Условность вымысла в сказке 3 страница

Лукавый замысел сказочника, высмеивающего явную нелепи­цу, воплощен в условную художественную форму. Он не считает­ся с правдоподобием в изображении жизни. Вполне допустимо, что мысль о нелепости разбирательства вины могла быть воплощена и в иные формы, но тогда сказка утратила бы главное — свой убийственно иронический смысл. Ведь сказка пародирует, вы­шучивает, высмеивает, она нарочито серьезно говорит о явных нелепостях и несуразностях. В нарочитом вымысле обнаружи­вается оценка всякого неумного разбирательства причин и след­ствий. Сказка своим обобщенным смыслом напоминает посло­вицу.

В любой сказке характерной приметой фантастического хода действия является зависимость вымышленных ситуаций и обра­зов от идеи, которая лежит в ее основе. Стремление воплотить поэтический замысел может привести к полному переносу дей­ствия в выдуманный мир. От начала до конца наполнена фан­тастической выдумкой сказка о лисе и волке: притворившись мертвой, лиса лежит на дороге. Мужик, обрадованный наход­кой, — мол, сгодится мех старухе на воротник, — бросает лису в сани. Лиса сбрасывает с воза рыбу — мужик остается ни с чем. Волк ловит рыбу, опустив хвост в прорубь. Лиса едет на волке, который поверил, будто она разбила голову. Сказки о продел­ках лисы, о бедах волка, передаваемые посредством откровен­ной выдумки, по-своему обусловлены их особым смыслом. Ска­зочники доносят мысль, которая вне фантастики не может быть раскрыта: хитрость и лукавство бесконечны, как бесконечны глупость и простота. Когда они встречаются, возможны самые нелепые и невероятные положения. Естествен здесь перевод жизненного материала в условно-художественную, порой — в чисто иносказательную форму.

В волшебных сказках создан целый мир фантастических предметов, вещей и явлений. В медном, серебряном и золотом царствах, разумеется, свои законы и порядки, не похожие на известные нам. Здесь все необычно. Недаром волшебные сказки предупреждают слушателя уже в самом начале словами о неве­домом тридевятом царстве и незнаемом тридесятом государстве, в котором произойдут «неправдошние» события и будет поведа­на затейливая и занятная история удачливого героя. Конечно, было бы напрасным в каждом отдельно взятом элементе этой сказочной фантастики искать прямую обусловленность его об­щей идеей повествования. Функция сказочного образа может быть вызвана и соображениями внутренней логики фантастики. Однако в целом смещение реального плана при изображении действительности в сказках обнаруживает прежде всего актив­ное отношение сказочников к жизни, их стремление внушить слушателям определенную мысль: в фантастическом повество­вании воплощали мечту, высмеивали людские пороки и недо­статки. В этом смысле сказочный вымысел всегда педагогичен. Об активной педагогической направленности сказки свидетель­ствует желание сказочника передать мир по-своему, победить все невзгоды, лишения, установить справедливые порядки на земле. Сказка пробуждала и воспитывала лучшие качества в людях.

О первенствующей роли идеи в сказке говорят высказыва­ния многих писателей, которые постигали свойства сказочного вымысла в своей творческой работе. По словам известного фран­цузского писателя-сказочника Шарля Перро, «мораль» являет­ся «основным моментом во всякого рода сказке, ради которой они и создаются»¹⁶ Говоря о народных сказках, Перро пишет о «заурядных семьях, где похвальное желание поскорее обучить детей (т. е. стремление привить определенные правила поведе­ния, желание внушить какую-нибудь мысль. — В. А.) заставля­ет родителей выдумать истории, лишенные всякого смысла» (т. е. фантастику, неправдоподобные события, образы, положе­ния; курсив мой.— В. А.)^16. В этом суждении Перро отмечено, что первое место принадлежит идее, оценке действительности, поучительности, а второе — образности. Перро понимал услов­ность фантастической выдумки в сказке и зависимость сказоч­ной выдумки от замысла повествователя.

 

 

Об этом же писал и А. С. Пушкин в заключительных стихах «Сказки о золотом петушке»:

Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок.

Шамаханская царица исчезла, как бывает только в сказках; сраженный в темя, «с колесницы пал Дадон», — это ложь,вымысел, фантазия, но во всем этом есть смысл, идея, «урок»: дал слово — держи!

Сказочная фантастика, выраженная в специфических фор­мах, с особой остротой выражает устремления народа, его меч­ты, желания, надежды. В сказках встретишь и дерзкую мечту об иной, светлой и справедливой жизни, и стремление отдаться очарованию яркого вымысла, забыв на миг неустроенную жизнь, и желание, хотя бы в фантазии, с нескрываемым наслаждени­ем наказать барина, попа, купца, и, наконец, просто потреб­ность, выслушав смешной рассказ о незадачливых героях, вер­нуть силы, истраченные днем. В фантастике сказок воплоща­лось все, что волновало сердце и ум народа. Глубокая народ­ность — естественная особенность такого вымысла.

Кто не знает чудесной сказочной истории о том, как всесиль­ный Морозко одарил богатством бедную крестьянскую девушку! Та жила с мачехой, было ей и трудно и голодно. Перевернешь­ся — бита, не повернешься — бита. А родная дочь у мачехи что ни сделает — за все гладят по головке: умница. Падчерица и скотину поила-кормила, дрова и воду в избу носила, печь топи­ла, избу мела — все еще до свету. При такой жизни другие ли­шения были девушке не так страшны. Когда по злому приказу мачехи она оказалась в лесу на трескучем морозе, Морозко, пы­тая ее стойкость, спросил: «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?» Она чуть дух переводит: «Тепло, Морозушко, тепло, батюшка». Морозко еще ниже спустился, пуще затрещал, сильнее защелкал: «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, крас­ная? Тепло ли тебе, лапушка?» Девица окостеневать стала, чуть-чуть языком шевелит: «Ой, тепло, голубчик Морозушко!» Тут сжалился Мороз над девицей, окутал ее теплыми шубами, ото­грел пуховыми одеялами. На другой день нашли девицу под вы­сокой елью, веселую, румяную, в собольей шубе, всю в золоте и серебре, а рядом — короб с богатыми подарками.

По-другому поступил Мороз с родной дочерью мачехи. По­завидовала старуха падчерице, велела везти в лес и свою бало­ванную дочь-неженку. «Тепло тебе, девица?» — спросил ее Морозко. А она ему: «Ой, студено! Не скрипи, не трещи, Мо­розно...» Морозко спустился ниже. «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?» — «Ой, руки, ноги отмерзли! Уйди, Морозко...» Еще ниже спустился Морозко, сильнее приударил, затрещал, защелкал. «Ой, совсем застудил! Сгинь, пропади, проклятый Морозко!» — начала ругаться девица. Рассерженный Морозко окостенил старухину дочку.

В сказочной истории о стойкости и терпении сироты, о су­ровом Морозке, то благожелательном, то беспощадном, раскры­вается мысль: притесняемые, те, кто стоек, будут счастливы..

Сказки — своеобразный идейно-эстетический и этический кодекс народа, здесь воплощены нравственные и эстетические понятия и представления трудового народа, его чаяния и ожидания. В сказочной фантастике отражаются черты народа, ее создавшего. В радостном и светлом вымысле отражена вера на­рода в победу над черными силами гибели, разрушения, вера в социальную справедливость. «...От ее слов,—вспоминал А. М. Горький о сказках бабушки, — всегда оставалось незабы­ваемое до сего дня чувство крылатой радости. Чудеса ее песен и стихов, нянькиных сказок возбуждали желание самому тво­рить чудеса»^14.

Говоря об основных свойствах сказочной фантастики, мы подчеркивали, что в сказочном повествовании нарушается прав­доподобие. Однако смещение реального плана в изображении жизни не приводит в сказках к уходу от действительности. Глу­бокая истина разобранных нами сказок органически соединяет­ся с конкретными художественными формами, в которых и вы­ражена главная мысль сказок. Для уяснения особенностей ска­зочного жанра необходимо сказать о соотношении вымысла и жизненной правды.

Сказка «Солдат и черт» несложна, связь фантастического вымысла и жизненной правды в ней предстает особенно ясно. Стоял солдат на часах, и захотелось ему на родине побывать. «Хоть бы, — говорит, — черт меня туды снес!» А он тут как тут. Взял с солдата слово отдать в обмен душу. Черт стал солдатом, а солдат чудесным образом попал к своим родным. Тяжелой оказалась служба в солдатах. Черта за всякую провинность би­ли. Стоял черт на часах, пришел генерал и ткнул в зубы: ремни не на животе. Пороли черта каждый день. Минул год, вернулся солдат. Несказанно обрадовался черт. И про душу забыл: как завидел, все с себя долой. «Ну вас, — говорит, — с вашей и службой-то солдатской! Как это вы терпите?» И убежал.

Сказочный вымысел не уводит от жизненной правды, а по­могает постичь ее. Даже черт, обладающий нечеловеческой силой, не выдержал того, что легло на плечи солдата. Царская служба невероятно тяжела. Сказочный вымысел служит раскрытию жизненной правды. Выдумка народных сказок не произвольна. _ В сказке «Солдат и черт» жизненной правдой проникнут каждый поворот в развитии вымышленных событий, каждый поступок героев. Персонажи по-своему действуют в соответст­вии с реальностью, а самое действие разворачивается в соответ­ствии с жизненной правдой. Если черт стал солдатом, то он должен разделить все невзгоды службы: солдат били за всякую провинность, за малейшее нарушение армейского устава.

В другой сказке сказочник сделал кота Котофея воеводой, но, допустив этот вымысел, он уже считался с правдой «обществен­ного положения» воеводы. Котофея боятся звери, его задаривают подарками, он принимает взятки как должное. Перед нами на­стоящий воевода, владыка живота и смерти своих подчиненных.

Эта же особенность присуща сказке о войне грибов. В старые времена царь Горох воевал с грибами. Гриб-боровик, над гри­бами полковик, приказал: «Приходите вы, белянки, ко мне на войну!» Отказались белянки: «Мы столбовые дворянки! Не пой­дем на войну». Сказочник произвольно сделал именно белянок столбовыми дворянками, может быть, считаясь только с одной особенностью этих грибов: они чем-то схожи с белолицыми и белорукими дворянками. Но, поступив так, сказочник смог объяснить, почему белянки не пошли на 'войну. Рыжики в сказ­ке — богатые мужики, и те тоже не идут на войну. Безобидная сказочка прозрачно намекает на реальные факты уклонения бо­гатых от воинской повинности. Жизненная правда проникает в фантастический вымысел, организует его по всем правилам жизненной логики.

Правду сказочного вымысла не следует упрощать. Она не выражается в прямом соответствии изображения истине. Полна невероятной выдумки сказка о семи братьях-близнецах Симе­онах. У них всех одно имя, и все такие удальцы, что равных им не найти. Один из братьев сковал железный столб в два­дцать саженей, а каждая сажень — расстояние от кончиков паль­цев одной руки до кончиков пальцев другой, второй брат поднял столб и врыл его в землю, третий залез на столб — уселся на самом верху и увидел, «как и что творится по белу свету», увидел села, города, даже усмотрел в далеком тереме прекрасную царевну. Четвертый брат построил корабль, да не простой — ходит по морю, «как посуху». Пятый сумел удачно торговать разными товарами в чужих землях, шестой смог вмес­те с кораблем, людьми и товарами нырнуть в море, плыть под водой и вынырнуть, где надо, а последний, седьмой, брат умуд­рился заманить на корабль чудную царевну. Умение и удаль всех семерых пригодились — братья увезли царевну и от погони ушли. Веселая, полная невероятных приключений сказка — откровенная небылица. Поэтому в конце сказки сказочник и дал волю насмешке: «Была у меня клячонка, восковые плечонки, плеточка гороховая. Вижу: горит у мужика овин; клячонку я поставил, пошел овин заливать. Покуда овин заливал, клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали». Тут уж никак нельзя усомниться в том, что и сказка — шутка. Тем не менее сказоч­ная история увлекает мечтой о неограниченных возможностях человека. Во имя этого и рассказывалась сказка. Она соотно­сима с жизненной правдой, но воспроизведение реальности тут не простое, не зеркально точное, а соединяется со свободной игрой воображения.

Таким образом, сказочники нарушают правдоподобие, одна­ко они не отходят от жизненной правды. Выдумка появляется в результате их обостренного желания воплотить -заданную мысль. И в этом состоит специфика сказки. Но строго говоря, такая особенность не является чертой, присущей только сказке.

Такова, например, и басня. Сходный творческий прием мы най­дем во всяком сатирическом произведении, во всех фольклор­ных и литературных произведениях, которые используют фан­тастику. Чтобы отличить сказку от всех этих произведений, на­до установить специфику ее традиционно сложившейся фантас­тики. Народная сказочная фантастика должна быть изучена исторически.

Своеобразие фантастики в сказках сочетается с другими ее особенностями как жанра устно-поэтической прозы. Понять спе­цифику сказочного жанра можно, лишь конкретно охарактери­зовав особенности поэтики сказок, вскрыв социально-историчес­кие корни их вымысла, проанализировав сказочные темы, идеи, образы, стиль.

 

Глава четвертая СКАЗКИ О ЖИВОТНЫХ

 

Происхождение вымысла

Сказки о животных существен­но отличаются от других видов сказочного жанра. Специфика их проявляется прежде всего в особенностях фантастического вымысла. Вопрос о первоначаль­ных истоках фантастики в сказках о животных много десятилетий волнует ученых. Понять происхождение вымысла сказок хотел еще Якоб Гримм. Ученый издал в переводе на современный немец­кий язык средневековую поэму «Reinhart Fuchs» (Веrlin, 1834). Поэма рассказывала о похождениях хитрого наглеца, лжеца и хан­жи Рейнеке-Лиса.

Рейнеке — герой многочисленных литературных произведений. Его знали по латинской поэме «Yzengrimus», названной так по имени незадачливого противника Рейнеке — волка Изенгрима (се­редина XII в.). В Голландии Рейнеке был известен под именем Рейнарта из поэмы "Reinart" (XIII в.). Во Франции он—Ренар («Roman de Renart», XII—XIII вв.). Поэма о лисе, ходившая по Европе в списках, с изобретением книгопечатания была придана тиснению в типографии, и в 1498 г. в Любеке появилось ее пер­вое издание — «Reineke de Vos». В конце XVIII в. Иоганн Вольф­ганг Гете предпринял обработку средневекового сказания о лисе — «Рейнеке-Лис» (1793). В обработке великого писателя поэма о хитреце Рейнеке стала известна во всем мире ¹⁷.

Источником литературных сказаний о лисе были сказки, изве­стные с древних времен народам Европы, но с некоторых пор Рейнеке-Лис начал восприниматься как герой чисто литератур­ного происхождения. Французский ученый Ф. И. Моне высказал­ся о ненародном происхождении поэмы о лисе. Переводом «Рей­неке-Лиса» Гримм попытался вернуть средневековым сказаниям их народно-фольклорный характер. В обширном введении к пуб­ликации «Рейнеке-Лиса» Гримм раскрыл народную природу рас­сказов о лисе, описал историю возникновения средневековых поэм на основе народных преданий. Одновременно ученый высказал весьма важные мысли о сущности сказки. Критически принятые, они и сегодня могут помочь прояснить вопрос о происхождении и исторической судьбе сказок о животных.

Смысл высказываний Гримма о начальных формах народного художественного творчества сводится к следующему. Поэзия не довольствовалась изображением судеб, деяний и мыслей людей: она захотела также овладеть и скрытой жизнью животных. Жи­вотные двигаются, кричат на разные голоса, по-разному пережи­вают боль, страсти. По Гримму, человек невольно перенес на животных свои свойства. Наивная первобытная фантазия стерла границы, отделяющие мир людей от мира животных. Человек не делал различия между собою и животными. Анимистические воз­зрения первобытных людей, по мнению Гримма, и создали воз­можность появления животного эпоса.

При разложении этого эпоса выделилась сказка о животных и басня. Возникшие в пору рождения поэзии, и сказка и басня восприняли из воззрений первобытных охотников и пастухов твер­дую уверенность в способности зверей говорить, думать, но ото­двинули все события, происходившие в мире животных, далеко в глубь истории — к поре, «когда звери еще говорили».

Якоб Гримм видел в эпических рассказах о животных смеше­ние элементов человеческого и животного. Человеческий оттенок придает повествованию смысл, а сохранение в героях свойств и особенностей зверей делает изложение занятным, нескучным.

Раз возникнув, сказка и басня стали передаваться от поколе­ний к поколениям, из века в век. О басне Гримм писал, что она, подобно всякому эпосу, в своем никогда не останавливающемся росте обозначает ступени своего развития; она неустанно преоб­разовывалась и возрождалась сообразно месту, стране и изменив­шимся человеческим порядкам.

Итак, детское, наивное отношение к живой природе стало осно­вой воззрений человека на живой мир: зверь разумен, владеет речью. Какие бы поправки мы ни внесли в эти воззрения, непо­колебимой останется их правильная основа. Сказки о животных действительно восприняли формы вымысла из представлений и понятий первобытных людей, приписавших животным способность думать, говорить и разумно действовать. Гримм был неправ, когда характеризовал социальную природу этих мифических воззрений. Вера в разумные поступки зверей не была плодом созерцания. Представления людей, приписавших зверю человеческие мысли и разумные поступки, возникли в жизненно важной борьбе за овла­дение силами природы.

Зверь издали чуял охотника и спешил скрыться. Естественный отбор и борьба за существование породили в мире животных ту целесообразность и естественную разумность, которая поражала первобытного охотника. Образ жизни зверей и птиц казался чело­веку обдуманным. Человек приписал животным способность рас­суждать и говорить, но и неверные представления людей были пронизаны стремлением понять жизнь животных, овладеть сред­ствами их приручения, защиты от нападения, способами промысла.

При раннеродовом строе почти повсеместно была распростра­нена своеобразная вера в родственные связи между группой людей (чаще всего — родом) и каким-либо видом животных. Животное считалось родоначальником — тотемом. Тотема нельзя было уби­вать и употреблять в пищу. Каждый член родового коллектива проявлял почтение к своему тотему путем воздержания от нане­сения ему вреда. Считалось, что тотем покровительствует роду. Вера в тотем повлекла за собой появление разного рода магичес­ких обрядов, которые у многих народов с течением времени пре­вратились в культ животного.

Тотемизм явился своеобразной формой религиозного осознания связи человека с природой и зависимости от нее. Вместе с тем в тотемизме и особенно в обрядах, связанных с верой в тотем, ска­залось желание найти защиту против опасностей, которые под­стерегали людей на каждом шагу.

Человек, назвавший себя родственником медведя или волка, желал обезопасить себя и свое жилище. Для этого стоило лишь проявлять при всех случаях уважение к тотему. Человек надеялся найти защиту у зверя, снискать его уважение к себе как к соро­дичу. Всякое «несоблюдение» закона родового уважения со сторо­ны хищного зверя человек приписывал своему нарушению сущест­вующих правил. Тотемизм как особая форма общественного со­знания был силой, которая сковывала живую мысль человека, искавшего причинную связь между жизненными явлениями.

Часто в качестве тотема родовые кланы и первобытные племена избирали самые безобидные существа. Тотемом могла быть какая-нибудь крохотная лесная птаха или вполне мирное и нестрашное животное вроде лягушки и даже растение, какой-нибудь злак. Это, казалось бы, не вяжется с высказанными мыслями о естественной и социальной природе тотемизма, но в сознании человека тех далеких времен безобидная птица и слабая лягушка были частью огромного живого мира, в целом могущественного и влиятельного. Птица сродни ветру, а ветер нес гибель. Родствен­ница-лягушка была близка разным гадам, хищникам вод и ядови­тым обитателям болот. Мир для человека был сплошной цепью родственных связей. Через какое-нибудь слабое существо человек оказывался в родственной связи с теми силами природы, которые он хотел расположить в свою пользу.

Когда эти воззрения на мир животных уступили место иным, более сложным формам религиозного сознания, уцелели лишь от­дельные характерные суеверия, которые свидетельствовали о прежней, широко распространенной вере в разум у животных, их сознательные поступки и те родственные отношения, которые, по мысли первобытных людей, искони существовали между людьми и зверями.

Сохранились следы тотемизма и в суевериях русского народа, хотя в новейших исследованиях весьма осторожно говорится о существовании тотемизма у далеких предков русских людей. Ука­зав на отсутствие прямых данных о том, что то или иное живот­ное было когда-то тотемом какого-либо славянского племени или части его, известный ученый-этнограф С. А. Токарев заметил:

«Конечно, возможности того, что какие-то отдаленные предки сла­вян знали тотемизм, отрицать нельзя: мало того, это даже весьма вероятно, но от той отдаленной эпохи едва ли могли дойти до нас какие-либо пережитки». Другие ученые стоят на точке зрения твердого признания тотемизма у древних славян. Вот что писал о северных суевериях, связанных с медведем, Г. И. Куликовский: «На севере России, в Олонецкой губернии, например, верят в то, что медведь есть человек, превращенный каким-то волшебством в медведя (рассказы о Лип-дереве и порче на свадьбах), поэтому, говорят крестьяне, медведь сам никогда не нападает на человека; нападает лишь из мести за причиненное ему неудовольствие или в отмщение за совершенный грех, по указанию бога (даже если корову он съедает, то считают, что ему бог позволил). Поэтому, говорят, охотники никогда еще не убивали беременной медведицы; она, как беременная деревенская женщина, боится, чтобы кто-либо не увидел ее во время акта рождения: поэтому же, как утвер­ждают, и собака, иначе лающая на волка, иначе на рябчика, иначе на белку и на другие твари, на человека и на медведя лает совер­шенно одинаково: она как бы чует в нем человеческое существо, поэтому, наконец, и мясо его не едят крестьяне».

В этом достоверном сообщении говорится о близости медведя к человеку, о том, что медведь мстит за причиненное ему не­удовлетворение или за какой-либо грех, выступая исполнителем высшей воли, наконец, о том, что медвежье мясо не идет в пищу. Здесь налицо важнейшие составные элементы тотемных представ­лений, связанных с почитанием медведя. Не говорится лишь о том, что человек — родственник медведю.

Наблюдения других этнографов дореволюционного времени не противоречат тому, что писал о северных суевериях Г. И. Ку­ликовский. Так, например, Н. М. Ядринцев рассказывает: «Рус­ские казаки-охотники в Туронском карауле говорят, что медведь, подобно человеку, делает затеей на деревьях, как будто спраши­вая, есть ли кто старше и выше его: если человек делает затесь на дереве, медведь делает выше его». Здесь определенно говорит­ся о том, что медведь считает себя старшим над людьми.

Прозвища медведя, существующие у славян, несут в себе пред­ставления и о кровнородственных отношениях человека к медве­дю. У гуцулов медведя зовут «вуйко» (ср.-русское «уй» — дядя по матери); у русского населения медведь — «дедушка», «старик» и пр.

Наблюдения этнографов убеждают, что медведь рассматривал­ся людьми как покровитель. Верили, что медведь может вывести из леса заблудившегося.

О медведе-покровителе говорят многочисленные белорусские поверья. Существовал обычай приглашать в дома медвежатника с медведем. Медведя сажали в красный угол, под образа, щедро уго­щали медом, сыром, маслом и после угощения вели по всем зако­улкам дома и в хлев. Верили, что медведь изгонял нечистую силу. В других случаях медведь переступал через больного или даже наступал на него. Будто бы действовала целительная сила зверя. Эта сила якобы избавляла и беременных женщин от порчи колдов­ством. Крестьяне считали, что в медвежьей лапе скрыта таинст­венная сила: когти медведя, проведенные по вымени коровы, де­лали ее дойной, лапу вешали во дворе «от домового»или в под­полье — для кур.

Милость медведя вызывалась посредством разных магических обрядов. Известный собиратель русского и белорусского фолькло­ра П. В. Шейн в «Материалах для изучения быта и языка русско­го населения Северо-Западного края» опубликовал описание праздничного обряда комоедицы, сделанное священником Симе­оном Нечаевым в 1874 г. Обряд существовал в Борисовском уезде бывшей Минской губернии. «Праздник этот всегда бывает накану­не благовещения пресвятыя богородицы и посвящен в честь мед­ведя. В этот день приготавливаются особые кушанья, именно: на первое блюдо приготавливается сушеный репник в знак того, что медведь питается по преимуществу растительной пищею, травами; на второе блюдо подается кисель, потому что медведь любит овес; третье блюдо состоит из гороховых комов, отчего и самый день получил название «комоедица». После обеда все—стар и мал — ложатся, не спят, а поминутно самым медленным способом пере­катываются с бока на бок, как можно стараясь приноровиться к поворачиванию медведя. Церемония эта продолжается около двух часов, и все это делается для того, чтобы медведь легко встал с своей зимней берлоги. После обеда крестьяне уже не занимаются своими дневными работами — празднуют. По убеждению кресть­ян, медведь на благовещение пробуждается от спячки. Вот и встре­чают его с благожеланиями». Чаяние крестьян умилостивить медведя для того, чтобы он не причинял вреда скоту, понятно.

Археологи обнаружили у славян прямые следы культа мед­ведя. В могильниках Ярославского края найдены просверленные медвежьи зубы и ожерелья из звериных зубов, имевших в древ­ности значение талисманов. «Таким образом, — пишет Н. П. Во­ронин, — археологические памятники, количество которых можно было бы умножить, свидетельствуют о несомненном культовом значении медведя в северо-западной и северо-восточной частях лесной полосы, особенно в Новгородской земле и Ростово-Ярославском Поволжье, где указания на это идут из глубин доклас­сового общества и входят в начало феодального периода».

Медведь и в древние времена считался особым существом: его нужно было остерегаться". Языческая вера в медведя была так крепка, что в Древней Руси в одном из канонических вопросов спрашивали: «Можно ли делать шубу из медведя?» Ответ гласил:

«Да, можно». Почему именно о медведе поставлен такой вопрос? Не потому ли, что этот зверь издревле считался неприкосновенным существом? Но это, разумеется, противоречило духу новой хрис­тианской религии.

Итак, ничто не мешает нам признать более чем вероятным су­ществование у славян культа медведя. С медведем связывали пред­ставления о покровителе, близком к тотему. Но даже независимо от решения вопроса, был тотемизм у предков восточных славян или нет, учеными доказан факт существования у славянских на­родов мифических представлений о наделенных разумом живот­ных. Это был мир, которого боялись и с которым не хотели ссо­риться: человек соблюдал разного рода обычаи и магические обряды.

Широко было распространено по всей Восточной Европе по­верье о людях-волках. Геродот в своей «Истории» писал о неврах — народе, который жил на территории нынешней Белорус­сии и, по мнению ученых, несомненно, был связан со славянами. Геродот передал рассказы греков и скифов о том, что «ежегодно каждый невр становится на несколько дней волком, а потом опять принимает свой прежний вид». Не это ли поверье отразилось и в «Слове о полку Игореве», где рассказывается, как князь Всеслав «сам въ ночь влъкомъ рыскаше»

Следы почитания волка хорошо сохранились в быту болгар­ского народа. В особые дни ноября и февраля устраивались «вълчи праздници».

Почти повсеместно у восточных славян существовала вера в то, что волки имеют покровителя — пастыря — святого Юрия (Егория, Георгия). Волчий вой в ночную пору воспринимался как раз­говор волков со своим пастырем: крестьяне считали, что голодные волки просят у святого Юрия пищу.

С. А. Токарев пишет, заканчивая свое обозрение поверий о волке: «Все эти поверья относятся к настоящим, реальным волкам, не оборотням. Они свидетельствуют, по-видимому, о существова­нии в прошлом, возможно в глубокой древности, настоящего куль­та волков».

Другие дикие звери тоже занимали свое место в верованиях древних славян. Возможно, хорошая сохранность древних пове­рий о медведе и волке объясняется тем, что до самых последних времен эти сильные звери причиняли серьезный вред скоту, были опасны и самому человеку. Лиса, заяц, птицы (ворон, филин, сова, кукушка, воробей), пресмыкающиеся (змеи, лягушки, жабы) представляли значительно меньшую опасность, и древние суеверия, связанные с ними, удержались лишь в крайне неясных, оста­точных формах. Так, например, нам почти неизвестны суеверия, связанные с лисой, но о том, что они некогда существовали, го­ворит «Слово о полку Игореве», упоминающее лисиц, лающих («брешутъ») на «чръленыя» (красные) щиты ратников полка Игорева, когда те вошли в половецкую степь. Встреча с лисами предвещала несчастье. Упоминание о лисах поставлено в один ряд с другими недобрыми приметами: «Уже бо (ведь) бъды его (т. е. Игоря) пасетъ (стережет) птицъ по дубию; влъци грозу въсрожать по яругамъ (т. е. волки ужас возбуждают воем по ов­рагам); орли клектомь на кости зв1>ри зовутъ...». До самого по­следнего времени существовала худая примета, усматриваемая во встрече с лисой.

Эта примета получит еще большую историческую значимость при сопоставлении с археологическими данными. В древних по­гребениях найдено ожерелье, состоящее из звериных зубов. Его возлагали на шею покойникам. Среди зубов медведя, кабана и ры­си были и лисьи зубы. Они имели свой магический смысл.