Единая и тройственная душа 4 страница

В каждом человеке борются между собой люциферический и ариманический духи. Этим они взаимно уравновешивают (или, можно сказать, погашают) один другого. Человек имеет задачу силой Христа постоянно удерживать и укреплять это равновесие, бесстрашно идя к познанию действующих в его основе сил. Отогнав от себя Люцифера, который не выносит иронии, сатиры, Гоголь оказался в положении, когда вся сила неуравновешенного Люцифером ариманического двойника обрушилась на него, и он ринулся в противоположную сторону - к Люциферу. Его покаяние носило характер самоистязания, он почти совсем перестал есть, сжег все свои рукописи, в том числе и вторую часть "Мертвых душ", и умер, так и не выходя из депрессии. Когда Гоголя уже не стало, кое-кто понял значение борьбы, которую он вел. С.Т.Аксаков, считавший прежде, что любить Гоголя как человека просто "невозможно", после его смерти сказал: "Я признаю Гоголя святым".

При жизни Гоголь размышлял о ступенях сверхчувственного опыта, о духовной "лествице" подвижника Иоанна. В конце своей "переписки" он говорит: "Бог весть, может быть, за одно это желание (высшей любви) уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая взлететь на небо".* Можно думать, что эта рука была ему протянута - в самой смерти. Описывая лицо мертвого Гоголя, Мережковский говорит, что оно "... нечеловечески-странное, белое, тонкое, острое-острое, как слишком отточенное лезвие; тут как-будто в самой неподвижности - движение, стремление, полет бесконечный; теперь ему уже не надо "лестницы" - он летит. И ни одной тени того "черного христианства", которым пугал его отец Матфей, в сияющей белизне этого лица: это... не смерть, а Светлое Воскресение".

* Говорят, что последними словами Гоголя было: "Лестницу! Скорей давайте лестницу!"

После Гоголя проблеме познания двойника многое в своем творчестве посвятил Ф.М.Достоевский (1821-1881). Но, в отличие от Гоголя, Достоевский объективирует обе стороны двойника: и ариманическую, и люциферическую. Первая в своей квинтэссенции является как черт Ивану Карамазову, вторую образует весь напряженный и даже болезненный психологизм героев его романов. Достоевский провидит природу черта глубже, чем Гоголь, распознает его как неправомерное вторжение ариманической власти во всю социальную жизнь ("Бесы"). Перед Иваном Карамазовым черт откровенничает: "... ведь я и сам, как ты же, страдаю от фантастического, а потому люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия... Моя мечта - это воплотиться, но чтоб окончательно, бесповоротно".

Не следует, конечно, терять чувство юмора, имея дело с подобным существом, однако для победы над ним нужен реализм, восходящий до духопознания. Тогда открывается уязвимое место ариманических духов: они не выносят своих антиподов - люциферических духов, действующих в человеческой фантазии, в процессах художественного творчества. Потому решение социальной проблемы - только в синтезе религии, науки и искусства, в той религиозно-поэтической науке, о которой мечтал Одоевский. Односторонняя отдача себя фантазии, или фантастическому, особенно в социальном мышлении, приводит к гипертрофии люциферических сил, персонифицированных у Достоевского в образе Великого Инквизитора.

Возможно Достоевский не совсем ясно осознавал двойственную природу мефистофельского духа, но он глубоко чувствовал, что победу над ним можно одержать только силой Христа. Как русский, Достоевский искал опоры в связи с землей. Она была для него Матерь Земля, через которую "таинственными рунами" говорит к русским Душа Народа. Связь с землей пробуждает в русских те сущностные силы, что заложены в их астральные и эфирные тела Самим Христом. Исходя из этого следует понимать "почвенность" Достоевского. Но Достоевский не привел своей души к высшему синтезу. Он лишь наравне с Лермонтовым и Гоголем указал на опасности. А если мы желаем увидеть, в ком этот синтез был осуществлен, то мы должны обратиться к Чаадаеву.

П.Я. Чаадаев (1794-1856) - фигура в русской культуре исключительная. Он оставил по себе неизгладимый след в памяти потомков. Пушкин сказал о нем: "Он в Риме был бы Брут, в Афинах - Периклес"; хотя его творческое наследие умещается в двух томах, а для послужного списка достаточно нескольких строк. Все значение Чаадаева заключается в нем самом, в некоем "осуществлении", к которому он пришел в своей жизни. Мандельштам писал о нем: "Россия в глазах Чаадаева принадлежала еще вся целиком к неорганизованному миру. Он сам был плоть от плоти этой России и посмотрел на себя как на сырой материал. Результаты получились удивительные. Идея организовала его личность, а не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила себе ее всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу".*

* Мы цитируем по рукописному тексту статьи Мандельштама о Чаадаеве, которая при публикации была в наиболее важных местах сокращена.

В этом и состоит разгадка тайны Чаадаева. Исстари на Руси люди славились делами, духовными подвигами; за такими людьми шли как за светочами, им подражали. Эта черта сохранилась в национальном характере и во времена, когда начало пробуждаться индивидуальное самосознание. Но не все в почитании Чаадаева потомками подлинно. Западники подхватывают его критику России и объявляют, что он-их. Другие во что бы то ни стало хотят сделать из него революционера, третьи - католика. Но все это не имеет отношения к подлинному Чаадаеву. Его критика русской жизни просто не понята, а по поводу восстания декабристов он писал в 1829 г.: "...мы принесли с собою (из Европы после войны с Наполеоном) лишь идеи и стремленья, плодом которых было громадное несчастье, отбросившее нас на полвека назад" ("Философические письма", письмо 1-е). О том, насколько прав Чаадаев в этом суждении, мы говорили в предыдущем очерке. Как и люди из круга Одоевского, Чаадаев видел способ возрождения России единственно лишь в воспитании ее наиболее духовно развитого слоя. Этой деятельности он и посвятил себя, но пришел к ней не сразу, а лишь после большой внутренней борьбы и работы над собой.

Чаадаев происходил из аристократического рода. О его отце мало что известно, мать же была дочерью князя Щербатова (историка). Чаадаев очень рано осиротел, однако стараниями горячо любившей его тетушки получил хорошее воспитание. Его карьера началась в армии. Он участвовал в войне с Наполеоном, а потом перед блестящим офицером открылась перспектива войти в круг приближенных самого императора. И вдруг Чаадаев подает в отставку и этим резко меняет весь ход своей жизни. Причина такого шага носит чисто внутренний характер.

В душе Чаадаева, и видимо с ранних лет, шел напряженный духовный поиск, приведший его в масонскую ложу, где он достиг восьмой ступени. Однако, как и в службе, все кончилось разочарованием. Чаадаев покинул масонство по той причине, "что в нем ничего не заключается, могущего удовлетворить честного и рассудительного человека". В Чаадаеве назревала та трагическая раздвоенность, когда "ум с сердцем не в ладу" (Грибоедов). Но она у него носила иной характер, чем, скажем, у Лермонтова и Гоголя. Дело в том, что Чаадаев обладал поистине незаурядным умом мыслителя, философа, в сфере же его чувств происходил некий процесс, сопровождавшийся определенным прозрением в область сверхчувственного. Будь он поэтом или писателем, ему бы не миновать участи, подобной гоголевской, будь он только мыслителем, его возможно постигла бы судьба Ницше. Но он был типично русским человеком, которому, как он сам говорил, "надлежит соединять в себе оба великие начала духовной природы: воображение и рассудок" (Письмо 1-е). Исключительно важно было, что Чаадаев это осознал, и не только это, но еще и то ключевое, чем "замыкается круг". В 1837 г. он писал М.Ф. Орлову: "Ты из числа тех, которые еще думают, что жизнь не есть нечто цельное, что она переломлена на две части и что между этими частями существует бездна. Ты забываешь, что скоро уже восемнадцать с половиной веков, как эта бездна наполнена". (!)

Так глубоко, мистериально, скажем мы, мыслил Чаадаев в 42 года, когда победа была им уже одержана, но на пути к ней ему пришлось выдержать кое-что, оказавшееся не по силам Гоголю, возопившему: "Стонет весь умирающий остов мой!" Некоторого стона не сдержал и Чаадаев, что дало повод ничего не понявшим в этом потомкам (например Гершензону) обвинить его в капризности. В течение целого ряда лет он мучился болезнью, которой не мог понять ни один врач, ибо она заключалась в катарсисе астрального тела. В былые времена, как мы уже говорили, святые подвижники, дабы скрыть сам процесс очищения от окружающих, уходили в затвор. Чаадаеву это было не дано, ему надлежало оставаться в обществе. Но он все же уехал за границу и два года скитался там в одиночестве. От той поры сохранились дневниковые записи, куда его никогда не терявший над собой контроля ум заносил наблюдения над душевным процессом. Гершензон находит, что этот дневник - объект для психиатрии. Что ж, и при жизни Чаадаева так думало некоторое число лиц, объявивших его сумасшедшим после опубликования первого философического письма. Но его "безумие пред людьми" поистине есть "мудрость пред Богом". Самому Чаадаеву был дорог его дневник, о чем свидетельствует тот факт, что он его тщательно переписал. В дневнике отражены его переживания в связи с крайне утончившейся душевной жизнью, сквозь которую стал просвечивать сверхчувственный мир. Он, например, записывает свои опыты, с помощью которых пытается убедиться в присутствии духовного водительства. Ясно, что подобные вещи не годятся для широкого опубликования; это вообще не объект для литературоведения, а памятник духовной истории.

Не только жизнь чувств, но и жизнь мышления в Чаадаеве приближалась к сверхчувственному опыту. В ноябре 1823 г. он пишет брату из Лондона: "Мое нервическое расположение - говорю это краснея - всякую мысль превращает в ощущение до такой степени, что вместо слов у меня каждый раз вырывается смех, либо слезы, либо жест". Но эти страдания приводят Чаадаева не к крушению, а к открытию: "... мы пользуемся мировым разумом в нашем познании". Что же касается жизни чувств, то она не тонет в субъективном, а возвышается в Чаадаеве до всечеловеческого. Когда в Петербурге произошло сильное наводнение, он горько оплакивал его жертвы, хотя не потерял в нем никого из близких родственников.

Пережив очищение астрального тела, Чаадаев приходит к гармонии чувства и мысли. С той поры он поселяется в Москве и никуда оттуда больше не выезжает. Вероятно, он прибег к интенсивной медитативной практике, требовавшей большой упорядоченности и стабильности жизненного процесса. Рассказывают, что он не соглашался ни на одну ночь выехать к знакомым в Подмосковье, куда его настойчиво приглашали; из гостей он всегда уходил в половине одиннадцатого и т.п. В то же время, Чаадаев ежедневно был на людях: выезжал сам и раз в неделю принимал у себя. Подобно русским подвижникам, он, найдя в себе Бога, поставил себя на служение людям. Его намерения были столь практичны, что он даже попытался снова возобновить службу - по ведомству народного просвещения. Соответствующее прошение, поданное им через Бенкендорфа Николаю I, может кому-то показаться чрезмерно верноподданническим, но нужно понять, что его написал человек, поднявшийся выше мелочного, суетного честолюбия, прозревавший большие и глубоко скрытые отношения жизни.

Концентрация лишь на существенном отличает весь стиль поведения Чаадаева в московский период его жизни Так, например, далеко не во всем соглашаясь со славянофилами, он, тем не менее, перевел на французский язык одну статью Хомякова и выхлопотал ее опубликование в Европе. Другому славянофилу, С.П.Шевыреву, в ответ на приглашение посещать его лекции, он пишет: "Вы увидите меня на ваших лекциях примерным и покорным слушателем. Будьте уверены, что если во всех мнениях ваших сочувствовать не могу, то в том, чтоб через изучение нашего прекрасного прошлого сотворить любезному отечеству нашему благо, совершенно с вами сочувствую".

Ежедневное присутствие Чаадаева в светском обществе совсем не носило следов той поверхностности, что была присуща его современникам. Поэт Вяземский говорит, что он был "преподавателем с подвижной кафедры, которую переносил из салона в салон". И следует увидеть в этом способе устного общения, которому Чаадаев отдал предпочтение перед печатным словом, весьма существенный знак. Так общались люди в далеком прошлом и снова вернутся к этому в будущем, когда не из книг, а непосредственно из человеческого духа, в живом общении будут извлекаться истины и твориться культура. Чаадаев ставил опыты именно такого рода. При этом его моральная техника была безукоризненной. В своем поведении он снимал абсолютно все, что могло бы как-либо помешать восприятию истины. Тот же Вяземский замечает: "Он был умнее того, чем прикидывался". Но нет, он не прикидывался, а устранял себя настолько, чтобы стать вровень с собеседником, не заслонить собой истину. Много говорили о его совершенном comme il faut. Однако и этому причина была иная, чем у многих других. "Это изящество во всем, - свидетельствует М.Н.Лонгинов, - было необходимо для той роли, оригинальной и трудной, которую суждено было ему играть в обществе, обращающем так много внимания на внешность".

Внешняя аристократичность сочеталась в Чаадаеве с аристократичностью духовной, печать которой носило его лицо. Ф.И.Тютчеву оно представлялось некоей "медалью" в человечестве, старательно и искусно отделанной Творцом и не похожей на "ходячую монету" человечества, ходячий тип. Хомяков находил в его лице ум и печаль, знак "перегоревших страстей". Улыбка его серо-голубых глаз была, одновременно, и доброй, и иронической. И вообще он был мастер на шутки. Например, он не раз говаривал, что в Москве всех иностранцев водят смотреть национальные достопримечательности: царь-пушку и царь-колокол, пушку, из которой нельзя стрелять, и колокол, который свалился и разбился прежде, чем зазвонил.

Чеховское: "В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", видимо, находило в Чаадаеве совершенное воплощение. Но в дополнение к этому современники видели в нем еще что-то священническое. Баратынский, навестивший его на страстной неделе, говорил потом, что общение с ним - это лучший способ употребления времени в эти святые дни. И надо сказать, такое признание Баратынского было свободным, никак не вынужденным каким-либо внешним влиянием авторитета Чаадаева, ибо, например, Денису Давыдову ничто не помешало шутить на этот счет в адрес Чаадаева:

 

Все кричат ему привет

С оханьем и писком,

А он важно им в ответ:

"Dominus vobiscum".

 

Судя по характеристикам современников, Чаадаев был человеком, в котором произошло полное воплощение "я". В начале XIX в., да еще на русской почве это был редкий феномен. И как первое выступление индивидуально воплощенной души ощущающей производило магическое впечатление, так и явление индивидуального "я" в ту пору носило в себе нечто метафизическое. Известен случай, когда один англичанин, приехавший в Веймар, чтобы встретиться с Гете, при виде его упал в обморок. Неизгладимое впечатление оставлял в людях одним только своим видом и Чаадаев. Особенно интересны свидетельства двух женщин по этому поводу. Одна из них, имя которой осталось неизвестным, писала Чаадаеву: "Провидение вручило вам бесценный клад: этот клад - вы сами. Ваш долг... внушать людям уважение к той, если можно так выразиться, вполне интеллектуальной добродетели...". В письме другой, имя которой Е.Г.Левашова, мы читаем: "... вы призваны протягивать руку тем, кто жаждет подняться, и приучить их к истине, не вызывая в них того бурного потрясения, которое не всякий может вынести. Я твердо убеждена, что именно таково ваше призвание на земле; иначе зачем ваша наружность производит такое необыкновенное впечатление даже на детей?" Что ж, подобные наблюдения делают честь не только высказавшим их женщинам, но и всему обществу, в котором вращался Чаадаев, и о котором теперь принято говорить только плохое. Оно поняло, что ему был явлен живой пример для подражания, а значит, Чаадаев трудился не зря.

Собирая воедино многочисленные черты личности Чаадаева, сохраненные для нас его современниками, получаешь впечатление, что он был одним из тех людей, которых мы называем посвященными, которые являются на помощь народам, человечеству в трудные или ключевые моменты истории и хотя, как кажется внешне, ведут среди людей обычную жизнь, но действуют, исходя из иного, более высокого плана. Таков, например, вагнеровский Лоэнгрин - первый посвященный эпохи городской цивилизации. Как посвященный действовал Гете, обладая духом высшего порядка и одновременно всецело коренясь в своей среде и эпохе. Так и Чаадаев вполне вписывался в среду русской жизни начала XIX века и в то же время вносил в нее нечто высшее: импульсы посвящения человеческого "я". Как у средневековых духовных рыцарей, у него даже была идеальная возлюбленная, Н.С. Норова, рядом с которой он, по его завещанию, был похоронен в Донском монастыре.* Умер он без предварительной болезни в страстную пятницу, заранее предчувствуя свою кончину. Во время беседы с хозяином дома, где он снимал флигель, его душа мгновенно оставила тело.

* Безбрачие Чаадаева дало повод биографам искать физические тому причины. Не стоит этому удивляться. Могли ли они понять, что пережившее катарсис астральное тело уже не нуждается в физическом браке? Кстати сказать, всяческие домыслы были бы построены и в отношении безбрачия Гоголя, не удосужься он сам объяснить причины этого понятными для современных исследователей доводами.

Такова вкратце жизнь Чаадаева, увиденная извне, но у нас имеется возможность судить и о ее внутренней стороне, главным образом, благодаря написанным им "Философическим письмам". Их содержание значительно глубже, чем оно открывается при экзотерическом прочтении; в них описан оккультный путь автора, а не только открытия его ума.

Чаадаев, видимо, хорошо понимал, что идет нижним, внутренним путем, и что имеется еще верхний, аполлонический путь (при этом не важно, в какой форме и в каких терминах выражалось это понимание). Он безошибочно распознал, что Пушкин стоит на этом, втором пути. В Чаадаеве начал зреть вопрос: как соединить оба пути? Один способ был - через духовное сплетение судеб, подобно древним святым Борису и Глебу. Влияние Чаадаева на Пушкина вообще было глубоким и началось еще в лицейские годы. Он способствовал развитию индивидуальности Пушкина "более чем всевозможные профессора своими лекциями" (М.Н.Лонгинов). В 1829 г. он пишет ему: "Самое пламенное мое желание, мой друг, - видеть вас посвященным в тайну времени (выделено нами. - Авт.)... Если у вас не хватает терпения ознакомиться с тем, что совершается в мире, уйдите в себя и из собственных недр вынесите тот свет, который неизбежно есть во всякой душе, подобной вашей... Киньте крик к небу - оно вам ответит...". И еще: "Я говорю вам, как Магомет арабам, - о, если бы вы знали!" Тому, кто не полный дилетант в оккультизме, нет нужды разъяснять эти строки. "О, если бы вы знали!", - это означает, что сам-то Чаадаев знал, куда зовет поэта: прийти к сверхчувственной реальности, обратив "к небу" свой внешний опыт как вопрос. Ответ придет и даст импульс для некоего творческого синтеза, объединяющего верхний и нижний пути посвящения, или (как знать?) соединяющего Пушкина с Лермонтовым в некое поэтическое целое в одной душе.

Через два года Чаадаев снова пишет Пушкину: "Я по-прежнему стою на том, что мы с вами должны были идти вместе и что из этого вышло бы что-нибудь полезное и для нас, и для ближнего". Но здесь уже стоит "должны были", значит, к этому времени (Пушкину было 32 года) нужный момент уже прошел, и нам не суждено узнать, какое чудо могло бы совершиться в нашей культуре.** Чаадаев же обратился к изложению своего опыта, пути, ибо его "Письма" являются неким (пусть самым предварительным), смеем утверждать, наброском на тему "Как достигнуть познания высших миров?" Р.Штайнера.

** Хотя призывы Чаадаева не остались совсем без последствий. Своим серьезным обращением к истории Пушкин, несомненно, обязан им. И сколь проницательны некоторые его догадки!

До сих пор гадают, кто была та особа, к которой адресованы "Философические письма". А ею была сама душа русского человека (а значит и душа Чаадаева), женственная по своей природе. Вы, обращается он к ней, обладаете организацией для восприятия всего истинного и доброго в мире, но вам не достает "навыков познания", которые "вносят правильность в душевную жизнь". Без них даже предрасположенность к религиозной жизни - иллюзия. Ибо не с "беспокойным пылом", "мечтательностью", "прихотью воображения" отдаются религии. Нужно упразднить "ветхую природу" (то, что мы в свое время описывали как "пламя вожделений"), тогда родится новый человек, созданный Христом. Как это сделать? Прежде всего, рекомендует Чаадаев, организуйте "новую сферу бытия", которая всецело позволила бы сосредоточиться на "внутренней жизни". Внешнюю жизнь необходимо сделать однообразной и методичной, свой быт обставить художественно, со вкусом, ибо внешнее также организует внутреннее. В этом некоем душевном убежище следует заняться чтением Платона, отцов церкви. В результате всего этого удастся избежать поглощенности окружающим и обрести "верное чувство и сосредоточенную мысль". При этом речь идет не о монашеской замкнутости, а о "трезвом и осмысленном существовании", чуждом аскетической морали.

Беда русской души состоит в том, что нет в ней устойчивой последовательности идей, что идея "является к нам Бог весть откуда". Это следует преодолеть - если мы желаем что-то из себя сделать, - но не путем замыкания в себе, которое нужных плодов не принесет, поскольку в нем таится искушение: "Сосредоточенный сам в себе ум питается создаваемыми им лживыми образами и подобно св. Антонию населяет пустыню призраками, порождениями собственного воображения".

Для упорядочивания сферы деятельности полезно, соблюдая указанные выше правила, сосредоточиться на Евангелиях. Это поможет "найти такое душевное настроение, мягкое и простое", которое без усилий позволит "сочетать со всеми действиями разума, со всеми возбуждениями сердца идею истины и добра". Это указание Чаадаева созвучно с тем, что говорит Одоевский о познании, которое есть постоянное "интегрирование духа", возвышение его, увеличивание его самобытной деятельности, которая возбуждается не фактом, не силлогизмом, а "путем эстетическим", на котором "даже против воли" предметы соединяются с познанием, ибо эстетическая деятельность проникает в душу непосредственно, во "вдохновении" ("Русские ночи", ночь 9-я).

Далее Чаадаев говорит о возможности вызвать некое религиозное чувство, будто мы лишились личной силы (скажем, своего эго) и высшей силой (Христа, разумеется) влечемся к добру. И тогда дух наш раскроется, "и самые высокие истины сами собой потекут в наше сердце"* (письмо 2-е). Задача человека - произвести необходимое приготовление, преобразить свою душу, и метаморфоза совершится сама собой, ибо "Истина едина: Царство Божие, небо на земле, все евангельские обетования - все это не что иное, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль Самого Бога, иначе говоря, - осуществленный нравственный закон." Для истории в этом состоит великий апокалиптический синтез (письмо 8-е).

* Видимо, к подобному праксису и хотел привлечь Чаадаев Пушкина

Итак, в "Письмах" Чаадаева перед нами описание трех ступеней на пути души к сверхчувственному познанию: 1) эстетическая организация окружения, упорядочение внешней и внутренней жизни; 2) благоговейное сосредоточение на внутреннем, на "поэзии души" без отрыва от внешней жизни; 3) медитативное состояние (как волевое усилие) внутреннего "созерцающего суждениям, "вдохновенное размышление". Чаадаев понимает, что главное препятствие на этом пути - душа ощущающая, которая без эгоизма просто не может существовать. "Что бы мы ни делали, - говорит он, -... руководит нами всегда одна только эта выгода...", нам никогда не удастся "устранить себя вполне", даже служа общему благу (косвенный эгоизм; см. "Философию свободы", гл. IX). Поэтому выход для нас в правиле: "поступать с другими так, как мы желаем, чтобы поступали с нами" (письмо 2-е). Это предписание самого Высшего Разума.

Другой путь возвышения души ощущающей - через реализацию в себе души рассудочной, сначала только в нравственном элементе, путем понимания того, что в основе всякого нравственного действия лежит "чувство Долга" (именно чувство долга есть качество души рассудочной, о чем мы скажем подробнее чуть ниже), а значит, и "подчинения". Подчинение этого рода, будучи доведенным "до совершенного лишения себя своей свободы... было бы высшей ступенью человеческого совершенства", а значит и свободы. И это не парадокс, а действительно высшая ступень свободы, достигаемая в душе рассудочной. Но у этой души есть и другая сторона, обращенная вверх, к душе сознательной, где принцип свободы иной.

У человека имеется два разума: "в верховной, или объективной действительности разум человеческий на самом деле (есть) лишь постоянное воспроизведение мысли Бога"; во времени действует разум субъективный, который, благодаря свободной воле, человек "сам себе создал". Объективный разум явлен нам во Христе, субъективный - в философии и науке. Так открывается путь от души рассудочной к сознательной и далее в сферу чистых понятий, в сферу Самодуха.

Объективный, или мировой разум - это океан идей. В нем пребывает все. Из него получил "первотолчок" и наш субъективный разум. Благодаря этому всеединству "всякий закон природы повторяется в моем "я". Все явления физического мира являются в мире невещественном" (письмо 8-е). Задача человека в природопознании - заставить мысль с помощью анализа стать действенной. При этом сама природа "внушает уму путь", "всякое природное явление есть силлогизм".* Поэтому и на умственном пути задача сводится к подчинению. Деятельная субъективная мысль подчиняется в анализе и восходит к некоему синтезу, свойству древних наук, который следует понимать как интуицию. Итак, возросшая умственная мощь должна совершить "своего рода логическое самоотречение, однородное с самоотречением нравственными. В обычной жизни человек отчуждается от высшего мира внутренне - в нравственной самодеятельности - и внешне - в логической самодеятельности. Но он снова может подняться к их абсолютному бытию, отрешаясь от "пагубного" я, т.е. от эго. Тогда человек вновь найдет "и идею, и всеобъемлющую личность, и всю мощь чистого разума в его изначальной связи с остальным миром". Но обрести эту "исконную жизнь" дано лишь "высшему напряжению наших дарований"; при этом не требуется выходить из мира, который нас окружает.

* Мы видим, что эта идея Чаадаева примыкает к гетевскому природопознанию с помощью созерцающей силы суждения: "Синева неба - уже теория".

Так открывается возможность объединить внешний и внутренний путь посвящения, поскольку "жизнь духовного существа в целом обнимает собою два мира". И существует закон, который объемлет оба мира. Он ведом разуму, для которого существует единый мир. Этот закон - есть свет, "который просвещает всякого человека, приходящего в мир". Это Логос, Яесмь; "мир Его не познал", но только в Нем осуществим высший синтез, и потому Его пришествие предвидели и ждали Зороастр, Пифагор, Сократ и Платон. Лишь в добровольном ослеплении возможно ныне не познать этот Свет (письмо 2-е, 3-е).

Далее Чаадаев намечает путь для воспитания высшего члена души - души сознательной. Доступ к ней был найден уже на предыдущей ступени путем расширения эгоизма до общечеловеческих интересов; теперь надлежит обратиться к ее мыслительной стороне путем изучения истории.

На этом мы остановим рассмотрение взглядов Чаадаева, поскольку в нашу задачу входит лишь уяснение их общего характера. Благодаря этому мы сможем, если пожелаем, понять и все то, что кому-то кажется в них противоречивым и односторонним. Для нас важно другое: увидеть духовнонаучный характер мировоззрения Чаадаева. Мы обратимся к "Философии свободы", где в 9-ой главе Р.Штайнер в наиболее сжатом виде излагает путь к свободе, пролегающий через тройственную душу. Все содержание главы можно выразить в виде краткой схемы, которую мы приводим ниже. Абсолютно все ее элементы взяты из этой главы. Если сравнить ее с тем, что уже в первой трети XIX в. дал как очерк ступеней, ведущих к сверхчувственному познанию, Чаадаев, то можно по достоинству оценить величие этого светлого духа.*

* Чаадаев предчувствовал, что должен явиться некто, великий посвященный (как сказали бы мы), дабы "поведать нам истину, потребную времени". Пытаясь как-то нащупать суть того грядущего провозвестия, Чаадаев отмечает (не будем придираться к терминам) две его стороны: социально-религиозную и саму обновленную религиозность: "в роде политической религии, что Сен-Симон теперь проповедует в Париже; либо католицизм нового рода, каким некоторые дерзновенные священники хотят заменить католицизм, созданный и освященный веками. Отчего и не так? Какое дело, тем ли, иным ли способом будет дан первый толчок тому движению, которое долженствует завершить судьбы человечества! Многое предшествовавшее тому великому моменту, в который Божественный посланник некогда возвестил миру благую весть, предназначено приготовить мир; многому подобному суждено, без сомнения, совершиться и в наши дни, прежде чем и нам будет принесено новое благовестие с небес. Будем ждать.". (Письмо к Пушкину от 18 сентября 1831 г.)