Время 7 час 55 мин
В части было тихо. Прибежавших по зову ГКЧП было 5 или 7 человек. Это-то при списочном составе нашего управления более 80 человек.
- Не густо, - с горечью, подумал я.
Люди курили и обсуждали обрывки обращения к советскому народу. Иванов шумел больше всех и энергично жестикулировал. Его слова были так убедительны, что хотелось с винтовкой наперевес немедленно идти наводить порядок.
Сонный дежурный по управлению, узнав о ГКЧП из наших слов, мгновенно преобразился. Натянул фуражку и начал звонить на Охту, где размещались основные подразделения нашей части, в том числе и главный дежурный. Там уже знали обо всем, но дозвониться до начальника института не могли.
- Звони Колтуну! Пусть разрешит, хоть пистолеты выдать, а там видно будет…! – кипятился Иванов.
- Никуда я не буду звонить! – огрызнулся дежурный - поступит с Охты команда, тогда другое дело, и вообще, такие дела по звонкам не делаются, тут письменный приказ надо.
- Ты не понимаешь, что происходит! – настаивал Иванов – Надо действовать, промедление смерти подобно! – заговорил он прямо ленинскими словами.
- Что…? Телеграф, телефон, вокзал….. Московский вокзал, кстати, в двух шагах, беги по путям…, захватывай.…Чего медлишь Иванов? Почту, кстати, захватить забыл!
Дежурный, понятно, ничего делать и никому звонить больше не будет. Хоть потоп, лишь бы не в его дежурство. Два часа до смены. Поэтому я поднялся в приемную и позвонил на квартиру Колтуна. Трубку никто не брал.
- В отпуске, еще не приехал, - убедился я, никаких команд нет и видимо не будет.
- «Кина» не будет, - сообщил я Иванову и сгрудившимся у рубки дежурного офицерам. – Пойдем, ребята, по отделам!
Вскоре к проходной начали подтягиваться офицеры, и сотрудники части, спешившие на работу. Молча, без обычных шуток, проходили через проходную и скрывались в лабиринтах института.
Дежурный, как полагается, прохаживался по парадному вестибюлю, готовясь к встрече начальства. Обычно в 8.30 в вестибюль входил адмирал или кто-то из его заместителей. Дежурный, печатая шаг, приближался и, приложив руку к козырьку, рапортовал начальнику, что в отсутствие его не случилось ничего. На этот раз еще как и что случилось! Поэтому дежурный с перекошенным ртом лихорадочно соображал, каким образом и о чем доложить: о ГКЧП, перевороте, восстании….
Я через проем двери наблюдал за нелепой картиной его душевных мук. Давиться от смеха мне почему-то не хотелось. Вот уже минуло назначенное время. Никого нет! Прошло пять, десять, пятнадцать минут – никого!
По лестнице со стороны отделов в вестибюль спустился доктор Пожарцев.
- Дежурный! Чего топчешься как истукан! Иди в рубку. Не будет сегодня вождей. Я старший, понимаешь. Да, и меняйтесь в 11. 00 сами. Некогда мне.- После чего он неспешно прошел мимо во внутренний двор. Наверное, в библиотеку.
В отделе я уселся за свой стол и разложил расчеты.
- Да хрен с ним с этим ГКЧП. В Москве сами разберутся, если уже не разобрались, - подумал я, вспомнив, что надо отпроситься и встретить жену в аэропорту. Но отпрашиваться было не у кого.
В отделе постепенно наладилась обычная рабочая обстановка. Скрипели перья, вполголоса обсуждались производственные дела, заходили люди из соседних отделов с неотложными вопросами. Кто-то громко поинтересовался, делить на два или на четыре пи интеграл Лапласа с крышкой.
Тишину нарушил фронтовик Зубков, в 41году тонувший в ноябрьской Ладоге, но не бросивший свою трехлинейку.
- Звонил только что в Москву Коле Зуеву. Говорит, что по Кирова уже пролязгали танки!
- Зачем? - машинально спросил я.
- Не зачем, а куда. К Кремлю, вестимо!
- Знаешь, Валера, - доверительно вполголоса произнес Зубков, обращаясь уже ко мне, – Сообщили состав ГКЧП, сила! Смотри, кто входит: Язов - армия, Крючков – КГБ, Пуго – милиция, Тизяков – промышленность, Бакланов, Стародубцев….
- А кто на другой стороне?
- Как кто. Ельцин, Собчак наш, ну там Гаврила Попов – из Москвы.… Да они, наверное, уже все сидят на Лубянке.
Я и не сомневался, что так оно и есть, или в скором времени будет.
- Жаль Собчака, красиво говорил, - произнес я.
- Ничего и не жаль! Не понимаешь ты важности момента. Это такая зараза. Один раз помутнение найдет на людей, потом век успокаиваться придется!
Я решительно не понимал о чем идет речь, поэтому тактично остановил заводящегося Зубкова, а то он уже плавно перескочил на еврейскую тему. Добрая четверть из нас были евреи, и шептаться об этом в кулуарах считалось недостойным. Тем более, что в отдел со спины Зубкова зашел доктор Ястребов, ярый поборник демократии, которого я, тем не менее, безгранично уважал.
- Да Сергей Васильевич, - чуть погромче, чтобы слышали сидящие рядом, обратился я к Зубкову, - Вы подскажите, функция синус х на х, четная?
- Конечно! Она еще и симметричная относительно оси х…., - сел на любимого конька Сергей Васильевич.
Продолжать разговор далее мне больше не хотелось. Причина его не любви к евреям мне была понятна. Когда его, после ранения, эвакуировали из Ленинграда на Большую землю, баржу разбомбили фашисты. Сергей Васильевич, тогда просто Серега, оказался в ледяной воде. Держаться на плаву за обломок плашкоута мешала трехлинейка и человек двадцать народу, что также как он с матюгами и молитвами из последних сил цеплялись за его рваные края. Через два часа все, кроме Сереги и молодого рыжего еврея умерли и теперь уже безучастно покачивались на Ладожской зыби под непривычно ярким осенним солнцем.
Молодые люди не хотели умирать. Они отчаянно боролись за свою жизнь. По очереди взбирались на малюсенький уступ обломка с подветренной стороны, чтобы немного отдохнуть и согреться. Причем, если Серега, отдохнув, сознательно уступал место рыжему, то для того, чтобы в очередной раз занять его, приходилось штыком сгонять посиневшего еврея с обломка.
Подобрали их только под вечер. Спасли обоих. Рыжий парень оказался студентом, тоже первокурсником. Волей судеб они оба впоследствии стали моряками. Служили в одной бригаде, а потом и работали в одном институте. Но никогда не разговаривали. Всегда ходили на разных кораблях, по разным палубам и по разным коридорам. Ладога рассорила их на всю жизнь.
Впрочем, дело не только и не столько в этом случае, о котором знали почти все офицеры. Мне Сергей Васильевич однажды, говоря о сущности еврейской натуры, произнес неизвестное слово - «сегрегация». Я поинтересовался, что оно означает и услышал историю о том, будто бы ранее, еще там, на Лужском рубеже, к ним в курсантский батальон первогодков училища Дзержинского приехал комиссар из политотдела.
Батальон, чтобы не попасть под случайный пулеметный огонь, был выстроен в ложбине. Комиссар, чернявого и кудрявого вида (намек понятен) лично прошел вдоль строя, тыкая в каждого курсанта пальцем и приговаривая при этом «Направо» или «Налево». Потом прозвучала команда: «Направо и налево сомкнись»! Тех, которым было сказано направо, передали оружие и они проследовали в полуторки (для перевозки в училище), а тех, кому – налево, взяли недостающие винтовки и снова заняли окопы. Среди тех, кому направо, почти все были чернявые, нос горбинкой, ну, в общем, похожи на самого комиссара. Ну а кому налево, сплошь природные русаки из глубинки. Через час полуторки уже были далеко, а передний край утюжили немецкие танки.
В живых от почти тысячи курсантов остались примерно полтораста человек - почти все севшие на автомобили и отправленные в Баку для продолжения учебы и еще человек пять с Лужского рубежа.
Этот урок скоротечной сегрегации, т.е. разделения и выбора по национальному признаку, кому воевать, защищать и строить, а кому сразу под нож, был усвоен им в ранней юности, а мною осознан гораздо позже.
Поделился Сергей Васильевич этим эпизодом лишь со мной. Не знаю почему.
