Излагая долгую историю коротко, я хочу обсудить четыре линии в аргументации, подорвавшей классическую точку зрения консенсуса: открытие того, что научное исследование более нагружено дискуссиями, чем следовало бы ожидать с более старой точки зрения, тезис несоизмеримости теорий, тезис недоопреде-ленности теорий и феномен успешного контрнормального пове-цения.
а) Распространенность дискуссий. Теории в науке изменяются быстро — общим местом является то, что вчерашняя научная фикция становится сегодняшней ортодоксией. Однако иногда эти изменения могут обернуться продолжительными перепалками, приводящими к основательным разделениям внутри научного сообщества по вере и верности. Я уже упоминал несколько таких дебатов: Коперник — Птолемей, волновая — корпускулярная теории света, атомизм — энергетизм. Этот список может быть с той или иной степенью определенности продолжен включением нью-тонианства versus картезианства в механике, униформизма versus катастрофизма в геологии, механики живой силы versus механики импульса, однофлюидной versus двуфлюидной теорий электричества, Пристли versus Лавуазье в химии, Эйнштейна versus Бора в квантовой механике, креационизма versus эволюционизма в биологии, недавних дебатов о дрейфе континентов и т.д. Все упомянутые расколы были расколами между видными учеными, между теориями, длились по нескольку десятилетий и не было счета разумной аргументации с обеих сторон. Ситуации, вроде упомянутых, ясно показывают, что какая бы сила ни исходи ла от правил и норм науки, они на самом деле недостаточны, что бы разрешить быстро и определенно эти дискуссии.
Этот тезис может быть сформулирован иначе. Если конссясу альная модель и предполагаемый ею лейбницианский идеал дея ственны, то очень трудно понять, как диссиденты и революционеры могут вообще утверждать свои идеи. Как Кун убедительно показывает, что "если бы новая теория, претендующая на роль парадигмы, выносилась бы в самом начале на суд практичного человека, который оценивал бы ее только по способности решать проблемы, то науки переживали бы очень мало крупных революций" (Kuhn, 1962, р. 156; Кун, 1975, с. 199). Революции не появляются внезапно как гром среди ясного неба, и каждая революция должна предваряться периодом, когда одни ученые упорно идут за новыми идеями, а другие весьма счастливы, проводя время с господствующими теориями. Критики модели консенсуса говорят, что с точки зрения этой модели очень трудно понять, каким образом рациональные люди могут ссориться, чтобы заняться разработкой новых идей. Томас Кун сжато формулирует это возражение против консенсуального подхода следующим образом: возникновение новых научных идей "требует процесса решения, который допускает разногласия среди рациональных людей, а тот алгоритм, который обычно представляли себе философы, должен был бы уводить науку от этих разногласий"*. Кун настаивает, что только существование различий между учеными в предпочтениях и ценностях позволяет появляться новым теориям. В противном случае "не было бы стремления выработать новую теорию, сформулировать ее такими способами, чтобы была видна ее плодотворность или выставлены на обозрение ее точность и границы". Приведенные высказывания свидетельствуют о том, что Кун в этих строках так же, как и во многих других высказываниях, оставляет без внимания факт, что ученые могут проводить различие между критериями одобрения теорий и критериями поиска ценностей. Это различие позволяет взяться за некоторые проблемы, поставленные Куном в связи с точкой зрения консенсуса. Но Кун определенно прав, когда заявляет, что модель консенсуса оказывается неспособной осмыслить широкие масштабы и разнообразие научных разногласий. Поскольку это так, то мы нуждаемся в чем-то большем, чем консенсуальный взгляд на науку.
б) Тезис о несоизмеримости. Кун сам предложил пополнить картину, утверждая, что поборники конкурирующих теорий просто не могут общаться друг с другом. По его мнению, эта неспособность неслучайна, ибо конкурирующие теории радикально несоизмеримы. Мы можем уяснить ход мысли Куна, рассматривая его описание межпарадигмальных разногласий. Значительно быстрее, чем его предшественники, Кун сознавал тот масштаб, в котором история науки насыщена различными важными дискуссиями и полемиками. Он сам описал одну такую полемику в своей знаменитой книге "Коперниканская революция". Как он показал, период научной революции характеризуется немирным Сосуществованием многообразия конкурирующих парадигм, за каждой из которых стоят свои поборники. Описывая эти стычки между конкурирующими парадигмами. Кун показал их хроническую незавершенность. Она проистекает из-за "несоизмеримости" самих парадигм. Поборники одной парадигмы буквально не могут понять поборников другой, они живут в различных мирах. Они могут использовать одну и ту же терминологию, но при этом под одними и теми же терминами обычно подразумевают разные вещи. Невозможность полного перевода одной конкурирующей парадигмы в другую усугубляется тем фактом, подчеркнутым Куном в более поздней его книге "Существенное напряжение", что поборники различных парадигм часто привержены различным методологическим стандартам, а также нетождественным познавательным ценностям. В результате то, что одна сторона диспута отстаивает в качестве позитивного атрибута теории, поборники конкурирующей парадигмы могут рассматривать как помеху. Итак, и содержание теорий, и стандарты, принимаемые при их оценке, ведут к разладу в общении.
в) Недоопределенность теории эмпирическими данными. Смещение фокуса внимания к разногласиям, вероятно, в еще большей степени стимулировалось аргументами, исходящими из не-доопределенности. Коротко говоря, эти аргументы приводят к утверждению о том, что научные правила или оценочные критерии не позволяют однозначно и недвусмысленно предпочесть некоторую теорию всем ее конкурентам. К этому утверждению ведет ряд раздельных линий аргументации. Одна из них может быть обозначена как тезис Дюгема — Куайна, согласно которому теория не может быть логически доказана или отвергнута ссылкой на какой-либо корпус эмпирических свидетельств. Другой путь к тому же заключению лежит через утверждение (ассоциируемое по различным причинам с работами Витгенштейна и Нельсона Гудмена), что все правила научного вывода независимо от того, индуктивный он или дедуктивный, настолько радикально расплывчаты, что им можно следовать многими взаимно несовместимыми способами. Двигаясь в том же направлении. Кун показал в “Существенном напряжении”, что критерии выбора теории, разделяемые учеными, слишком расплывчаты, чтобы определять выбор теории. Этот кластер доводов часто интерпретируется в том плане, что наука не может быть той деятельностью, которая сочинена эмпирицистами и социологами, деятельностью, управляемой правилами.
г) Контрнормальное поведение. Как Пауль Фейерабенд, так и Ян Митроф, показали, что многие ученые, имевшие высокие достижения, с повторяемостью нарушали нормы или каноны, обычно называемые научными (Feyerabend, 1978; Mitroff, 1974; Фейерабенд, 1986, с. 125-406). Время от времени ученые оставляют в стороне эмпирические свидетельства, допускают противоречия и принимают контриндуктивистские стратегии. Более того, по всей видимости, во многие из примечательных случаев научного прогресса были вовлечены ученые, грубо попиравшие общепринятое методологическое благоразумие. Такое поведение по меньшей мере заставляет предположить (как считает Митроф), что Мёртон неправильно определил нормы, управляющие научной практикой. При более радикальном взгляде такое поведение может вести к заключению, к которому приходит Фейерабенд, а именно, к заключению о том, что в отношении методов "все дозволено".
Пуская в ход упомянутое выше оружие, новая волна социологов и философов побуждала нас в течение последних 10—15 лет сконцентрироваться в основном на научных дебатах и разногласиях, ибо с их точки зрения такие разногласия с гораздо большей вероятностью, чем консенсус, составляют "естественное" состояние науки. Более того, эти философы и социологи разработали аппарат для объяснения, каким образом (например, из несоизмеримости и недоопределенности) это разногласие может возникать и удерживаться. Однако, как я уже заметил, эти исследователи были слабо оснащены, чтобы объяснить, каким образом случается согласие. Чтобы понять, почему такой подход потерпел неудачу, сталкиваясь с проблемой формирования консенсуса, рассмотрим детальнее, какие преграды ставило согласие на пути куновского анализа. Так как Кун полагал, что межпарадигмальный диалог с неизбежностью частичен и неполон, и так как он считал, что борцы за различные парадигмы привержены различным методологическим стандартам, он с готовностью объяснял, почему научные дебаты представляют собой длительные и не настроенные на завершение состояния. Если обе стороны в самом деле говорят вразнобой, если они судят о своих теориях по различным меркам, то нет ничего удивительного в том, что они продолжают оставаться при своих разногласиях. Итак, куновская модель правильно предсказывает, что диссенсус должен быть обычной характеристикой научной жизни. Но она не может объяснить с такой же готовностью (если вообще может объяснить) вопрос, каким образом научные разногласия всегда приводятся к разрешению, причем не путем полного истощения враждующих сторон и не путем политической манипуляции. Если конкурирующие ученые не могут понять точки зрения друг друга, если они решительно по-разному настроены на то, что считать "хорошей" научной теорией, то выглядело бы крайне таинственным, если бы эти же ученые когда-либо достигли платформы, на которой они в конце концов согласились бы считать какую-то одну парадигму приемлемой. Однако без такого соглашения становится совсем недоступным рациональному пониманию возникновение нормальной науки, существование которой Кун отстаивает, обильно используя документы. Без четких представлений об образовании консенсуса рушится связь между двумя центральными составляющими куновской картины: концепцией разногласий (несоизмеримости) и концепцией поддержания консенсуса (нормальной науки). Кун часто замахивается на объяснение перехода от "нормальной" науки к "кризисной" (т.е. от консенсуса к дйссенсусу), но терпит неудачу, ибо он так и не объяснил, почему хитрые, но не безобидные головоломки начинают рассматриваться как аномалии, угрожающие парадигме. Это так, но это не должно затушевывать коренной изъян куновского подхода: Кун не располагает ресурсами для правдоподобного объяснения перехода от кризиса к нормальной науке, перехода еще более поразительного. Если разногласие возникает в научном сообществе, то, следуя Куну, практически невозможно понять, как оно исчезает. Когда убеждаешься, насколько важным в куновской картине науки оказывается понятие консенсуса (в конце концов парадигма есть по своему замыслу то, о чем достигается консенсус, а нормальная наука представляет собой такой тип науки, который проявляется, когда консенсус доминирует), то кажется экстраординарным, что Кун не сформулировал представлений о том, как формируется консенсус. Но, по всей видимости, еще хуже то, что его анализ в ряде отношений таков, что закрывает вообще какую-либо возможность описать происхождение консенсуса. Обратимся, скажем, к факту, что каждая парадигма в конечном итоге автоаутентична: "Когда парадигмы... попадают в русло споров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает в замкнутый круг: каждая группа использует свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же парадигмы" (Kuhn, 1962, р. 108-109; Кун, 1975, с. 125). Если парадигма в самом деле обладает этим свойством самоподкрепления, то непостижимо, каким образом поборники одной парадигмы могут когда-либо встать на путь, который привел бы их к измене своим парадигматическим привязанностям. Поскольку Кун не может объяснить, каким образом поборники конкурирующих парадигм могли бы когда-либо прийти к согласию о том, какая парадигма лучше, ему остается только требовать от нас принять существование двух радикально различных видов научной жизни ("нормальной" науки и "революционной" науки), не давая нам какого-либо ключа к динамике метаморфозы, посредством которой консенсус происходит из диссенсуса. <...> Не трудно видеть, почему у Куна отсутствует концепция формирования консенсуса: его представление о диссенсусе предполагает столь глубоко укорененные расхождения и несоизмеримости между учеными, что не остается общей основы, на которой консенсус мог бы снова оформиться.
Было бы, однако, неверным, если бы создалось впечатление, что Куну нечего сказать о происхождении консенсуса: нет, он поднимает этот вопрос от случая к случаю. Действительно, он идет достаточно далеко, чтобы заявить, что в науке уникален именно консенсус, столь убедительно происходящий из диссенсуса (ibid, р. 17; там же, с. 35). К тому же он посвящает целую главу "Структуры научных революций" ответу на то, что в сущности составляет вопрос формирования консенсуса,— на вопрос: "Что заставляет группу (т.е. научное сообщество) отказаться от одной традиции нормального исследования в пользу другой?" (ibid, р. 143; там же, с. 183). Но то, что он говорит, взятое вместе — внутренне несогласовано, а взятое в отдельности — неубедительно. Иногда, например. Кун объясняет переход от консенсуса в пользу одной парадигмы к консенсусу в пользу другой, привлекая чисто внешние соображения. Он говорит, что если мы хотим застать гегемонию новой парадигмы, то нам придется подождать вымирания старшего поколения (так называемый принцип Планка). Но даже если это верно, мы не получаем ответа на главный вопрос, ибо не можем объяснить, почему более молодые ученые способны согласиться в том, что некоторый конкурент ортодоксии предпочтителен другим. Ведь переходный период, период кризиса, характеризуется, по Куну, многообразием новых парадигм, которые соперничают друг с другом за приверженцев среди работающих ученых. Даже если мы вместе с Куном допустим, что молодые ученые более открыты новому, чем их пожилые коллеги, у нас не будет объяснения тому факту, что молодые турки часто способны договориться, на какую темную лошадку ставить. Если Кун прав относительно несоизмеримости вер и несопоставимости стандартов, то молодые поборники конкурирующих парадигм будут в столь же трудном положении, стремясь договориться об их достоинствах, что и их пожилые коллеги. <…>
Кун вовсе не единственный среди современных философов и социологов науки, кто выдвигает представление о несогласии, оставляющее очень мало, если вообще оставляющее, надежды на объяснение согласия. Имре Лакатос и Пауль Фейерабенд, например, в одной с ним связке, хотя и по разным причинам. Лакатос весьма пространен, делая упор на роль различных конвенций в оценке теорий. С его точки зрения, решение трактовать на первый взгляд очевидные фальсифицирующие примеры как подлинно опровергающие представляет собой результат "конвенции". Наученный дюгемианским обсуждением расплывчатости фальсификации, Лакатос показал, что рациональные ученые могут полностью игнорировать видимые опровержения своих исследовательских программ. Если это так, то становится волне понятным, что конкурирующие теоретики могут проводить в дискуссиях годы, если не десятилетия, не приходя по рассматриваемым вопросам к какому-либо твердому консенсусу. Но Лакатос всегда оставлял непроясненным вопрос, как сообщество ученых может разумно приходить к заключению, что одна исследовательская программа подлинно превосходит другую, и, стало быть, восстанавливать консенсус. С точки зрения Лакатоса, как и Куна, оказывается вполне разумно неопределенно долго держаться за теорию независимо от того, какие эмпирические аномалии она встречает. Но сказать так значит сказать, что отсутствует рациональный механизм, посредством которого может быть установлен консенсус, касающийся предпочтительности одной линии исследований другой. Так как консенсус такого рода — общее место в науке, лакато-совский подход оставляет нас без объяснения того факта, что ученые в большинстве случаев приходят, причем иногда очень быстро, к тому, чтобы считать научные дискуссии имеющими определенные решения.
Если Лакатос был анархистом вопреки самому себе, то Фейерабенд был вполне сознательно настроен на то, чтобы выработать теорию знания, приветствующую безудержный теоретический плюрализм. Согласно фейерабендовскому взгляду на вещи, нежелательно, чтобы ученые когда-либо о чем-либо достигали консенсуса. Его идеал науки — разновидность бесконечного вопроша-ния об основах, вопрошания, ассоциирующегося с досократовской философией. Ничто не берется как данное, все может быть подвергнуто разумному отрицанию и утверждению. Как и Кун, Фейерабенд предполагает радикальную несоизмеримость теорий. Идя дальше Куна, он отрицает, что было бы разумным настаивать, что бы ученые, оценивая теории, следовали каким-либо методологическим принципам и нормам (фейерабендовское "все дозволено"). Фейерабенд не отрицает, что ученые иногда действительно соглашаются о том, какие теории хорошие, а какие плохие, но он порицает это состояние как неразумное. Он, по всей видимости, считает, что, если бы ученые поднялись к более тонкой эпистемологии, они увидели бы, что ни одна теория не может никогда рассматриваться как заменившая или дискредитировавшая своих конкурентов и предшественников.
Социологи тоже быстро уяснили, что широкое распространение дискуссий в науке плохо укладывается в старые социологические модели. Майкл Малкей, по всей видимости, выражал мнение многих исследователей новой волны, рассматривая феномен научных разногласий как опровержение старого подхода. "Если мёртоновские нормы, например, эффективно институционали-зированы в науке, то становится трудным объяснить те частые явления интеллектуального сопротивления, которые вновь и вновь повторяются и действительно составляют неотъемлемую черту роста знания" (Mulkay, 1977, р.106). <...>
В этом кратком и отрывочном обзоре некоторых течений в современной философии и социологии науки я не стремился доказать, что все подходы новой волны ложные и что их изъяны роковые. Однако кажется ясным, что новоформирующаяся ортодоксия в философии и социологии науки столкнулась с проблемами, во всех отношениях столь же укрощающими, сколь и те, которые в свое время поставили на место эмпирицистскую методологию и мёртоновскую социологию. Говоря понятнее, многие новейшие исследователи, наклеившие на классическую философию и социологию ярлык достигших обнищания, игнорировали центральные вопросы, с которыми их предшественники справлялись. Едва ли мы можем требовать существенного выхода за пределы работ 40-х-6О-х годов, пока мы не осмыслили некоторым образом те фундаментальные факты, которые ученые того поколения правильно рассматривали в качестве базовых особенностей науки. Либо мы должны вместе с Фейерабендом отрицать, что рациональные ученые могут когда-либо обнаруживать широкое согласие (это, по всей видимости, противоречит документальной истории), либо нам еще предстоит обрести такое представление о диссенсусе, которое не было бы столь грубым, чтобы исключать саму возможность повторяющегося и широкого согласия. Пока мы не в состоянии представить двуликое обличив науки, мы не можем серьезно претендовать на понимание того, что она такое. <...>
