Вещь и ценность: сквозь призму истории, культурологии и политической экономии

Вещь как единичность vs мир как множественность.

Нужно отметить, что попытки сократить дистанцию, физически приблизить и сделать доступной вещь, достигшую интерсубъективного статуса в чувственном восприятии, могут не принести желаемого результата. Вальтер Беньямин, например, ценность вещи определял наличием ауры, которая приобретается в процессе исторического времени и соразмерна возрасту артефакта. Историческая ценность и авторитет произведения искусства складываются веками. Именно отдаленностью своего возникновения, принадлежностью к прошлым эпохам и притягивает вещь. С появлением технически доступного копирования человек получил возможность приблизить влекущий объект культуры: «...страстное стремление приблизить к себе вещи, как в пространственном, так и в человеческом отношении так же характерно для современных масс, как и тенденция преодоления уникальности любой данности через принятие ее репродукции. Изо дня в день проявляется неодолимая потребность овладения предметом в непосредственной близости через его образ, точнее – отображение, репродукцию» [5, С. 24]. В результате этого субъект не стал причастен к подлинному культурному артефакту. Произошел обратный эффект: материальная симуляция стала абсолютно не идентифицируемой с подлинником, сливающейся в общем потоке массовых образов, превратившаяся в безликий потребительский инструментарий. Такое качество подлинника, как временное отдаление, было утеряно в репродукциях, которые стали доступны и повседневны. Можно сказать, что произведения искусства посредством своих репродукций, получив близость к телесности человека и утратив свойство принадлежности к другому пространству и времени, стали подручными, не различаемыми, «зондирующими» повседневность объектами. Многие философы и культурологи критически относятся к сложившимся в современной массовой культуре отношениям человека и вещи. Современный человек не знает меры в приобретении вещей, относительная доступность и изобилие которых обеспечивается индустрией потребления. В свою очередь, этот процесс приводит к нарушению традиционных способов формирования культурной памяти, отсутствию рефлексии, ценностной дезориентации и к прочим симптоматичным состояниям. В защиту современного отношения к вещам можно сказать, что отсутствие магистральных идей, идеологий, постмодернистский плюрализм смыслов не оставляют ничего другого, как находить опору и подтверждение чувству и мысли в материальном опредмечивании. Вещь в данном случае становится доказательством существования устойчивости в реальном мире. Таким образом, вещи стали обладать большей достоверностью и объективностью существования, чем слова. Индивид определяет основания своей жизнедеятельности в окружающих предметах и вещах, именно в них пытается найти подтверждение реальности своего существования и всего происходящего. Неустойчивость семантических форм замещается относительной устойчивостью форм материальных, в которых видится, хоть и сомнительное, но продолжение традиции.

Карл Маркс. Вещь и стоимость vs желание. Функционализация со стороны политэкономии.

Одной из широких проблем современной философии языка, где проявилась специфика национальных традиций, стало изучение онтологического соотношения слов, идей и вещей. Так, среди «национальных пристрастий» отмечается сохранение немецкой философией языка родовых черт реализма (сознание как соотношение вещи и ее понятия); английской – черт номинализма (понятие о вещи–слово–познание), французской – черт рационалистического концептуализма (вещь–слово–достоверность знания). Во французской семиологии изучение социальных мифов и генетических условий последних приводит к идее децентрации субъекта и его растворении в «игре означающих» (концепт смерти субъекта). Подвергаются критике теории автономного существования человека и прозрачности сознания, пересматриваются основания классической рациональности. Мишель Фуко отрицает автономность языка по отношению к историческим и социальным системам: текст всегда вторичен по отношению к породившим его силам. Если массу французских структуралистов интересуют синхронические описания с акцентом на проблемах власти/идеологий, то Фуко переносит приемы структурной лингвистики на доступный материал прошлого европейской культуры. Здесь исследуются не структуры в традиционном понимании: Фуко стремится вычленить структурирующие механизмы во всех образованиях сознания и культуры рассматриваемой эпохи, выявить общие принципы организации знания. По мнению Фуко, каждому историческому этапу соответствует своя система знания. Изучение соотношения «слов и вещей» дает возможность представить собственную новую концепцию истории «прерывностей», согласно которой история носит скачкообразный характер. Фуко отмечает обманчивость сходства современной лингвистики с идеями «Всеобщей грамматики»: «Вся эта квазинепрерывность на уровне идей и тем, несомненно, оказывается исключительно поверхностным явлением» [3, С. 40]. На каждой стадии культурного развития трансформации настолько радикальны, что последующий этап развития человеческой мысли не может выводиться из предыдущего; сама история в целом выступает сферой действия бессознательных сил. Внутрикультурное соотношение «слов и вещей есть «способ, с помощью которого она устанавливает близость между вещами, картину их сходств и порядок, согласно которому их нужно рассматривать» [3, с. 42]. Это способ детализировать обоснование тождественности и устанавление семантических связей/ассоциаций. Сцепляющее слова с вещами детерминирует также корни «логичности», не априорной и не обусловленной только эмпирическими характеристиками. Для демаркации Фуко вводит термин эпистемы как сетки, внутри которой определяются типы тождеств и различий, выделяются форма и содержание, выявляются закономерности и каузальные связи. Изучение соотношения «слов и вещей» выявляет условия возможности разных типов знаний, позволяющих в каждую историческую эпоху проводить новую линию демаркации между рациональным и иррациональным. «Между уже кодифицированными взглядами на вещи и рефлексивными познаниями имеется промежуточная область, раскрывающая порядок самой его сути», которая «может рассматриваться как наиболее основополагающая, то есть как предшествующая словам, восприятиям и жестам» [3, С. 38]. Таким образом, эпистема предшествует знаниям, их упорядочивает и организует, делая возможным формирование знания в той или иной форме. Подобная ориентация исследования принципиально отличается от анализа идей или истории развития научной мысли. Здесь философские или научные теории вторичны по отношению к эпистеме они есть ее результат, поскольку объектом рефлексии становятся не сами идеи, а базис, благодаря которому они приобрели ту зафиксированную текстовым образом форму. В рамках такого исследования происходит выявление самих условий возможности формирования некоторого типа знаний, а история науки превращается в «археологию знания», выявляющую структурные связи, что обусловливают устойчивость и надежность существования эпох. Именно такая археология, «обращаясь к общему пространству знания, определяет синхронные системы, а также ряд мутаций, необходимых и достаточных для того, чтобы очертить порог новой позитивности» [3, С. 40]. Фуко убеждается, что с каждым этапом серьезно меняется сам «способ бытия вещей и порядка, который, распределяя их, представляет их знанию» [3, С. 40]. Во французской лингвистической философии языка гносеологическое направление устремлено к «постижению концепта как сущности слова-вещи» [2, С. 461]; эту традицию развивает и Фуко, в творчестве которого заметно одновременное влияние рационализма с позитивизмом. Эпистема может считаться полем методологических операций – как семиотическое конструктивное пространство формирования знания, где явления обнаруживают свое бытие для S и утверждают свою позитивность вступлением в допускаемые эпистемой комбинации. Всякая культура как оперирование смыслами/концептами подразумевает правила оперирования ими, причем упорядочивая сущее главным образом в языке/тексте средствами языка же. Следует отметить, что «язык» у Фуко несводим к языку из традиционного анализа лингвистических концепций – это скорее метафора феноменов духовной культуры. Таким образом, изучение «слов и вещей» выявляет скрытые основы видов знания и поведения, при этом исследуя почву, которая изнутри конкретной культуры/эпистемы зачастую не может быть рационализирована.