Политик, который хотел делать добро

Ночью шел дождь, и благоуханная земля была еще сырой. Тропа вела в сторону от реки и проходила среди старых деревьев и манговых рощ. То была тропа пилигримов, и тысячи проходили по ней, так как уже более двадцати столетий жила традиция, что все добродетельные пилигримы должны шагать по этой тропе. Но время года для паломников еще не наступило, и в это особенное утро по той тропе шли только деревенские жители. В своих ярко расцвеченных одеждах, освещенные сзади солнцем, с грузом сена, овощей и дров на головах, они были очень живописны. Они шли, смеясь и разговаривая о деревенских делах, и в их движении были грация и достоинство. По обе стороны дороги, насколько мог видеть глаз, простирались зеленые поля озимой пшеницы, большие участки гороха и других овощей, предназначенных для рынка. Стояло прекрасное утро с ясно‑голубым небом, и на землю снизошло благословение. Земля была живая, щедрая, богатая и священная. Это не была святость того, что создано руками человека, это не была святость храмов, священнослужителей и их книг. Это была красота совершенного мира и полного безмолвия. Человек погружался в это безмолвие; деревья, травы, огромный бык составляли его часть; даже игравшие в пыли дети чувствовали это безмолвие, хотя ничего о нем не знали. Оно не было чем‑то преходящим; оно оставалось там, не имея ни начала, ни конца.

Это был политик, который хотел делать добро. Он чувствовал, что не похож на других политиков, ибо действительно беспокоился о благосостоянии народа, о его нуждах, здоровье и развитии. Конечно, он был честолюбив, но кто же без честолюбия? Честолюбие помогало проявлять большую активность; без него он был бы ленив и не способен сделать достаточно много для других. Он стремился войти в состав кабинета и был уже на пути к этому, и если бы достиг цели, увидел бы, как его идеи осуществляются в жизни. Он путешествовал по всему миру, побывал в различных странах и изучал программы разных правительств. После тщательных размышлений он смог разработать свою собственную программу, которая могла бы принести благоденствие его стране.

«Но теперь я не знаю, смогу ли я все осуществить, — сказал он с большой скорбью. — Понимаете, совсем недавно я почувствовал себя плохо. Доктора говорят, что я должен отнестись к этому спокойно; но мне предстоит очень серьезная операция, и я не в состоянии примириться с такой ситуацией».

— Позвольте вас спросить, а что же вам мешает спокойно это принять?

«Я отказываюсь примириться с перспективой стать инвалидом на всю оставшуюся жизнь и лишиться возможности осуществить то, что хочу. Я знаю, по крайней мере на уровне слов, что не в состоянии бесконечно удерживать темп, которым шел до сих пор; если же слягу, мой план может вообще никогда не осуществиться. Найдутся, конечно, другие честолюбивые люди, а в этом деле собака собаку съест. Я присутствовал на нескольких ваших беседах, поэтому подумал, что следует прийти к вам и обсудить вопрос».

— Крушение надежд — не в этом ли заключается ваша проблема, сэр? Перед вами перспектива длительной болезни и связанного с ней снижения популярности и приносимой вами пользы; но вы считаете, что не можете примириться с этим, так как жизнь страны чрезвычайно оскудеет, если ваш план не будет осуществлен, не так ли?

«Я уже говорил, что обладаю таким же честолюбием, как и мой возможный преемник, но кроме того, я хотел бы делать добро. С другой стороны, я действительно серьезно болен и вместе с тем просто не в состоянии примириться с болезнью, и отсюда во мне происходит мучительный конфликт. Я сознаю, что этот конфликт усиливает мою болезнь. Существует и другой страх — не за семью, которая хорошо обеспечена, но страх перед чем‑то, что я никогда не был в состоянии выразить словами даже самому себе».

— Вы имеете в виду страх смерти?

«Да, я думаю, дело именно в этом. Может быть, здесь даже страх прийти к концу, не выполнив то, что был намерен совершить. Возможно, как раз в этом и заключается причина страха. Но я не знаю, каким образом можно его ослабить».

— Потребует ли ваша болезнь полного устранения от политической деятельности?

«Вы знаете, как это все происходит. Если я не буду находиться в центре событий, обо мне забудут, а планы мои не будут иметь никаких шансов на осуществление. По сути дела это будет просто уход от политических дел, а мне этого не хотелось бы».

— Итак, вы можете либо сознательно и спокойно принять тот факт, что вам необходимо уйти от дел, либо так же спокойно продолжать политическую деятельность, ясно представляя себе всю серьезность вашего заболевания. Как бы то ни было, болезнь может разрушить ваши честолюбивые планы. Жизнь — это нечто необыкновенное, не правда ли? Позвольте мне дать вам совет: почему бы вам не принять неизбежное без горечи? Если же вы примете это с горечью и ожесточением, то ум ваш сделает болезнь еще более тяжкой.

«Я вполне сознаю это, но все же не могу примириться с моим физическим состоянием и тем более, как вы советуете, принять это совершенно спокойно. Возможно, я был бы в состоянии выполнять хотя бы часть своей политической программы, но мне этого недостаточно».

— Неужели вы думаете, что осуществление ваших честолюбивых стремлений делать добро — это единственный для вас путь жизни и что лишь благодаря вам и вашим планам страна будет спасена? Вы являетесь центром всей этой, как считают, добродетельной деятельности, не так ли? Но ведь в действительности вы не особенно глубоко заинтересованы в том, чтобы делать добро людям: вас гораздо больше интересует то, чтобы добро было сделано вами. Вы тут важны, а не добро людям. Вы настолько отождествили себя с вашей программой и так называемым добром для людей, что принимаете собственное самоосуществление как их счастье. Ваши планы могут быть превосходны и при какой‑то счастливой возможности могут принести благо людям; но вы хотите, чтобы ваше имя отождествлялось с этим благом. Жизнь — нечто удивительное; к вам пришла болезнь, и вы сопротивляетесь ей, ссылаясь на ваше имя и значимость. В этом и состоит причина вашего внутреннего конфликта. Если бы вы любили людей, а не тешили себя пустыми словами, сама эта любовь явилась бы спонтанным действием, которое оказало бы значительную помощь. Но вы не любите людей, они — просто инструменты ваших амбиций и вашего тщеславия. Творение добра — это путь к вашей собственной славе. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я говорю все это?

«Я поистине счастлив, что вы так открыто выразили то, что глубоко спрятано в моем сердце; и это принесло мне пользу. Я смутно чувствовал все это, но никогда не позволял себе взглянуть прямо в лицо факту. Для меня было большим облегчением услышать то, что вы так откровенно и ясно высказали. Надеюсь, что теперь я это пойму и смогу успокоить свой конфликт. Посмотрим, как все сложится, но уже сейчас я чувствую себя менее зависимым от своих тревог и надежд. Но, сэр, как в отношении смерти?»

— Эта проблема значительно сложнее, и для понимания ее требуется глубокое проникновение, не так ли? Вы можете дать смерти рационалистическое объяснение, говоря, что все умирает, что свежий зеленый листок, появившийся весной, осенью сорвет ветер и т.д. Вы можете рассуждать и находить объяснение смерти, можете пытаться подавить страх смерти усилием воли или же обратиться к вере, которая могла бы занять место страха; но все это — деятельность ума. А так называемая интуиция устремилась к истине реинкарнации или жизни после смерти, что может быть просто желанием выжить. Все эти рассуждения, прозрения, объяснения находятся в поле ума, не правда ли? Все это — деятельность мысли, направленная на преодоление страха смерти; но страх смерти не так просто победить. Желание индивидуума обессмертить себя через нацию, семью, с помощью имени, идеи или веры — все это есть желание продлить свое собственное существование, не так ли? Именно это желание, с его комплексом сопротивлений и надежд, должно сознательно, без усилий и совершенно спокойно прийти к концу. Нужно умирать каждый день для всех наших воспоминаний, для всякого опыта, знания и надежды. Накапливание удовольствий и раскаяний, приобретение добродетелей должно прекращаться от мгновения к мгновению. Это не просто слова, а утверждение, основанное на реальных фактах. То, что имеет длительность, никогда не может узнать блаженства непознаваемого. Не приобретать, а умирать каждый день, каждую минуту есть бытие вне времени, в вечности. До тех пор пока существует жажда осуществления, с ее конфликтами, всегда будет страх смерти.