Как отмечается в статье У. Эберхардта "Реформация и Контрреформация в Восточной и Центральной Европе" (17) особенностью процесса межконфессионального урегулирования в восточных государствах Центральной Европы — Богемии-Моравии, Венгрии и Польше — заключалась в том, что в каждом из них король-католик активно сопротивлялся проникновению Реформации. В то же время представители земель в сейме, нередко могущественные магнаты, видели в протестантизме средство укрепления своей автономии.
Если учесть, что во всех этих королевствах король по традиции избирался или утверждался сеймом, становится понятным, хотя и запоздалое, но зато весьма широкое распространение Реформации среди местной аристократии (17, с.553).
Успешнее всего Реформация утверждалась в Богемии-Моравии, где почва для нее была подготовлена гуситским движением. Принадлежавший к Габсбургской династии король Фердинанд I, стремясь избежать политических нововведений, был вынужден опираться на умеренное крыло реформаторов — утраквистов. Ему удалось создать роялистскую партию путем предоставления мест в королевских учреждениях и в пражской ратуше наряду с католиками консервативным утраквистам (17, с.555).
При императоре Рудольфе II (пр. с 1576 по 1612) Реформация в Богемии развивалась в целом беспрепятственно. Однако с перемещением королевского двора в Прагу в 1583 г. начало формироваться ядро контрреформационного движения во главе с папским нунцием Джованни Бономи (17, с.559).
Заметный поворот в сторону католицизма, отмечается в статье, стал очевиден в 1600 г., когда в Богемии и Моравии протестанты были смещены с официальных должностей, а все высшие посты оказались заняты католиками. В ответ земли, находившиеся под влиянием протестантов, создали собственный режим правления во главе с 30 Директорами, которые приступили к созданию вооруженных сил.
Объединившись с моравскими и австрийскими протестантами, Директора сместили поборника католической реставрации короля Фердинанда II (пр. с 1619 по 1637) и избрали на его место курфюрста палатинского кальвиниста Фридриха V. Столкновение войск протестантов с имперскими силами окончилось поражением первых в 1620 г. в коротком сражении при Белой горе неподалеку от Праги. Восстание богемских протестантов послужило толчком к началу Тридцатилетней войны. Принятая в 1627-1628 гг. новая абсолютистская конституция наложила запрет как на Реформацию, так и на парламентскую власть в богемских и моравских землях (17, с.562).
Проникновение протестантизма в Венгрию происходило в условиях, когда в ходе сокрушительного поражения, нанесенного венграм оттоманскими турками под Мохачем в 1526 г. погибли король, а также большинство епископов и магнатов-католиков. В результате часть Венгрии оказалась под господством Турции, а две другие части - под правлением соперничающих претендентов на престол - Габсбурга Фердинанда и венгерского магната Яна Заполья (пр. с 1526 по 1540), что во многом облегчило распространение в стране идей Реформации (17, с.5б3).
К 1560 г., отмечается в статье, большинство венгерской знати и ее подданных перешли в протестантство, а к 1570 г. разделение населения на лютеран, кальвинистов и католиков было законодательно оформлено. К концу XVI в. лишь малая часть венгерских земель и весьма незначительная часть населения сохранили приверженность католицизму (17, с.5б9).
Попытка королей Рудольфа и Маттиаша восстановить господство католической церкви в конце XVI — начале WII в. натолкнулась на упорное сопротивление магнатов-протестантов, что позволило традициям веротерпимости в Венгрии просуществовать вплоть до XVIII в. (17, с.570).
Несмотря на то, что распространение протестантизма в Польше началось позднее и продвигалось медленнее, чем в Богемии и
Венгрии, Реформация здесь нашла опору не только в преимущественно немецком населении крупных городов, но и в лице магнатов, недовольных засилием церковного землевладения. Так, в Малой Польше, например, католическая церковь владела 15% всех годных для обработки земель. Столько же находилось во владении короны (17, с.573).
В то же время открытое исповедование лютеранства и кальвинизма стало возможным только с приходом к власти короля Сигизмунда II (пр. с 1548 по 1572), который, хотя и оставался католиком, поддерживал переписку с Меланхтоном и Кальвином и назначил кальвиниста, литовского магната Николая Радзивилла Великим канцлером (там же).
Наибольшего распространения протестантизм достиг в период Варшавской Конфедерации (Унии с Литвой) при короле Стефане Батории (пр. с 1575 по 1586), католике, который являлся также князем Трансильвании, и распространил на Польшу утвердившиеся в этом княжестве принципы веротерпимости. Однако с приходом к власти Сигизмунда III (пр. с 1587 по 1632) начинается период реставрации господства католической церкви.
Попытка части шляхетства и отдельных магнатов образовать лигу с целью защитить реформированную церковь потерпела в 1607 г. сокрушительное поражение. Магнаты-протестанты таким образом навсегда лишились в Польше политического влияния (17, с. 576).
Вместе с тем, подчеркивается в заключение статьи, именно плюрализм явился главной чертой межконфессионального урегулирования в восточных государствах Центральной Европы. Там, где он, как в Богемии-Моравии приводил к поляризации общества, католическая реставрация бывала принудительной и всеобъемлющей. В остальных же случаях, как в Венгрии, Польше и Трансильвании, католическая церковь восстанавливала свое господство в условиях веротерпимости (17, с.578).
РЕЛИГИЯ И РАЦИОНАЛИЗМ
Противопоставление религии науке, столь ярко проявившееся в XIX и особенно в XX в. в эпоху Возрождения и Реформации практически не существовало. Однако развитие естественнонаучных
знаний и математики, а вместе с ними и рационалистического мышления начало уже бросать серьезный вызов религиозным догматам, заставляя церковь реагировать, как на античное научное наследие, так и на все появлявшиеся в эту эпоху крупные труды по физике, химии, астрономии и медицине.
Весьма характерно, что влияние, которое оказал гуманизм и на католичество, и на протестантство весьма нередко приводило к попыткам обоих религиозных течений приспособить как античное наследие, так и вновь появляющиеся открытия для подтверждения христианских догматов. Только после того, как в ходе разворачивавшейся полемики выявлялась явная несовместимость новых идей с догматами, церковь обрушивала на них весь наличный аппарат своей идеологии.
Пример подобного приспосабливания рассматривается в статье Ингрид Д. Роулэнд "Гуманизм и конторские счеты" (40). Отмечая, что в основе стремления гуманистов выразить возрождаемые ими идеи неоплатонизма и других философских и естественнонаучных источников античности лежало, прежде всего, развитие торговых связей, товарообмена, рост значения городов и ремесленного производства, И.Роулэвд анализирует два источника, авторами которых являются жители Сиены начала XVI в.
Первый из них — это извлечение из текста добровольного хрониста Сиены, настоятеля городского собора Сигизмондо Тиччи (1458-1528), автора многотомной "Historia Senesium" ("Истории сиенцев").
Внимание И.Роулэвд привлекло весьма лаконичное описание хронистом первой из двух проповедей, произнесенных в ноябре 1511 г. перед сиенскими купцами папским посланником, проповедником-августинцем Эгидио да Витербо. Перед посланником стояла нелегкая задача убедить купцов, оказавших годом ранее существенную финансовую поддержку папе Юлию II в его попытке изгнать французов из Северной Италии, не падать духом после провала военной кампании последнего.
В статье раскрывается материальная подоплека войны папы против франкофилов Генуи и Феррары, заключавшаяся в борьбе за установление монополии на торговлю солью (40, с.697). Поскольку в данном вопросе интересы сиенцев и папы совпадали, папский посланник, обращаясь с проповедью к купцам, избрал наиболее надежный путь к их сердцам, употребив в своей проповеди, по
свидетельству хрониста, "язык арифметики", а также приведя в свидетельство истинности своих слов "круговую линию, которую он ассоциировал с Богом" (40, с.699).
Расшифровывая короткую запись этой проповеди, сделанную видимо малосведущим в математике Тиччи, автор указывает на очевидную связь между "языком арифметики", к которому прибег неоплатоник Эгидио да Витербо, и платоновским понятием числа, а также платоновской трактовкой космоса в виде окружности. "Нет смысла много говорить о том, что между коммерческой арифметикой, которая лежала в основе экономики Сиены и обогащала ее купцов, с одной стороны, и платоновской идеей числа, при помощи которой прелат-августинец объяснял своей купеческой аудитории сущность космоса, с другой, лежала настоящая пропасть, - пишет автор, — однако в 1511 г. нумерология и арифметика мирно уживались в сравнительной гармонии в головах как проповедников, так и прихожан" (40, с.700).
Вторым источником, анализируемым в статье, является изданная также в Сиене в 1540 г. книга Ваноччо Бирингуччо "Delia Pirotechnia" ("О пиротехнике") — первый европейский трактат по химии. В критике, с которой Ваноччо обрушивается на алхимиков, пытающихся воссоздать в своих лабораториях такой природный элемент как золото, автор видит ту же попытку неоплатонического пути к осознанию безграничного величия Бога посредством сравнения с ограниченными и легко подсчитываемыми ресурсами человеческого творчества. Ваноччо "подвергает сомнению целесообразность поисков алхимиками быстрых путей создания золота, - пишет автор, — поскольку создание благороднейшего из всех металлов требует столь тщательных и длительных усилий от самой природы (40, с.718).
Отмечая, что по производимому ими на слушателей впечатлению проповеди Эгидио да Витербо, целью которых было собрать деньги и даже двинуть в поход армию, были столь же зажигательными, как фейерверки, описываемые в книге Ваноччо, автор подчеркивает: "В этом решительном повороте к практике заключается особенность пути развития неоплатонической мысли начала XVI в. Опираясь на раскрываемое наукой строение вселенной, мыслители все настойчивей искали определенных ответов в мире феноменологии" (40, с.722).
Выдающаяся роль мыслителей Возрождения в формировании научного подхода к исследованию природы, также как и сложность процесса преодоления неоплатонического взгляда на божественную управляемость природными законами, раскрывается в статье Уильяма Л.Хайна "Взгляд на инерцию и на другие определяемые наукой законы природы в комментариях XVI в. на поэму Лукреция "О природе вещей" (25).
Отмечая, что Ньютон считал, что сформулированный им закон инерции был известен в древности, автор приводит в подтверждение его непосредственную ссылку на идею Тита Лукреция Карра, писавшего: атомы движутся в бесконечном вакууме по прямой, с большой и постоянной скоростью, поскольку не встречают сопротивления (25, с. 729).
Автор возражает против мнения современных исследователей, будто обращение к поэме Лукреция в поисках древних истоков научного подхода к исследованию природы стало характерным лишь в XVII в., указывая, что уже первый комментатор Лукреция Й.Б. Пиус, опубликовавший свою книгу в 1511 г. в Болонье и в 1514 г. в Париже, использует при характеристике законов движения, описываемых в поэме, по существу ту же терминологию, что и Ньютон, и Декарт (25, с.735).
Так, если Лукреций, говоря о том, что атом устремляется книзу, увлекаемый своим весом, использует для обозначения "веса" слово "pondus", то в комментариях Пиуса в некоторых случаях наряду с "pondus" уже употребляется "gravitas" (25, с.736).
Еще доказательнее, по мнению автора, тот факт, что задолго до Ньютона и Декарта Пиус вводит в свой комментарий обозначение "закона" природы термином "lex". Широко известно, что в древности не существовало понятия "закона природы". Эпикуреец Лукреций употребляет, говоря о "законах" движения атомов, термин "foedus", что буквально означало "контракт, договор, юридически закрепленный порядок".
В то же время, отмечается, в статье, Лукреций обозначает термином "foedus" такие же причинно-следственные связи, которые современными Пиусу юристами обозначались термином "lex". По всей вероятности именно Пиус, считает автор, ввел в своем комментарии более современную терминологию, заменив "foedus" на "lex" и обозначив последним законы движения и законы природы (25, с.739).
Таким образом, заключает автор, утвердившееся мнение, будто сформулированные Декартом и Ньютоном законы природы и движения явились дальнейшим развитием средневековой полемики о первопричине движения, видимо следует пересмотреть. "Возможно, эпикурейская традиция, которую современные исследователи научной революции по существу не учитывают, - пишет автор, - сыграла в последней гораздо большую роль, чем это нам до сих пор представлялось" (25, с.740).
Значение одной из важнейших точных наук средневековья - астрологии, отвергаемой иезуитами, но игравшей слишком большую роль в жизни средневекового образованного европейца, чтобы можно было от нее отказаться, раскрывается в статье Д. Риггса "Был ли Микеланджело рожден под знаком Сатурна?" (39).
Автор, анализируя дошедшие до нас гороскопы Микеланджело, указывает, что, несмотря на имеющиеся в них ошибки, если предположить, что астрологическая карта рождения Микеланджело стала известна ему во время его пребывания еще юношей во дворце Медичи, то она могла сыграть решающую роль в формировании его личности как художника и труженика, поскольку не только указывала на его гениальность, но и содержала предсказание, что он сможет добиться успеха только упорным трудом (39, с. 100).
Содержащийся в статье И.А.Келтера "Отказ в аккомодации: иезуитские экзегеты и система Коперника" (29) анализ дискуссии вокруг книги Коперника "Обращение небесных сфер", развернувшейся среди католических теологов, показывает всю важность и одновременно сложность утверждения в ходе протестантской и католической реформации принципа аккомодации, т.е. примирения, уживания с идеями, противоречащими проповедуемым теологическим догматам.
Одним из первых и наиболее известных католических комментаторов труда Коперника стал монах-августинец Дидакус а Цунига. В своих "Комментариях на Книгу Иова", вышедших в 1584 г., Цунига высказал мысль, что такие догматы библейской космографии, как, например, наиболее часто используемые противниками теорий Коперника места из Екклезиаста: "Род приходит и род уходит, а земля пребывает во веки" или "Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит" (Еккл. 1.4; 1.5), на самом деле не противоречат идеям Коперника, поскольку отражают лишь "язык людей", а не язык "физической истины" (29, с.275).
Ни одно положение Библии, если его правильно истолковать, утверждал Цунига, не противоречит учению Коперника. Этот введенный Цунигой в католическую экзегетику (толкование священных текстов) принцип аккомодации, отмечается в статье, послужил опорой для католических последователей Коперника, таких как Галилей и Фоскарини (там же).
Однако принцип аккомодации с готовностью был взят на вооружение и иезуитами, выступившими против теории Коперника. Примером последних может служить Бенедиктум Перейриус (Бенито Перейра), профессор философии, теологии и Библии в Колледжио Романо. В опубликованных в Риме с 1589 по 1598 г. четырехтомных "Комментариях на Книгу Бытия" Перериус использует принцип аккомодации, ссылаясь на положения Аристотеля, утверждающие недвижимость Земли и ее центральное положение по отношению к небесным светилам (29, с.280).
Иезуиты, подчеркивается в статье, "были бесспорно воспитателями европейской контрреформации. При этом их идеи и методы отнюдь не отличались прямолинейным традиционализмом, а сами они живо откликались на все новшества в гуманитарных и точных науках. Вместе с тем, в конце концов они убедились, что в действительности защищают старый интеллектуальный порядок. В естественной философии они оказались прочно привязанными к Аристотелю, философия которого рассматривалась ими как основа схоластической теологии — интеллектуальный плацдарм католической религии" (29, с.281).
Именно поражение в длившейся на протяжении почти столетия дискуссии внутри Ордена таких ученых, как, например, математик Клавиус, пытавшийся отстоять достоинство математики как истинной науки, и победа воинствующих защитников теологии как "королевы наук" предопределило обращение Ордена к "твердой и единообразной доктрине", так же как и последовавшее включение в 1616 г. труда Коперника в список книг, запрещенных церковью (29, с.282-283).
О развитии в Реформации тенденции к образованию идеологической цензуры, во многом схожей с католической инквизицией, говорится в статье Дж.Шекелфорда "Первые реакции на теорию Парацельса: Северин и Эраст" (44).
Труды немецкого врача и религиозного философа Теофраста Парацельса получили широкое распространение в Европе первой
половины XVI в. В Германии эти труды вызвали продолжительную ожесточенную полемику между философами и теологами относительно природы медицины и значения новых воззрений на нее, высказанных Парацельсом, для религиозных догматов.
Среди европейских врачей и философов, горячо поддержавших идеи Парацельса, наиболее известным и авторитетным ученым был датчанин Петр Северин, опубликовавший в 1571 г. книгу "Философские идеи медицины" ("Idea medicinae philosophica"). С энтузиазмом отзываясь о новаторских медицинских идеях Парацельса, Северин дал им собственное философское обоснование, высказавшись, в частности, за включение химических лекарств в медицинскую практику (44, с. 124).
Прямо противоположное мнение о трудах Парацельса было высказано другим известным протестантским ученым Томасом Эрастом, опубликовавшим через год после Северина свою книгу "Возражения против новой медицины Филиппа Парацельса" ("Disputtiones de medicina nova Philippi Paraceisi"). Выступая с позиций ортодоксальной Реформации, Эраст заклеймил Парацельса как приверженца манихейской ереси, загрязняющего истинную религию.
В то же время, указывается в статье, есть все основания полагать, что, по крайней мере, к моменту написания первой части своей работы Эраст не читал "Медицинских идей" ("Idea medicinae") Парацельса и всю свою критику построил на том, как была подана эта книга в работе Северина (44, с.127).
Несмотря на то, что Дания во второй половине XVI в. считалась одной из самых либеральных протестантских стран, замечает автор, нет сомнений в том, что Северина весьма встревожила реакция на его книгу ортодоксальных теологов Реформации. "Надвигающаяся буря спора вокруг чистоты теологической доктрины и конфессиональной автономии, — пишет Шекелфорд, — потрясла мир, в котором жили и работали Северин и другие датские ученые" (44, с.131).
Тот факт, что Северин не решился вступить в полемику с Эрастом и фактически никак не прореагировал на нападки последнего не только на Парацельса, но и на свои собственные философские идеи, указывается в заключение статьи, свидетельствует о том, что Эраст и подобные ему ортодоксы представляли собой в этот период силу, с которой приходилось считаться при опубликовании любых философских идей, способных так или иначе затронуть протестантские теологические догматы (44, с. 133).
РАННИЕ ПРЕДТЕЧИ ФЕМИНИЗМА
Одним из наиболее сложных и противоречивых направлений гуманистической мысли эпохи Возрождения и Реформации является выяснение принципов определения действительного и желательного общественного статуса женщины. Придерживаясь в целом возрожденного из античной традиции постулата, определявшего уровень развития общества по тому положению, которое в нем занимает женщина, гуманисты как выразители "идеологии действия" пытались преодолеть явное противоречие между бурной активизацией экономической и общественной жизни и более, чем скромной ролью в этом процессе, которой в массе своей должны были довольствоваться женщины.
Разумеется, вопрос об эмансипации как уравнивании женщины в гражданских правах с мужчиной в то время не мог ставиться даже в принципе, однако именно гуманисты Возрождения и Реформации проложили первые нелегкие тропы на пути преодоления инерции общественного сознания, отказывавшего женщине, в соответствии с уничижительной характеристикой Библией ее морального и интеллектуального потенциала, в самой способности возвыситься до "мужской" морали и "мужского" интеллекта.
В статье Деборы Паркер "Женщины в книгопечатании. Италия 1475-1620" (36) анализируются условия, способствовавшие и препятствовавшие вовлечению женщин в одно из наиболее интеллектуальных и, соответственно, наиболее труднодоступных для них направлений деловой жизни этого периода.
Сам факт, что до нас дошли имена нескольких женщин, возглавлявших книгопечатные и книгоиздательские предприятия в Италии конца XV — начала XVI вв., по мнению автора, свидетельствует о существовании весьма примечательной черты развития общественной мысли эпохи Возрождения и контрреформации (36, с.509).
Отмечая, если не ошибочность, то явную преувеличенность до их пор бытующего среди ряда историков мнения, будто в этот период среди основной массой европейских женщин стоял выбор только трех жзненных путей - брака, монастыря или проституции, — автор указывает на широкое представительство женщин в качестве не только рабочей силы, но и владелиц текстильных, пошивочных,
хлебопекарных, гребеночных, шляпных и других мастерских (36, с.513).
Несомненно, книгопечатание отличалось от подавляющего большинства таких ремесел рядом весьма существенных признаков. Прежде всего, книгопечатник обязан был быть не только грамотным, но и образованным человеком. Как минимум он должен был достаточно свободно владеть латынью, без чего выбор текстов для печатания был бы для него чрезвычайно ограничен.
В то же время, если доступ в подмастерья, скажем, в текстильной или швейной гильдиях был открыт для девушек, то в книгопечатании подмастерьем мог стать только юноша. Гильдия книгопечатников могла разрешить женщине возглавить издательское либо печатное дело в случае смерти ее мужа и отсутствия у нее взрослых детей или близких родственников-мужчин, владеющих мастерством. Однако предполагалось, что она в совершенстве владеет мастерством и является достаточно образованной, чтобы не уронить честь профессии (36, с.514).
Если учесть, что в книгопечатном деле давность предприятия, т. е. непрерывность передачи мастерства от поколения к поколению его владельцев, играла не меньшую, а возможно даже большую роль для его репутации, чем в большинстве других ремесел, становится понятным стремление мастеров не только дать образование своим дочерям, но и постоянно, с детских лет привлекать их к повседневной работе по корректуре, вычитке текстов и даже их редактированию (36, с.515).
В статье подчеркивается, что важным фактором при решении вопроса о разрешении вдове или дочери умершего печатника возглавить предприятие являлось наличие у них к этому моменту достаточно прочно утвердившегося среди собратьев по ремеслу авторитета. Это в принципе предполагало широкий круг профессиональных связей и знакомств женщин-печатниц, что никак не может свидетельствовать о замкнутости их семейной жизни.
Более того, важнейшей частью приданого дочери печатника обычно бывали книги и печатное оборудование стоимость которых могла достигать 1 тыс. и даже 3 тыс. дукатов. Все это вместе, указывается в статье, порой давало возможность вдове печатника не спешить с вступлением в новый брак, но добиться разрешения возглавить оставшееся после мужа предприятие и успешно осуществлять его деятельность (36. с 52).
В статье рассматривается богатый фактологический материал о женщинах, возглавлявших книгопечатные и книгоиздательские предприятия в Италии эпохи Возрождения. Вывод, к которому приходит автор, заключается в том, что те же самые качества, которые помогали в отдельных случаях женщинам позднего средневековья стать в один ряд с мужчинами в таком "ителлектуальном" ремесле, как книгопечатание, одновременно играли роль ограничителя в деле закрепления и дальнейшего развития этого их статуса.
Признавая за женщиной в принципе возможность возвыситься до интеллектуального уровня мастера-мужчины в книгопечатании, общественное сознание той эпохи "не могло легко примириться с мыслью, что при этом женщине-предпринимателю может быть доверено длительное распоряжение сколь либо значительным капиталом" (36, с.534).
Противоречивость гуманистического взгляда на женщину как участника "деятельного" процесса в эпоху Возрождения и Реформации анализируется в статье Филипа Сома "Итальянские критики изобразительного искусства от Микеланджело до Малвазиа о мужественности и женственности художественной манеры" (47).
В статье подробно разбирается лексика позднесредневековых итальянских трудов и заметок об изобразительном искусстве с целью показать открытые и завуалированные способы, при помощи которых их авторы проявляли свое отношение к мужскому и женскому началу в художественном творчестве.
Автор прослеживает эволюцию взгляда на женщину, отразившуюся в оценке критиками XV-XVII вв. различных художественных манер, проникнутых, по их мнению, то мужским, то женским началом. Так, считает автор, аристотелевская концепция аморфности и неопределенности женского естества, была усвоена критиками XV в. (Ченнини) и перенесена критиками XVI в. в сферу женской психологии с целью подчеркнуть неорганизованность, неподвластность женского разума здравому смыслу и, соответственно, разрушительное влияние женского начала на замысел и пропорции в искусстве (Микеланджело о фламандском искусстве).
Одновременно ряд критиков относили на счет этих же "женственных" качеств манеры саму красоту и неуловимую притягательность живописи, противопоставлявшейся фреске как проявлению "мужественности", т.е. решительности и быстроты воплощения художественного замысла. В свою очередь, утверждение
о "женственности" определенной художественной манеры позволило критикам XVII в. признать ее доступной для художника-женщины, что знаменовало наступление эпохи, "когда в женщине перестали видеть пассивное творение мужчины либо ипостась красоты (как это чаще всего проявлялось в искусстве Возрождения), но признали в ней самостоятельную творческую силу" (47, с.761).
Прослеживая развитие в итальянской критике изобразительного искусства эпохи Возрождения тенденции отождествления "женственности" художественной манеры с аморфностью содержания в противовес "мужественности" манеры, отождествляемой с формой, автор указывает в качестве первоисточника вышедшую в 1395 г. книгу Ченнини "Libro dell'Arte" ("Книгу об искусстве").
Проведенное Ченнини сравнение совершенства и определенности пропорций мужского тела с диспропорциональностью и изменчивостью женской натуры, считает автор, заложило в итальянской критике изобразительного искусства устойчивую тенденцию отождествления "женственности" художественной манеры с такими ее свойствами, как мягкость, неуловимость, изменчивость, элегантность и т.п. "Отожествление женщины с полной случайностей и переменчивой природой, — пишет Ф.Сом, — превратилось у Микеланджело в устойчивую метафору, которую он широко использовал в своей критике пейзажистов" (47, с.779).
Столь же категоричен был Микеланджело и в своем отождествлении "женственности" художественной манеры с живописью маслом в целом. Сам путь в Италию живописи маслом от фламандцев в Венецию, отмечается в статье, как бы указывал на ее связь с изменчивостью водной стихии, отождествлявшейся в античности с женским началом. "Венецианские корни живописи маслом, — считает автор, - служат Микеланджело подлинной основой для провозглашения ее "женственной" манерой изобразительного искусства (47, с.786).
В статье прослеживается и другая тенденция отождествления "мужественности" художественной манеры с замыслом и рисунком, а ее "женственности" с цветом и живописью. Одним из первых и наиболее ярких выразителей этой концепции стал Джордже Вазари. Почти столетием позже, отмечает автор, эта концепция была
воплощена на полотне Гверчини в образе мужчины - творца замысла (рисунка), дающего указания женщине-живописцу, переводящей замысел на язык красок.
Дальнейшая эволюция этой тенденции наблюдается в XVII в. в виде уже не столько характеристики живописи маслом в целом как "женственной" манеры изобразительного искусства, сколько в различении "мужественной" и "женственной" манеры использования кисти. Так, вдумчивый биограф и архивист Карло Чезаре Малвазиа, оценивая полотна Гвидо Рени и его учителя, фламандца Денийза Калваэрта, определяет манеру последнего как "прилизанную, нерешительную и женскую" (47. с.795).
Таким образом, оставляя за "женственной" манерой в живописи в целом отрицательное, по сравнению в "мужественной", значение для изобразительного искусства, указывается в статье, Малвазиа и другие критики XVII столетия как бы локализуют, сужают ее сферу. "Свойство женственности сместилось с масла как живописного средства к мазку как живописной технике (47, с.796).
