Два адиафористических спора

От стоиков нас отделяет огромный отрезок времени Невозможно с исчерпывающей полнотой представить материал, накопленный по интересующей нас проблеме в течение всех этих веков. Да в этом и нет никакой необходимости. Однако важность данной темы подчеркивает тот факт, что адиафора дважды становилась предметом жарких споров.

Первый адиафористический спор возник в период Реформации. Началом послужил так называемый Лейпцигский интерим 1548г., который должен был сблизить позиции римско-католических и лютеранских богословов. Сторону Лютера представлял его друг Меланхтон, который сделал очень большие уступки римским католикам, например, в вопросе о конфирмации, соборовании и многих ритуальных действиях во время церковной службы. Меланхтон считал это обоснованным, поскольку ведь речь шла всего-то лишь об адиафоре. Это, однако, привело не к объединению с римскими католиками, а к конфликту в лагере самих лютеран. Оно и понятно. Казалось бы, и колокольный звон, и свечи в церкви, и облачение священника — все это относится к области безразличного. Но противники Меланхтона лучше, чем он, поняли, что такие вещи нельзя вырывать из их исторического контекста. Рассматривая их изолированно, то есть сами по себе, можно зайти слишком далеко, чем, кстати сказать, всегда грешили адиафористы. В действительности же все то, что рассматривал Меланхтон, представляло как бы звенья одной цепи. При этом данные вещи приобрели настолько ярко выраженную конфессиональную окраску, выступая как своего рода раздражитель для каждой из сторон, что в них уже более ничего не осталось от невинной адиафоры.

Второй адиафористическийспор разгорелся в конце XVII в., и снова в лютеранских кругах. Однако теперь его начали именно пиетисты, которые, резко отрицательно относясь ко всяким толкам об адиафоре, выступили против посещения оперы, игры в карты, танцев и т. п. Неприемлемым для них было не злоупотребление этими вещами. Порочность они усматривали в самом факте их употребления. Добрые, по их мнению, только такие поступки, целью которых является почитание Бога и которые совершаются в вере в Христа и во имя Его. Действия, в которых находится место юмору и шутке, не предписаны Богом. Их придумали люди для собственного удовольствия. Поэтому они могут иметь лишь греховный характер. Один из пиетистов утверждал, что существуют только два вида страсти: внушенная Святым Духом и врожденная греховная страсть.

Другой из них полагал, что христианина может увеселять только одно сугубо религиозное действо: созерцание, молитва и духовная музыка. Веселость должна иметь религиозное содержание. Именно в нем следует искать отдохновения, а кроме этого, только в полезных занятиях, таких, как учеба и рукоделие. Адиафоры не существует. Было с точностью расписано, что можно, а чего нельзя. Званые пиры, например, были греховны, поскольку наслаждение превышало меру необходимого, а при произнесении тостов юмор был неизбежен. Следовательно, это грех Музыка, дарованная нам для священных целей, во время танцев использовалась не по назначению. Сцена являлась злом, поскольку ее корни терялись в язычестве. Даже прогулки иногда воспринимались неодобрительно, так как это было проявлением духа, не желающего покоиться в Боге. В одном сиротском приюте города Галле зашли настолько далеко, что даже на детские игры было наложено табу.

Давая оценку подобным взглядам, мы, однако, не должны забывать, что пиетисты выступали против легкомысленного отношения к жизни, находившего свое проявление в формах, характерных для того времени. И в этом их заслуга. Однако они зашли слишком далеко, нередко осуждая даже весьма обычные вещи. Слишком уж это просто: утверждать, что существуют два вида страсти: внушенная Святым Духом и врожденная греховная страсть. Так говорить можно, только если рассматривать жизнь человека в ее целостности перед судом Божьим. Но что же тогда представляет собой эта жизнь? Обитель Святого Духа или логово торжествующего греха?

Однако при таком подходе под понятие «врожденная греховная страсть» подпадает все, что связано с естественным проявлением наших органов чувств, например, способность видеть вещи и любоваться ими, слышать музыку и наслаждаться ею, обонять аромат цветов или вкусной пищи. В пользовании всеми теми способностями, которыми человек был наделен с момента сотворения, то есть обонянием, вкусом, слухом, зрением, осязанием, он остался человеком. Поэтому не следует, говоря словами Кальвина, отнимать у человека все его человеческие чувства, уподобляя его деревяшке. Дал бы Господь, вопрошает Кальвин, такую красоту цветам, которая предстает нашему взору, если бы не было позволено испытывать удовольствие разглядывать их и вдыхать их аромат?[16]

Это же можно сказать и относительно сферы развлечения. Ритм труда и отдыха, напряжения и расслабления задан нам со времен сотворения, как бы сильно ни влиял грех на то, каким именно образом мы трудимся и отдыхаем. Однако тот, кто запрещает играть детям в сиротском приюте, ставит знак равенства между тем, что дано нам при сотворении, и тем, что греховно.

Не следует допускать, чтобы природа поглощалась грехом, так что греховным становится простое обоняние, вкушение и отдохновение. Но для пиетистов не существовало ничего «простого». Все должно было получить духовную нагрузку. Вместо того чтобы благодать оздоравливала природу, у них природа сокрушает благодать.

Все мысли христианина должны были быть постоянно заполнены Богом. Но ведь это невозможно. У крестьянина, желающего как следует вспахать свое поле, мало времени, чтобы думать о Боге. Как и у того, кто в часы досуга занят игрой. Люди остаются людьми и не превращаются в богов. В воскресенье, когда Бог говорит с нами в церкви, мы всем своим существом должны быть с Ним; но в будние дни мы должны полностью отдаваться работе, которую тот же Бог возложил на нас. А то, что верно в отношении работы, верно и в отношении отдыха. Примечательно, что пиетисты, отрицавшие адиафору и тем самым стоявшие на прямо противоположных позициях по отношению к стоикам, в сущности смыкались с ними, когда выдвигали требование, чтобы все поступки были сознательными и обоснованными. В обоих течениях, независимо от их направленности, в сфере этики можно обнаружить сильное проявление рационализма. Стоик считает, что человек должен быть обращен в себя, пиетист желает, чтобы человек всю свою жизнь сознательно направлял к Богу. Однако у обоих человек легко выпадает из тех отношений, в которые Бог поставил его в этом мире. Стоики считают весь мир, находящийся вне человека, адиафорой, пиетисты же с легкостью объявляют его запретной зоной. В обоих случаях на пути развития человека, который всем своим существом направлен на творчество, возникают серьезные препятствия.

Адиафоры нет

После этого экскурса в историю, перейдем к рассмотрению вопроса о том, существует адиафора или нет. Излишне доказывать, что по поводу многих поступков в Писании не дается каких-либо категорических предписаний. Бог дал человеку задание наполнять землю, и обладать ею, и владычествовать над животными (Быт. 1:28). Однако о том, как это делать, написано немного. Человеку запрещено есть от дерева познания добра и зла; однако ему была предоставлена свобода выбрать другие плоды (Быт. 2:16,17). Согласно Новому Завету, верующий может жениться, однако может и отказаться от этого шага (1 Кор. 7). Он может есть мясо и другую пищу, но может этого и не делать (Рим. 14; 1 Кор. 8 и 10). Можно отличать день ото дня, а можно судить о всяком дне равно (Рим. 14:5,6). Один может поступать хорошо, другой поступает лучше (1 Кор. 7:38). Такое слово, как «лучше», предполагает, что не может быть и речи о возложенном на человека «долженствовании». Не вступать в брак, может быть, лучше, чем вступать, но все же лучше вступить в брак, нежели разжигаться (1 Кор. 7:9). Во всяком случае, очевидно, что человек, даже принимая в своей жизни весьма важные решения, не может сослаться на особое откровение Бога, но он вправе и должен свободно найти свой путь.

Тот, кто отрицает это и на каждый поступок хочет наложить печать: «так говорит Господь», ограничивает христианскую свободу. Действительно, существует очень много вещей, которые и не предписаны нам Писанием, и не запрещены им. Однако значит ли это, что здесь мы имеем дело с адиафорой? Тому, кто всерьез воспринимает буквальное значение этого слона, очевидно, представляется некая нейтральная зона, внутри которой человек может принимать самостоятельные решения. Это абсолютно неприемлемо для исповедующего веру в то, что независимым является Бог, а человек со всей своей жизнью, от величайшего до мельчайшего решения, стоит под законом Бога (Мф. 22:37—39; 1 Кор. 10:31). Ведь и самое незначительное входит в целостную систему нашей жизни и никогда не выпадает из нее как «безразличное». Здесь мы должны согласиться с пиетистами, разделяя их вывод, что термин «адиафора» нельзя назвать удачным. Адиафорой мы обозначали те вещи и поступки, которые нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Однако термин «адиафора» непригоден ни по отношению к «вещам», ни по отношению к «поступкам». Говоря о стоиках, мы уже видели, насколько искажается взгляд на творение Божье, если всерьез принимать понятие адиафоры. Фактически человек помещает себя автономно над творением и вне его, а всякие вещи, которые Бог сотворил благими, определяет как адиафору. В Писании говорится иначе. Это можно хорошо проиллюстрировать текстом из Рим. 14:14, где Павел утверждает, что «нет ничего в себе самом нечистого». Обратим внимание на то, что Павел здесь занимается абстрагированием. Нет ничего нечистого, «рассматриваемого само по себе». Однако он не пускается в рассуждения об адиафоре. «Рассматриваемые сами по себе» вещи принимают у него характер не плохих, или хороших, а не нечистых... И он в этом убежден в Господе Иисусе, как он убежден и в том (в другом письме), что всякое творение хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (1 Тим. 4:4,5). Таким образом, для каждого, кто знает Христа, именно ничто, «рассматриваемое само по себе», не является нечистым или нейтральным, но все есть хорошо: земля, и что наполняет ее, принадлежит Ему (1 Кор. 10:26; Мф. 28:18).

Свобода от и свобода для

На этом вопросе стоит задержаться. Говоря об адиафоре, мы легко представляем себе зону, где можно принимать нейтральные (поскольку мы имеем дело не с верой и Христом) и вполне самостоятельные решения. Однако такая мысль покажется странной христианину, исповедующему веру в то, что всем своим телом и душой, в жизни и смерти он принадлежит Христу. Другими словами, он предал себя в руки Спасителя со всем своим скарбом. Что же в таком случае свобода? Здесь следует указать на два аспекта, связанные с христианской свободой.

Прежде всего христианская свобода есть свобода от всех вещей. Мы свободны от греха (Рим. 6:18), от закона как тягостного ига (Рим. 7:1—3), от богов, которые в существе не боги (Гал. 4:8). Все подобные «господа» не имеют больше власти над нами, так как нас спас Христос, выкупивший нас из всякого рабства. Павел серьезно предостерегает от всех тех, кто (снова) хочет ввергнуть христиан в иго, так что они опять потеряют свою свободу. «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства», — предостерегает Павел галатов (5:1). Так и в ходе церковной истории постоянно звучали предостережения против разных видов несвободы, вне зависимости оттого, надвигалась ли эта угроза со стороны римских католиков или протестантов. Также и пиетизм, как мы уже видели выше, в некоторых своих проявлениях угрожал христианской свободе. Тот, кто не может весело отпраздновать какое-либо событие и не позволяет играть своим детям, поскольку и он, и они постоянно должны быть заняты «духовными» вопросами, угрожает христианской свободе. Вместо того чтобы быть свободными от всякого человеческого ига, люди снова становятся рабами, находясь под игом всяческих правил, которые словно цепями окутывают их жизнь.

Однако свобода от всякого человеческого ига есть одна сторона христианской свободы. Другой стороной является то, что мы свободны для Иисуса Христа. Свобода от законничества, от чужих богов, от благонамеренных, но в то же время мелочных взглядов по поводу того, можно ли участвовать в праздниках и наслаждаться прекрасной едой — это, очевидно, свобода для чего-либо и кого-либо иного. Это свобода для того, чтобы в дальнейшем служить Богу и ближнему. Кто может сказать, как сказал Павел о себе, что он свободен от всех (1 Кор. 9:19), должен вместе с Павлом, не переводя дыхания, прибавить, что он всем поработил себя. Последнее является оборотной стороной первого.

Это очень важно также и для решения вопроса об адиафоре. Превращая жизнь в смирительную рубашку, пиетисты затушевывают христианскую свободу как свободу от чего-либо. Они, однако, правы, когда отвергают термин «адиафора» на том основании, что вся наша жизнь представляет собой владение Христа, где просто не существует никакой нейтральной зоны. Правда, в понятие свободы они вкладывают ложное содержание, придавая весьма мало значения факту существования обширнейшей области, где христианин, обладая дарованной ему Христом самостоятельностью, вправе принимать собственные решения. Вооруженные этим знанием, мы теперь лучше можем определить свою позицию по вопросу об адиафоре.