носят сказки о животных. «Во всякой сказке есть элементы действительности, — писал В. И. Ленин, — если бы вы де­тям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться»'. Сказка и взрослых интересовала потому, что в ней речь шла о человеческой жизни. «Элементами действительности» в сказке оказывается не только косвенная истина изображения, про ко­торую В. Я. Пропп писал: «Такие животные, как лиса, волк, медведь, заяц, петух, коза и другие, есть именно те животные, с которыми имеет дело крестьянин...», но и суть повествования.

 

Поэтика и стиль

 

Три фактора влияли на поэтический стиль сказок о живот­ных: связь с древними поверьями о животных, воздействие со­циальной иносказательности и, наконец, возобладавшее детское начало.

То, что сказкам о животных исторически предшествовали предания и рассказы о животных, привело к верному и точному воспроизведению в них некоторых существенных повадок зве­рей даже после того, как действия животных стали восприни­маться как людские действия. Сказочная лиса, как и настоящая лиса, любит наведываться в курятник. Она живет в норе. Попав в глубокую и узкую яму, не может выскочить из нее. Лиса не может просунуть голову в узкий кувшин. Медведь могуч и си­лен. В сказках множество таких деталей в изображении зверей и птиц, как постукивание лисы хвостом или воинственность петуха, которые зорко подсмотрены народом в жизни настоя­щих зверей и птиц. Иносказательность в сказках, когда она приобретает чисто условные формы, напоминает басенные ал­легории. Отсутствие отвлеченного басенного аллегоризма при­дает сказкам о животных емкий художественный смысл. Голод­ный кот Котофей Иванович — воевода из сибирских лесов — кинулся «рвать мясо зубами и лапами, а сам мурчит, будто сердится». Правдоподобие этой сцены не подлежит сомнению. А вот иносказательный смысл ее: мурчание кота медведь и волк понимают как бормотание: «Мало! Мало!» Медведь говорит:

«Невелик, да прожорист, нам четверым не съесть, а ему одному мало; пожалуй, и до нас доберется». Вот как жаден воевода!

Каждая из сказок о животных воссоздает богатые подроб­ностями бытовые истории. Речь зверей и птиц, внутренние мо­тивы их поступков, действия, самая житейская обстановка — все свидетельствует об обыденном и привычном. Сказочные герои живут жизнью крестьян:

«Жили-были на болоте журавль да цапля, построили себе по концам избушки. Журавлю показалось скучно жить одному, и задумал он жениться. «Дай пойду посватаюсь на цапле!» Пошел журавль — тяп-тяп! Семь верст болото месил; приходит и говорит: «Дома ли цапля?» — «Дома». — «Выдь за меня за­муж». — «Нет, журавль, нейду за тя замуж; у тебя ноги долги, платье коротко, сам худо летаешь, и кормить-то меня тебе не­чем! Ступай прочь, долговязый!» Журавль как не солоно по­хлебал, ушел домой».

В подробностях воссоздается в сказке старый быт — избуш­ки журавля и цапли стоят «по концам», невесту себе журавль нашел недалеко — за болотом, в семи верстах. Мысли цапли, решившей исход сватовства, типичны для старого времени: бу­дет ли у журавля чем кормить жену?! Платье коротко, худо летает. «Не солоно похлебал» — привычно характеризует не­удачу журавля крестьянская сказка.

Со все новыми достоверными бытовыми подробностями го­ворит сказка о крестьянском житье-бытье. Отказав журавлю, цапля «раздумалась»: «Чем жить одной, лучше пойду замуж за журавля». И еще: «Что я не пошла за такого молодца!» При­шла — ее журавль прогнал. Воротилась цапля домой. А тут жу­равль одумался: «Напрасно не взял за себя цаплю, ведь одному-то скучно». Пришел—заупрямилась цапля. «Вот так-то и ходят они по ею пору один на другом свататься, да никак не же­нятся».

Сказка вышла из народного быта: в ней говорится о сватов­стве, она смеется над спесью и т. д. В ней передано много вер­ных реальности истин. И не только человеческий быт правдиво воссоздает сказка. Не случаен самый выбор в герои истории именно журавля и цапли. О несказочном, настоящем сером или обыкновенном журавле в специальном труде говорится: «Очень чуток журавль к ласке и обиде — обиду он может помнить меся­цы и даже годы»'. Сказочный журавль наделен чертами реаль­ной птицы: ему и скучно, он памятлив на обиду. О цапле в этой же работе говорится, что она злобна и жадна². Это объяс­нит нам, почему цапля в народной сказке думает прежде всего о том, чем будет ее кормить журавль. Она зла, как настоящая, несказочная цапля: недобро приняла сватовство, ругает сватаю­щегося жениха: «Ступай прочь, долговязый!» В сказке обыгран внешний вид журавля — его платье коротко. Как будто бы речь идет, действительно, о птицах, но в сказочных персонажах пе­реданы человеческие черты. Черты реальных птиц переосмыс­лены в человеческие. Искусство народной сказки состоит в тон­ком переосмыслении подлинных повадок птиц и зверей в чело­веческие действия, характеры.