Условность вымысла в сказке 6 страница

Каждая сказка несет в себеобобщенную мысль. Каким бы множеством правильных наблюдений над повадками зверей и птиц ни были наполнены сказки, они всегда говорят об общем. Условность вымысла и здесь соответствует широте художествен­ных обобщений. Мысль сказочных историй о зверях, о птицах переходит в пословицы, в которых явно ощущается переносный смысл. Лисица со своими сказочными чертами плутовки, хитруньи-пройдохи предстала в пословицах: «Лисица хвоста не за­марает», «Лисица лжет, на хвост ся шлет (т. е. шлется, ссы­лается), а оба изверились», «Нанималась лиса на птичий двор беречь от коршуна, от ястреба». Про хитрого человека так и го­ворят: «лиса», «лисий хвост». Глупый и жадный волк тоже перешел из сказок в пословицы: «Не клади волку пальца в рот», «Выть тебе волком за твою овечью простоту». «Волка в пастухи поставили», — говорит пословица о глупых хозяевах, неосто­рожно распорядившихся своим добром. Жестокого человека на­зывают точно и выразительно: волчий зуб. Из сказок в послови­цы переместился и медведь: «В медведе думы много, да вон нейдет», «Силен медведь, да в болоте лежит». И здесь медведь наделен огромной, но неразумной силой. Сказочные истории и прямо вошли в пословицы. Обронит кто-нибудь: «Битый неби­того везет!»—и вспоминается сказка о незадачливом волке.

Упоминание в речи о лисе, волке, медведе порой заставляет думать о каких-то несбывшихся, но явно сказочных историях. «Увидимся у скорняка на колочке» (на деревянном крюке),— будто бы сказала лиса волку. Пословичная шутка способна вместить в себя емкий смысл иронической ситуации и точнее передает его, чем любые длинные рассуждения. Таков юмор и в намеке на тяжбу кобылы с волком: «Кобыла с волком тяга­лась — одна шкура осталась». Сказочные истории, и те, которые обрели вид устных рассказов, и те, которые стали всего лишь пословичными шутками, живут в сознании миллионов русских людей. Они часть нашей памяти, мы часто обращаемся к ним в нашей речи. Иносказательность некоторых сказок менее есте­ственна: особенно у тех, которые рано попали в рукописи гра­мотеев, в книгу, испытали литературное влияние. Поэтому их иносказания усложнились. Таковы, например, сказки о Ерше Ершовиче, неправом суде птиц. Иносказания напоминают ба­сенные. Однако и в этих сказках персонажи-животные не от­влеченные олицетворения добра и зла, а живые существа со всеми чертами, присущими им в действительности. Психологи­ческая правда сказок при условности изображения столь неот­разима, что можно говорить о глубоком проникновении народ­ного творчества в реальный мир социальных отношений и, порядков. За иносказаниями таких сказок угадывается широ­кий мир действительности.

Бойкий человек, проходимец и ябедник, ерш сначала пред­стает в сказке шцущим ночлега, бегущим от нужды переселен­цем. «Проскудалось ершу, прибеднялось ему; поехал Ершишка в Ростовское озеро на худеньких санишках об трех копылишках». Сжалились над ним рыбы — пустили в озеро ночь ноче­вать. Ерш ночь ночевал, другую ночевал, да целых пол-лета и прожил в озере. «Детишек расплодил, и дочь свою Ершиху за­муж за Карпушкина сына выдал, а после того «стакався с пле­мянники своими и детишки» перебить всю рыбу, «животишки их пограбить» и озером Ростовским овладеть.

Вызванный в суд, Ерш сказал, что озеро его, потому что оно горело «с Петрова дня и до Ильина дня, выгорело оно снизу и доверху и запустело»: на пустышь — на свободную землю, мол, и прибыл. В довершение всего Ерш сослался «на московские крепости, письменные грамоты» и в свидетели, что озеро горело, ваял сорогу-рыбу, которая «на пожаре была, глаза запалила и поныне у нее красны».

В немногих, но характерных бытовых деталях изображен здесь ерш-ябедник, ерш — верткий человек, наглец и плут. Сказка знает все, что обычно говорят сутяги, как они вызывают расположение к себе, как применяют все доступные им способы, чтобы стать хозяевами положения. В богатстве смысла и содер­жательности бытовых и психологических деталей — замечатель­ное свойство этих сказок. В сказках сосредоточен житейски-бытовой, социальный опыт народа, в них отражено знание нрав­ственной жизни и облика самых разнообразных социальных типов.

Появление социальной иносказательности сказок, усиление в них социально-критического начала привело к изобилию в сказках многочисленных и разнообразных приемов комического изображения действительности. Так, в сказках воспроизводятся постоянная и неослабевающая борьба и соперничество зверей. Борьба, как правило, кончается жестокой расправой над про­тивником или злой насмешкой над ним. Осуждаемый зверь час­то попадает в смешное, нелепое положение.

Юмор сказок о животных часто основан на воспроизведении нелепых ситуаций. Верткая и быстрая лиса уговорила рака бе­жать наперегонки. Раку, чтобы быстро передвигаться, надо пя­титься, а не стремиться вперед, но он все же «обогнал» лису: уцепился за хвост, добежала лиса до места — хотела поглядеть, где рак, повернулась, вильнула хвостом. Рак отцепился, гово­рит: «А я давно уже жду тебя тут». Ситуация от начала до конца невероятная: нелепость на нелепости — и тем язвитель­нее насмешка над лисой.

Пустили лису в избупереночевать, говорится в другой сказ­ке. Ироническая ситуация разрешилась так, как и должна была разрешиться: пострадали простодушные хозяева, которым над­лежало знать обычай лисы. Попросила гостья положить свой лапоток к курочкам. Хозяева не стали перечить. Лиса ночью забросила лапоть. Утром мужик говорит: «Пропал лапоток!»— «Ну, отдайте мне за него курочку!»—потребовала лиса. Делать нечего — отдали ей курочку. Еще и еще раз просится лиса ночевать в деревне и за курочку, будто бы пропавшую, взяла гу-сочку, а за гусочку — барашка, а за барашка — бычка. Но и это не последняя проделка лисы, умеющей извлечь пользу, когда ей уступают даже в самой малости: «Да много ли нужно мне места! Я сама на лавку, а хвост под лавку!»

Абсурдность ситуации усугублена еще и тем, что лиса не только добыла мясо: ей вздумалось посмеяться над другими зве­рями, которые не так ловки, как она. Передушила лиса птицу и скотину, а шкуру бычка набила соломой — выставила чучело на дороге. Идут волк с медведем. Лиса решила их покатать. Медведь с волком украли сани, хомут. Впрягла лиса бычка, взялась за вожжи — вскрикнула: «Шню, шню, бычок — соло­менный бочок! Сани чужие, хомут не свой, погоняй — не стой!» Бычок — ни с места. Выпрыгнула лиса из саней — будто рас­сердилась, крикнула медведю и волку: «Оставайтесь, дураки!» Медведь с волком рады, что лиса их оставила, кинулись на бычка, разорвали его, а внутри-то — солома. Так лиса «прока­тила» волка и медведя. Весь ход действия нелепый: как волк с медведем не заметили, что бычок неживой, как они не поняли слов лисы о соломенном бычке? Здесь целое нагромождение глупостей. Однако так и должно быть: медведь и волк, у кото­рых на уме одно — поживиться за счет лисы, готовы принять любое ее несуразное предложение. Невероятное становится ис­точником комического.

Часто комическое начало обнаруживается и в самом тоне сказок. Сначала воробей и мышь жили мирно: оба тащили в но­ру все, что попадало. «Заживу теперь припеваючи», — думает воробей, — а он, сердечный, порядком-таки поустал на воровст­ве». Это обычная форма выражения комических, нередко и са­тирических оценок в сказках. Мышь выгнала воробья. Вызван­ная по жалобе воробья, она явилась в суд. В сказке говорится: «Прикинулась такой смиренницей, такие лясы подпустила, что воробей стал кругом виноват: «Нигде-де уговору у нас не было, а хотел воробей насилком в моей норе проживать; а как не ста­ла его пущать — так он в драку полез! Просто из сил выбилась; думала, что смерть моя пришла! Еле отступился, окаянный!»

Даже небольшой этот отрывок дает основание говорить об интонационно-звуковом богатстве речевых характеристик пер­сонажей. Сказки воспроизводят бытовую речь людей разных со­словий и разного индивидуального облика. В сказке о воробье и мыши перед нами речь разбитной женщины-хозяйки, может быть, вдовы, горластой и наглой.

Общий иронический замысел сказки иногда сопровождается ритмизацией повествования. Таковы «Ерш Ершович», «Куроч­ка ряба», «Колобок», сказка «Бобовое зернышко» о том, как петух подавился зерном, сказка «Нет козы с орехами». Ирони­ческий стиль таких сказок выражается в нарочито подчеркну­тых рифмовках и созвучиях слов по ходу рассказа. Простые рифмы звучат насмешливо и комически: «В старые годы, в ста­ропрежние, в красну весну, в теплые лета сделалась такая соморота,«в мире тягота: стали появляться комары да мошки, людей кусать, горячую кровь пропускать» («Мизгирь»),

При склонности сказочника к иронии ритмизованный рас­сказ становится существенной приметой стиля. Охотно прибе­гал к ритмизованной речи известный волжский сказочник А. К. Новопольцев: «Жила-была лиса, при беседе краса... По­шла по гуменью гулять, Кутафея Ивановича поискать. Кутафей Иванович идет, на плечах саблю несет, хочет Лисыньку сру­бить, ее душу погубить. Лиса его в гости позвала, Кутафеем назвала».

Не для всех сказок, однако, характерно сплошное ритмизо­ванное повествование. В иных случаях рифма и созвучия по­являются в тексте только там, где этого требует ироническое развитие темы. Красно говорит лиса, ее речи умиляют до слез: «Сниди на землю пониже, — говорит она петуху, — будешь к покаянию поближе; прощен и разрешен и до царствия небесного допущен». В ласковых и складных речах лисы есть своя правда: петух в когтях у лисы, конечно, будет ближе к царству небес­ному! Столь важные в художественном отношении смысловые места, как правило, передаются сказочниками ритмической про­зой.

В большинстве сказок используется богатство образности, скрытое в разговорной речи. Ведь сказка — это прежде всего проза. В сказках встречаются и стилевые ритмические клише: зачины вроде «жил-был», концовки типа «стали жить-поживать и добра наживать», типичные формулы с характерными инвер­сиями: «Прибежала лиса и говорит»; «Вот идет лиса и говорит мужику» и т. д. Правда, эти свойства сказочного стиля в природе повествовательной речи.

Естественно, что и в сказке должны были отразиться именно эти особенности повествовательной речи. В целом для стиля сказок характерна разговорная речь. Она составляет основу словесной ткани сказок о животных.

Речь точно передает душевное и психологическое состояние говорящего. Состояние это зависит и от отношения человека ко всему, что его окружает в жизни, и к тому, о чем он говорит. Неожиданно попавший в опасное положение обязательно выра­зит свои чувства в междометиях, а сказочник, рассказывая об этом тоже найдет такие слова и такой порядок их во фразе, ко­торые передадут его внутреннее волнение. Эмоциональная реак­ция на окружающее всегда влияет на течение речи, на отбор слов, построение фраз. Такая речь отражает эмоции в лексике, в построении предложения и способна вызвать те же эмоции у слушателей. «Жила-была лиса», — начинается сказка о лисе и журавле. Это обычная начальная интонация сказок. Вслед за тем возникают интонации живого рассказывания — они меняются от картины к картине: «Вот пришла осень, журынька об­линял, и нечем ему лететь; пришлось зимовать». После повест­вовательной интонации, и здесь запечатленной в обратном порядке слов («вот пришла осень»), идет часть фразы с прямым порядком слов — «журынька облинял». Это первое упоминание о журавле и о том, что с ним случилось. Интонационным конт­растом в сообщении по сравнению с предыдущим выделена часть фразы, где сказочник особо поясняет главный момент рас­сказа—что журавлю нельзя улететь («нечем») и «пришлось зимовать». Здесь и сожаление, и тревожное сознание беды. Да­лее в сказке говорится — увидала журавля лиса: «Ах, журынь­ка, мерзнешь». Речевая реплика соединила в себе и удивление лисы («ах!»), и ее скорую догадку («журынька, мерзнешь!»). Журавль признается: «Мерзну, лисынька». Лиса предлагает:

«Пойдем ко мне в нору, прокормлю я тебя всю зиму, только вы­учи меня весной летать». «Выучу, лисынька»,—соглашается журавль. Как немногословен журавль и как словоохотлива лиса. Ее речь прямая, деловая, оживленная: очень ей хочется на­учиться летать! Пришла весна, лиса сказала журавлю: «А не пора ли нам с тобой, журынька, полететь?» Это не просто вопрос: лиса напоминает журавлю, что настало время держать слово. Журавль говорит: «Пора, лисынька» — и уже удало при­бавляет: «Ну-ка, айда-ка, садись на меня!» Найдена словесная форма, которая соответствует эмоционально-психологическому содержанию действия. Порядок слов, построение фраз передают те эмоции, которые вызывают у сказочника воображаемые си­туации, действия и поступки персонажей. Образ создается с помощью точного отбора слов, их определенной расстановки во фразах, найденной в процессе живого рассказа.

Рассмотрим еще сказку о беззаботном тетереве, который не захотел себе дома заводить. Начинается она так: «Захотел тетерев дом строить». Вероятно, это единственно возможный в данном случае строй предложения, и выбор его связан прежде всего с передачей живой повествовательной интонации. Пере­строим предложение: «Тетерев захотел строить дом». Такое по­строение предложения не годится для начала сказки. Подчерк­нутая грамматическая правильность оборота и прямой порядок слов делают предложение излишне ровным, а ровность не соот­ветствует волнению сказочника, той живой повествовательной интонации, с которой обычно он начинает сказку. Для ее пер­вых предложений характерен обратный порядок слов: «Жили-были петушок и курочка»; «Пошел козел лыки драть»; «Поса­дил дед репку» и пр. И в данном случае следует поставить глагол на первое место: «Захотел тетерев...»

Устная образная речь отлично выделяет самим своим строем логически ударные слова. Именно дом, а не что-либо иное нуж­но тетереву. Это слово ударное. Вариант: «Захотел тетерев строить дом» — не выделяет логически ударного слова. Оно будет выделено, если предложение примет такой вид: «Захотел тетерев дом строить». Найденный сказочником в устной речи строй предложения естественно и точно передает интонацию живого рассказа. Сказочник словно бы говорит: «А вот послу­шайте-ка. что сейчас расскажу» — и начинает: «Захотел тете­рев...» Сделав на этом месте едва заметную паузу, заканчивает, выделив логически ударное слово: «дом строить». Слова и по­рядок слов в предложении передают не только смысл, но и характер воображаемых картин.

Продолжая свой рассказ о тетереве, сказочник говорит:

«Подумал-подумал: топора нет. кузнецов нет — топор сковать некому». Как характерны все эти словесные повторения, пере­дающие течение мыслей и недолгие размышления тетерева! Сказка повествует: «подумал-подумал», а не «думал-думал». И как итог звучит вывод, неутешительный и печальный: «Не­кому выстроить тетереву домишко». Логически ударное слово «некому», подчеркивающее одиночество и беспомощность тете­рева, поставлено на первое место.

Но тетерев не из тех, кто долго печалится. Беззаботно сбро­сив ношу думы, он рассудил: «Что же мне дом заводить?» — и уже почти весело, беспечно заключает: «Одна-то ночь куда ни шла! Бултых в снег». С помощью точного отбора и порядка слов в сказке изображается, как тетерев кинулся в снег ночь ночевать. Отмечаемое нами свойство — это общая черта всех сказок неза­висимо от того, к какой разновидности они принадлежат. Если говорить о проявлении этого качества в сказке о животных, то надо заметить, что ей эта черта присуща, может быть, больше, чем остальным сказкам, так как сказке о животных менее всего свойственны особые формы поэтического стиля. Ее стилистика строга. Сила и поэтичность такой сказки прежде всего в том, что она внутренне организована в соответствии со всеми законами образности. Ее особенность — в богатстве интонаций, в емкости смысла разговорной речи. Не случайно в сказках о животных мно­го диалогов. Речевые реплики так многообразны и характерны, что дополнительной словесной характеристики текст уже не тре­бует. Некоторые сказки почти целиком состоят из диалогов: «Ли­са и тетерев». «Кочеток и курочка». «Бобовое зернышко» (или «Смерть петушка»). Диалог дал основание многим исследовате­лям заметить, что сказка — своеобразная монологическая пьеса, которую сказочник, как актер, один на голоса разыгрывает перед слушателями. Диалогическая игра действительно ведет к появле­нию в сказках целого ряда моментов исполнительски - игрового ис­кусства. Такие сказки, как «Волк и козлята», «Колобок», «Лиса, кот и петух», «Коза-дереза», включают в свой текст небольшие песенки.

Появление их надо объяснять игровой развлекательной уста­новкой сказочника: чтобы дети не утомлялись, рассказ перемежал­ся пением, а самая сказка делалась наполовину игрой.

Словесный текст точно и полно запечатлевает смысл и под­робности картин и образов, передаваемых сказкой. Сказочный об­раз параллельно может передаваться и в мимике и в жесте, но слова всегда воплощают в себе все богатство идей и образов по­вествования.

Возьмем, к примеру, сказку «Лиса-плачея». Содержание ее не­сложно. Жили старик и старуха. Пришло время — старуха по­мерла. Загоревал старик, пошел искать плачею. Идет, а навстре­чу ему медведь. «Куда, старик, идешь?» — «Плачею ищу, стару­ха померла». — «Возьми меня». — «А умеешь ли ты плакать?» Медведь и заревел. «Не умеешь, медведь, плакать». Повстречался старику волк, тот тоже оказался негож; понравилось старику, как лиса плачет.

Рассказывание этой сказки, конечно, сопровождается причита­нием — яркой игрой голосом: одно дело причитает медведь, дру­гое — волк, лиса. Медведь ревет: «Ах, ты, моя родимая бабушка! Как тебя жалко!» А вот как «заплакала, запричитала» лиса:

 

У ста-рич-ка бы-ла ста-руш-ка,

По-у-тру ра-но вста-ва-ла,

Боль-ши прост-ия пря-ла,

Щи, ка-шу ва-рила,

Ста-ри-ка кор-ми-ла!

 

Слово в сказке полностью передает устно-исполнительскую иг­ру. В сказке прямо указано, что медведь «ревет», что голос его «нехорош». Сдвоенным сочетанием слов «заплакала-запричи­тала» в сказке точно изображается бойкий характер причитаний лисы. «Мастерица плакать», — говорит о ней старик. А причитает она действительно умело: достаточно сравнить текст лесьей и мед­вежьей причети. У медведя одни восклицания, невразумительность слов «родимая бабушка» — это старуха-то старику бабушка! Иной причет у лисы: здесь и богатство ритмики, отлично' переданной делением слов на слоги, богатство рифм-созвучий: «вставала — пряла», «варила —кормила». Здесь и богатство житейских под­робностей, которые воссоздают облик работящей старушки, ее заботы о старике. Устно-исполнительская игра голосом раскрыва­ет лишь то, что заключено, выражено в слове. В том и состоит мастерство сказочника как рассказчика, что он в живой и яркой игре интонаций передает смысл словесного текста. Конечно, тео­ретически и практически допустимо отдельные слова и даже предложения произносить в пределах разной актерско-исполни-тельской игры. Образ раскрывается целиком лишь во всем словес­ном тексте и, только исходя из него всего, можно понять устно-исполнительскую игру сказочника-актера. Игра и слово в сказк< связаны столь прочно, что рассматривать их как взаимно допол няющие начала можно, лишь признавая при этом определяющуи роль словесного текста, в котором заключается все богатство ска зочного повествования.

В сказках о животных проза обычно перемежается с небольши­ми песенками. Они нередко отделяются от сказок и живут само­стоятельно, в виде прибауток, которыми забавляют маленьких детей. Такова песенка Колобка, песенка медведя про то, как баба «его шерстку прядет, его мясо варит», припевка козы, возвра­щающейся к козлятам: «Бежит молочко по вымечку, из вымечка по копытечку, из копытечка во сыру землю», крик петушка, ко­торого лиса несет за темные леса, за крутые горы, угроза козы-дерезы: «Топу, топу ногами, заколю тебя рогами, ножками затоп­чу, хвостиком замету» и пр. Песенки будят в воображении ребенка знакомые по сказкам истории.

Порой такая песенка становится столь самостоятельной, что сама превращается в маленькую сказочку — прибауточку, вроде истории о том, как лиса переполошила весь лес, шла по тропке и нашла грамотку, уселась на пенек, стала читать, читала весь день, и, когда прочла, возопила громким голосом, «будто небо провалится и земля загорится». Пришлось лисе топиться с горя. Смешной конец смешной истории!

Нам приходилось уже по разным поводам говорить о том, что сказки о животных со временем вошли в круг детского чтения. Некоторые исследователи прямо относят их к детскому фолькло­ру*. Вряд ли это в целом правильно, так как серьезный «взрос­лый» смысл многих сказок о животных очень хорошо сохранился и сейчас. К числу «взрослых» и одновременно детских особенно­стей сказок можно отнести предельную простоту их фабульно-сюжетных основ, композиционного строя. В особенности часто встречается в сказке повторяемость главного эпизода повество­вания. Так построен «Колобок»: катится колобок через лес, поет задорную песенку. С этой песней он уходит от зайца, медведя, пока не гибнет, поверив речам лисы. Похожее композиционное строение и у «Теремка». С неизменным вопросом «Чей домок-теремок?» обращается в сказке каждый новый персонаж к ранее поселившимся в тереме. Повторяемость основного сказочного эпизода делает мысль повествования особенно ясной. Один из художественных приемов сказки — передача сходства ситуаций и контраста следствий. Вывод напрашивается сам собой. Так сказка «Колобок» передает мысль: доверчивому и задорному не страшны откровенные враги, но его может погубить лесть скры­того недруга.

Композиция сказок с повторяющимися эпизодами — с нара­станием напряжения и усложнением действия — названа специалистами цепной, а сами сказки — кумулятивными (от латинского слова cumulatio, которое означает увеличение, скопление). Важ­но понять художественное назначение такой композиции. Оно особое в каждом отдельном случае. Тянут-потянут репку из зем­ли, а она не поддается. Уцепились друг за друга дед, бабка, внучка, Жучка — не могут вытянуть. Но вот пришла мышка. Много ли в ней силы?! А вместе с ней вытянули репку. В каж­дом деле есть некий незаметный край, едва переступив за который достигают результата. Так может понять сказку взрослый, а ребенку просто станет понятным, что никакая, даже самая ма­ленькая, сила в деле не лишняя.

Для кумулятивной сказки обязательно соединение однотипных сюжетных звеньев. Однако смысл сказки заключен не в самой ее композиции. Контраст причин и следствий, причудливость свя­зей и зависимостей, как правило, свидетельствуют об иронии. Шутливому замыслу соответствует и нарочитость складной речи в сказке. Фразы становятся предельно короткими и при своей однотипности обретают черты словесной формулы. В сказке «Ли­са, заяц и петух» зайцу, которого лиса выгнала из избушки, решаются помочь собака, медведь, бык, и каждый сначала спра­шивает у зайца, о чем он плачет. И каждому заяц одинаково рас­сказывает: «Как мне не плакать? Была у меня избенка лубяная, а у лисы ледяная, попросилась она ко мне, да меня и выгнала». Потом собака, а после нее медведь, бык идут к заячьей избушке и требуют: «Поди, лиса, вон!» А лиса каждому грозит одним и тем же: «Как выскочу, как выпрыгну, пойдут клочки по зако­улочкам!»

Повторение звеньев сюжетной цепи сопровождается точным воспроизведением готовой словесной формулы. По ходу сюжетно­го развития к ней присоединяются все новые и новые подроб­ности. Заяц рассказывает медведю, что до него лису гнала собака, да не выгнала, а быку — что лису гнали собака, медведь. Петуху заяц тоже поведал обо всем случившемся и теми же словами, но перечисляются уже и собака, и медведь, и бык. Происходит нара­щение словесной формулы. На фоне этой однотипной речи персо­нажей вне шаблона звучит свободная речь петуха, который с криком «Кукареку!» трижды повторяет угрозу: «Несу косу на плечи, хочу лису посечи!» Только после этих слов следует преж­няя формула: «Поди, лиса, вон!»

В словесную формулу облекались наиболее выразительные реплики сказочных персонажей. Словесные повторы нередко пре­вращались в присловья, которые вошли в нашу повседневную речь. Наиболее распространенным типом кумулятивных сказок иссле­дователи считают те, в которых содержится отсылка героев: пострадавший посылает кого-нибудь за помощью, первый встреч­ный отказывается помогать, отсылает ко второму, второй — к третьему и т. д. К этому типу относится сказка о петушке, подавившемся зерном. Следующий тип кумуляции основан на цепи эпизодов, в которых герои покушаются на жизнь других персонажей (съедают их). Сюда относятся «Колобок», «Глиняный парень» и т. д. Для третьего типа кумулятивных сказок харак­терны обмены: например, лиса требует взамен лычка ремешок, взамен ремешка курочку и пр. Действие в четвертом типе кумулятивных сказок основано на повторяющемся эпизоде, когда кто-либо просится в избу или, напротив, изгоняется из нее. Это — «Теремок» и уже названная «Лубяная и ледяная избушка» и др. Встречаются и другие типы кумуляции. Они подробно рас­смотрены в сборнике В. Я. Проппа «Фольклор и действитель­ность». Эта классификация полезна выделением типов сказок, однако ей присуще формальное понимание кумуляции как прин­ципа строения сказок. По мнению ученого, интерес кумулятив­ной сказки состоит в нагромождении эпизодов: «Они не содержат никаких интересных или содержательных «событий» сюжетного порядка». Это, однако, не так. Каждая кумулятивная сказка за­ключает в себе определенную мысль. Кумуляция — не бессодер­жательна. При разнообразии есть у всех кумулятивных сказок одно неизменное свойство — их педагогическая направленность. Сказки с повторами содействуют пониманию и запоминанию. По этой причине такие сказки о животных называются детскими: они отвечают духовным запросам ребенка. Во всех сказках о живот­ных вообще много действия, движения, энергии — т. е. того, что любят дети. Сюжет в сказке развертывается стремительно, быстро. Сломя голову бежит курица по воду: петух проглотил зерно и по­давился. Река воды не дала, просит дать ей листа с липки. Ку­рица — к липке, липка не дает, просит принести нитку от девуш­ки и т. д. В конце концов курица принесла воды, петух спасен, но скольким он обязан своим спасением! («Бобовое зернышко»). Пошел град — курица с петухом решили: «Палят, стреляют, нас убивают». Кинулись бежать, увлекая за собой всех встречных. Бегут не переводя духа, некогда даже ответить, почему бегут. Бежали до тех пор, пока не свалились в яму («Звери в яме»).

Комическое содержание сказок о животных развивает у ребен­ка чувство реального и просто веселит, активизируя душевные силы ребенка. Однако сказки ведают и печаль. Как контрастны в них переходы от печального к веселому! Чувства, высказы­ваемые сказкой, столь же ярки, как и эмоции у ребенка. Ребенка может огорчить пустяк, но столь же легко его утешить. Плачет зайчик у порога своей избушки. Его выгнала коза-дереза- Неуте­шен он в горе. Пришел петух с косой:

 

Я иду в сапожках,

В золотых сережках,

Несу косу — Твою голову снесу

По самые плечи,

Полезай с печи!

 

Коза кинулась вон из избы. Радостям зайца нет конца. Весело и слушателю («Коза-дереза»).

Резкое разграничение света и тени, положительного и отрица­тельного также в природе детской сказки. У ребенка никогда не возникает сомнения, как отнестись к тем или иным персонажам: петух — герой, лиса — коварная, волк — жадный, медведь - глупый, коза — лживая Это не примитивность подачи жизненного материала, а та необходимая простота, которая усваивается ре­бенком прежде, чем он будет готов воспринимать сложные вещи.

Остается заметить, что сказки о животных в русском фоль­клоре исчисляются сравнительно небольшим числом сюжетов. Они занимают десятую часть сказочного репертуара. У некоторых других народов (у североафриканских племен, у народностей Австралии, Океании и Северной Америки) таких сказок значи­тельно больше. Было высказано предположение, что чем ниже народ стоит на ступенях общественного прогресса, тем больше у него этих, идущих из древности, фантастических рассказов. Та­кая теория, получившая распространение за рубежом, глубоко ошибочна: количественное богатство сказок о животных не зави­сит от стадии общественного развития народа, а объясняется своеобразием его исторического развития и художественной культуры. Сказки о животных у каждого народа несут печать той неповторимости, которая по большей части объясняется исто­рическим временем их возникновения как явления искусства. Так, по мнению специалистов, полинезийские сказки запечатлены осо­бенностями, которые уже отличают их от тотемных мифов. Эти сказки еще не приобрели тех нравоучительных тенденций, кото­рые характерны для творчества, когда оно сближается с басней. Русские сказки о животных возникли в другое историческое вре­мя, при других исторических обстоятельствах — отсюда и происте­кает их художественное своеобразие в содержании и формах.

 

Глава пятая ВОЛШЕБНЫЕ СКАЗКИ

 

 

Отличить волшебную сказку от других видов не всегда легко. Была попытка принять за глав­ное в волшебных сказках то, что «центральным субъектом повествования» в них сделан человек, а не животное. Но этим признаком как критерием пользоваться оказалось затруднительно, так как не выявлена специфика волшеб­ных сказок. Ни одна волшебная сказка не обходится без чудесного действия: в жизнь человека вмешивается то злая и губительная, то добрая и благоприятная сверхъестественная сила. Волшебная сказка изобилует чудесами. Здесь и страшные чудовища: Баба Яга, Кощей, огненный зтей; и чудесные предметы: ковер-самолет, шапка-невидимка, сапоги-скороходы; чудесные события: воскре­шение из мертвых, обращение человека в зверя, птицу, в какой-нибудь предмет, путешествие в иное, далекое царство. Чудесный_ вымысел -лежит в основах этого вида сказки. Надо понять проис­хождение этого вымысла.