Повод написания. Разговор Сократа с Гермогеном. 11 страница

(12) Услышав это, Каллий сказал:

— Ну, конечно, друзья мои, стыдно отказать ему хоть в крове-то; пускай войдет!

При этом он взглянул на Автолика, очевидно, желая видеть, как ему показалась эта шутка⁹.

(13) Филипп, остановившись у зала, где был обед, сказал:

— Что я шут, это вы все знаете; пришел я сюда по собственному желанию: думал, что смешнее прийти на обед незваным, чем званым.

— Так ложись, — отвечал Каллий — ведь и у гостей, видишь, серьезности полный короб, а смеха, может быть, у них маловато.

(14) Во время обеда Филипп сейчас же попробовал сказать что-то смешное, — чтобы исполнить свою службу, для которой его всегда звали на обеды, но смеха не вызвал. Это явно его огорчило. Немного погодя он опять вздумал сказать что-то смешное; но и тут не стали смеяться его шутке; тогда он в самый разгар пира перестал есть и лежал, закрывши голову.

(15) Тогда Каллий спросил его:

— Что с тобою, Филипп? Или у тебя что болит?

Он со стоном отвечал:

— Да, клянусь Зевсом, Каллий, очень даже болит: ведь если смех во всем мире погибнул¹⁰, моему делу пришел конец. Прежде меня звали на обеды для того, чтобы гости веселились, смеясь моим остротам; а теперь чего ради будут звать меня? Быть серьезным я могу ничуть не больше, чем стать бессмертным; приглашать меня в ожидании получить с моей стороны приглашение — тоже, конечно, никто не станет, потому что все знают, что ко мне в дом приносить обед совершенно не принято¹¹.

При этих словах он сморкался, и голос его производил полное впечатление, будто он плачет. (16) Все стали утешать его, обещали в другой раз смеяться, упрашивали обедать, а Критобул даже расхохотался, что его так жалеют.

Услыхав смех, Филипп открыл лицо и сказал:

— Мужайся, душа: обеды будут.

И опять принялся за обед.

 

Глава 2

 

[Сиракузская труппа. Замечания Сократа. Танцы. Пародия Филиппа]

 

(1) Когда столы были унесены, гости совершили возлияние, пропели пеан¹. В это время к ним на пир приходит один сиракузянин с хорошей флейтисткой, с танцовщицей, одной из таких, которые умеют выделывать удивительные штуки, и с мальчиком, очень красивым, превосходно игравшим на кифаре и танцевавшим. Их искусство он показывал как чудо и брал за это деньги. (2) Когда флейтистка поиграла им на флейте, а мальчик на кифаре и оба, по-видимому, доставили очень много удовольствия гостям, Сократ сказал:

— Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве! Мало того, что обед ты нам предложил безукоризненный: ты еще и зрению и слуху доставляешь величайшие наслаждения!

(3) Каллий отвечал:

— А что, если бы нам принесли еще душистого масла, чтобы нам угощаться благоуханием?

— Нет, не надо, — отвечал Сократ. — Как одно платье идет женщине, другое мужчине, так и запах один приличен мужчине, другой женщине. Ведь для мужчины, конечно, ни один мужчина не мажется душистым маслом; а женщинам, особенно новобрачным, как жене нашего Никерата и жене Критобула, на что еще душистое масло? От них самих им пахнет. А запах от масла, которое в гимнасиях, для женщин приятнее, чем от духов, если он есть, и желаннее, если его нет. (4) И от раба, и от свободного, если они намажутся душистым маслом, — от всякого сейчас же одинаково пахнет; а для запаха от трудов, достойных свободного человека, нужны предварительно благородные упражнения и много времени, чтоб этот запах был приятным и достойным свободного человека².

На это Ликон заметил:

— Так это, пожалуй, относится к молодым; а от нас, уже не занимающихся более гимнастическими упражнениями, чем должно пахнуть?

— Добродетелью, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ.

— А где же взять эту мазь?

— Клянусь Зевсом, не у парфюмерных торговцев, — отвечал Сократ.

— Но где же?

— Феогнид³ сказал:

У благородных добру ты научишься; если ж с дурными Будешь, то прежний свой ум ты потеряешь тогда.

(5) Тут Ликон сказал:

— Слышишь ты это, сынок?

— Да, клянусь Зевсом, — заметил Сократ, — и он это применяет на деле. Вот, например, ему хотелось быть победителем в панкратии⁴… И теперь он тоже подумает с тобою и, кого признает наиболее подходящим для выполнения этого, с тем и будет водить дружбу.

(6) Тут заговорили многие сразу. Один сказал:

— Так где же он найдет учителя этого?

Другой заметил, что этому даже и нельзя научить. Третий возразил, что и этому можно научиться ничуть не хуже, чем другому чему.

(7) Сократ сказал:

— Это вопрос спорный; отложим его на другое время. А теперь давайте заниматься тем, что перед нами находится. Вот, я вижу, стоит танцовщица, и ей приносят обручи.

(8) После этого другая девушка стала ей играть на флейте, а стоявший возле танцовщицы человек подавал ей обручи один за другим, всего до двенадцати. Она брала их и в то же время танцевала и бросала их вверх так, чтобы они вертелись, рассчитывая при этом, на какую высоту надо бросать их, чтобы схватывать в такт.

(9) По поводу этого Сократ сказал:

— Как многое другое, так и то, что делает эта девушка, друзья мои, показывает, что женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости. Поэтому, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее смело тем знаниям, которые он желал бы в ней видеть.

(10) Тут Антисфен сказал:

— Если таково твое мнение, Сократ, то как же ты не воспитываешь Ксантиппу⁵, а живешь с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете, да, думаю, не было и не будет?

— Потому, — отвечал Сократ, — что и люди, желающие стать хорошими наездниками, как я вижу, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих: они думают, что если сумеют укрощать таких, то легко справятся со всеми. Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми.

И эти слова сказаны были, по-видимому, не без цели⁶.

(11) После этого принесли круг, весь утыканный поставленными стоймя мечами. Между ними танцовщица стала бросаться кувырком и, кувыркаясь над ними, выпрыгивала так, что зрители боялись, как бы с ней чего не случилось. А она проделывала это смело и без вреда для себя.

(12) Тогда Сократ, обратившись к Антисфену, сказал:

— Кто это видит, думаю, не будет уже возражать против того, что и храбрости можно научить, — коль скоро она, хоть и женщина, так смело бросается на мечи.

(13) На это Антисфен отвечал:

— В таком случае и этому сиракузянину не будет ли лучше всего показать свою танцовщицу городу и объявить, что если афиняне станут платить ему, то он всех афинян сделает такими смелыми, что они пойдут прямо на копья?

(14) — Клянусь Зевсом, — сказал Филипп, — мне очень хотелось бы посмотреть, как наш народный вития, Писандр⁷, будет учиться кувыркаться между мечами, когда он теперь из-за того, что не может выносить вида копья, не решается даже с другими участвовать в походах.

(15) После этого танцевал мальчик.

— Вы видели, — сказал Сократ, — что мальчик хоть и красив, но все-таки, выделывая танцевальные фигуры, кажется еще красивее, чем когда он стоит без движения?

— Ты, по-видимому, хочешь похвалить учителя танцев, — заметил Хармид.

(16) — Да, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — ведь я сделал еще одно наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея, и ноги, и руки; так и надо танцевать тому, кто хочет иметь тело легким. И мне, сиракузянин, прибавил Сократ, очень хотелось бы научиться у тебя этим фигурам.

— На что же они тебе нужны? — спросил тот.

— Буду танцевать, клянусь Зевсом.

(17) Тут все засмеялись.

Сократ с очень серьезным лицом сказал:

— Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу есть и спать с большей приятностью? Или что я стремлюсь не к таким упражнениям, от которых ноги толстеют, а плечи худеют, как у бегунов, и не к таким, от которых плечи толстеют, а ноги худеют, как у кулачных бойцов, а желаю работать всем телом, чтобы все его привести в равновесие? (18) Или вы над тем смеетесь, что мне не нужно будет искать партнера⁸ и на старости лет раздеваться перед толпой, а довольно будет мне комнаты на семь лож⁹, чтобы в ней вспотеть, как и теперь этому мальчику было довольно этого помещения, и что зимой я буду упражняться под крышей, а когда будет очень жарко — в тени? (19) Или вы тому смеетесь, что я хочу поуменьшить себе живот, который у меня не в меру велик? Или вы не знаете, что недавно утром вот этот самый Хармид застал меня за танцами?

— Да, клянусь Зевсом, — сказал Хармид, — сперва я было пришел в ужас, — испугался, не сошел ли ты с ума; а когда выслушал твои рассуждения вроде теперешних, то и сам по возвращении домой танцевать, правда, не стал, потому что никогда этому не учился, но руками стал жестикулировать¹⁰: это я умел.

(20) — Клянусь Зевсом, — заметил Филипп, — и в самом деле ноги у тебя как будто одного веса с плечами, так что, думается мне, если бы ты стал вешать перед рыночными смотрителями свой низ для сравнения с верхом, как хлебы, то тебя не оштрафовали бы¹¹.

Тут Каллий сказал:

— Когда ты вздумаешь учиться танцам, Сократ, приглашай одного меня: я буду твоим партнером и буду учиться вместе с тобою.

(21) — Ну-ка, — сказал Филипп, — пускай она¹² и мне поиграет; потанцую и я.

Он встал, прошелся на манер того, как танцевал мальчик и девушка. (22) Так как мальчика хвалили, что он, выделывая фигуры, кажется еще красивее, то Филипп прежде всего показал все части тела, которыми двигал, в еще более смешном виде, чем они были в естественном виде; а так как девушка, перегибаясь назад, изображала из себя колеса, то и он, наклоняясь вперед, пробовал изображать колеса. Наконец, так как мальчика хвалили, что он при танце доставляет упражнение всему телу, то и он велел флейтистке играть в более быстром ритме и двигал всеми частями тела, — и ногами, и руками, и головой.

(23) Когда наконец он утомился, то ложась сказал:

— Вот доказательство, друзья, что и мои танцы доставляют прекрасное упражнение: мне, по крайней мере, хочется пить; мальчик, налей-ка мне большую чашу.

— Клянусь Зевсом, — сказал Каллий, — и нам тоже: и нам захотелось пить от смеха над тобой.

(24) А Сократ заметил:

— Что касается питья, друзья, то и я вполне разделяю это мнение: ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора¹³ людей, а веселость будит, как масло огонь. (25) Однако, мне кажется, с людьми на пиру бывает то же, что с растениями на земле; когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их; а когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. (26) Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить; мы не в силах будем и вздохнуть, не то что говорить; а если эти молодцы будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими бокальчиками, — скажу и я на манер Горгия¹⁴, — тогда вино не заставит нас силой быть пьяными, а поможет прийти в более веселое настроение.

(27) С этим все согласились; а Филипп прибавил, что виночерпии должны брать пример с хороших возниц, — чтобы чаши у них быстрее проезжали круг. Виночерпии так и делали.

 

Глава 3

 

[Предложение Сократа. Новый характер пира.

Вопросы и ответы гостей]

 

(1) После этого мальчик, настроив лиру в тон флейты, стал играть и петь. Хвалили все, а Хармид даже сказал:

— Однако, друзья, как Сократ сказал про вино, так, мне кажется, и это смешение красоты молодых людей и звуков усыпляет печали, но любовное вожделение будит.

(2) После этого Сократ опять взял слово:

— Как видно, они способны доставлять нам удовольствие, друзья; но мы, я уверен, считаем себя гораздо выше их; так не стыдно ли нам даже не попробовать беседами принести друг другу какую-нибудь пользу или радость?

После этого многие говорили:

— Так указывай нам ты, какие разговоры вести, чтоб лучше всего достигнуть этой цели.

(3) — В таком случае, — отвечал Сократ, — я с большим удовольствием принял бы от Каллия его обещание: именно, он сказал, что если мы будем у него обедать, то он покажет нам образчик своей учености.

— И покажу, — отвечал Каллий, — если и вы все представите, что кто знает хорошего.

— Никто не возражает тебе, — отвечал Сократ, — и не отказывается сообщить, какое знание он считает наиболее ценным.

(4) — Если так, — сказал Каллий, — скажу вам, что составляет главный предмет моей гордости: я думаю, что я обладаю способностью делать людей лучше.

— Чему же ты учишь? — спросил Антисфен. — Какому-нибудь ремеслу, или добродетели?

— Справедливость, не правда ли, — добродетель?

— Клянусь Зевсом, — отвечал Антисфен, — самая бесспорная: храбрость и мудрость иногда кажется вредной и друзьям и согражданам, а справедливость не имеет ничего общего с несправедливостью.

(5) — Так вот, — сказал Каллий, — когда и из вас каждый скажет, что у него есть полезного, тогда и я не откажусь назвать искусство, посредством которого я это делаю. Ты теперь, Никерат, говори, — продолжал он, — каким знанием ты гордишься.

— Отец мой, — сказал Никерат, — заботясь о том, чтоб из меня вышел хороший человек, заставил меня выучить все сочинения Гомера¹, и теперь я мог бы сказать наизусть всю "Илиаду" и "Одиссею".

(6) — А разве ты не знаешь того, — заметил Антисфен, — что и рапсоды² все знают эти поэмы?

— Как же мне не знать, — отвечал он, — когда я слушаю их чуть не каждый день?

— Так знаешь ли ты какой-нибудь род людской глупее рапсодов?

— Клянусь Зевсом, — отвечал Никерат, — мне кажется, не знаю.

— Разумеется, — заметил Сократ, — они не понимают сокровенного смысла³. Но ты переплатил много денег Стесимброту и Анаксимандру^3* и многим другим, так что ничего из того, что имеет большую ценность, не осталось тебе неизвестным.

(7) — А что ты, Критобул? — продолжал он. — Чем ты всего больше гордишься?

— Красотой, — отвечал он.

— Так можешь ли и ты сказать, — спросил Сократ, — что твоей красотой ты способен делать нас лучше?

— Если нет, то ясно, что я окажусь ни на что не годным человеком.

(8) — А ты что? — спросил он. — Чем ты гордишься, Антисфен?

— Богатством, — отвечал он.

Гермоген спросил, много ли у него денег. Антисфен поклялся, что у него ни обола⁴.

— Но, может быть, у тебя много земли?

— Пожалуй, хватит, чтоб нашему Автолику посыпать себя пылью⁵.

(9) — Надо будет и тебя послушать. А ты, Хармид, — сказал он, — чем гордишься?

— Я, наоборот, — отвечал он, — бедностью.

— Клянусь Зевсом, — заметил Сократ, — это — вещь приятная: ей не завидуют, из-за нее не ссорятся; не стережешь ее, — она цела; относишься к ней без внимания, — она становится сильнее.

(10) — А ты, Сократ, чем гордишься? — спросил Каллий.

Сократ, сделав очень важную мину, отвечал:

— Сводничеством.

Все засмеялись при этом.

А он сказал:

— Вы смеетесь, а я знаю, что мог бы очень много денег получать, если бы захотел пустить в ход свое искусство.

(11) — А ты, — сказал Ликон, — обращаясь к Филиппу, конечно, гордишься своим смехотворством?

— Да, и с большим правом, думаю, — отвечал он, — чем актер Каллиппид⁶, который страшно важничает тем, что может многих доводить до слез.

(12) — Не скажешь ли и ты, Ликон, чем ты гордишься? — сказал Антисфен.

Ликон отвечал:

— Разве не знаете все вы, что своим сыном?

— А он, — спросил кто-то, — конечно, своей победой?

Автолик, покраснев, сказал:

— Клянусь Зевсом, нет.

(13) Когда все, обрадовавшись, что услышали его голос, устремили взоры на него, кто-то спросил его:

— А чем же, Автолик?

Он отвечал:

— Отцом.

И с этим словом прижался к нему.

Увидя это, Каллий сказал:

— Знаешь ли ты, Ликон, что ты богаче всех на свете?

— Клянусь Зевсом, — отвечал он, — этого я не знаю.

— Но разве ты не сознаешь того, что ты не взял бы всех сокровищ персидского царя за сына?

— Да, я попался на месте преступления, — отвечал он, — должно быть, я богаче всех на свете.

(14) — А ты, Гермоген, — спросил Никерат, — чем всего больше величаешься?

— Добродетелью и могуществом друзей, — отвечал он, — и тем, что такие особы заботятся обо мне.

Тут все обратили взоры на него, и многие при этом спросили, назовет ли он их. Он отвечал, что ничего против этого не имеет.

 

Глава 4

 

[Продолжение беседы о ценности обещанного

каждым из гостей предмета]

 

(1) После этого Сократ сказал:

— Теперь остается нам показать великую ценность обещанного каждым предмета.

— Выслушайте меня прежде всех, — сказал Каллий. — В то время, как вы спорите о том, что такое справедливость, я делаю людей справедливее.

— Как же, дорогой мой? — спросил Сократ.

— Я даю деньги, клянусь Зевсом.

(2) Тут встал Антисфен и очень задорно спросил его:

— Как по-твоему, Каллий, люди носят справедливость в душе или в кошельке?

— В душе, — отвечал Каллий.

— И ты, давая деньги в кошелек, делаешь душу справедливее?

— Конечно.

— Как же?

— Люди, зная, что у них есть, на что купить все необходимое для жизни, не хотят совершать преступлений и тем подвергать себя риску.

(3) — Отдают ли они тебе, что получат? — спросил Антисфен.

— Клянусь Зевсом, — отвечал Каллий, — конечно, нет.

— Что же? Вместо денег платят благодарностью?

— Клянусь Зевсом, — отвечал он, — даже и этого нет; напротив, некоторые становятся даже враждебнее, чем до получения.

— Удивительно, — сказал Антисфен, — глядя на него с задорным видом: ты можешь их делать справедливыми ко всем, а к себе самому не можешь.

(4) — Что же тут удивительного? — возразил Каллий. — Разве мало ты видал плотников и каменщиков, которые для многих других строят дома, но для себя не имеют возможности выстроить, а живут в наемных? Примирись же, софист, с тем, что ты разбит!

(5) — Клянусь Зевсом, — заметил Сократ, — он должен мириться с этим: ведь и гадатели, говорят, другим предсказывают будущее, а для себя не предвидят, что их ожидает.

Этот разговор на том и прекратился.

(6) После этого Никерат сказал:

— Выслушайте и мое рассуждение о том, в чем вы улучшитесь от общения со мной. Вы, конечно, знаете, что великий мудрец, Гомер, в своих творениях говорит обо всех человеческих делах. Таким образом, кто из вас хочет стать искусным домохозяином или народным витией, или военачальником, или подобным Ахиллу, Аяксу, Нестору, Одиссею, тот должен задобрить меня: я ведь все это знаю.

— И царствовать ты умеешь, — спросил Антисфен, — раз ты знаешь, что он похвалил Агамемнона за то, что он и царь хороший и могучий копейщик¹?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал Никерат, — а еще и то, что, правя колесницей, надо поворачивать близко от столба²,

А самому в колеснице, отделанной гладко, склониться Влево слегка от коней, а коня, что под правой рукою, Криком гнать и стрекалом, бразды отпустив ему вовсе3.

(7) А кроме этого я знаю еще одну вещь, и вам можно сейчас же это попробовать. Гомер где-то говорит: "лук, приправу к питью"⁴. Так, если принесут луку, то вы сейчас же получите пользу вот какую: будете пить с большим удовольствием.

(8) Тогда Хармид сказал:

— Друзья, Никерату хочется, чтоб от него пахло луком, когда он вернется домой, чтобы жена его верила, что никому и в голову не пришло поцеловать его.

— Да, это так, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — но мы рискуем, думаю, навлечь на себя другого рода славу, — насмешки: ведь лук действительно приправа, потому что он делает приятной не только еду, но и питье. Так если мы будем есть его и после обеда, как бы не сказали, что мы пришли к Каллию чтобы ублажить себя⁵.

(9) — Не бывать этому, Сократ, — сказал он⁶. — Кто стремится в бой, тому хорошо есть лук, подобно тому, как некоторые, спуская петухов, кормят их чесноком; а мы, верно, думаем скорее о том, как бы кого поцеловать, чем о том, чтобы сражаться.

Этот разговор так приблизительно и кончился.

(10) Тогда Критобул сказал:

— Так я тоже скажу, на каком основании я горжусь красотой.

— Говори, — сказали гости.

— Если я не красив, как я думаю, то было бы справедливо привлечь вас к суду за обман: никто вас не заставляет клясться, а вы всегда с клятвой утверждаете, что я — красавец. Я, конечно, верю, потому что считаю вас людьми благородными. (11) Но если я действительно красив и вы при виде меня испытываете то же, что я при виде человека, кажущегося мне красивым, то, клянусь всеми богами, я не взял бы царской власти за красоту. (12) Теперь я с большим удовольствием смотрю на Клиния⁷, чем на все другие красоты мира; я предпочел бы стать слепым ко всему остальному, чем к одному Клинию. Противны мне ночь и сон за то, что я его не вижу; а дню и солнцу я в высшей степени благодарен за то, что они показывают Клиния. (13) Мы, красавцы, можем гордиться еще вот чем: сильному человеку приходится работать, чтобы добывать жизненные блага, храброму — подвергаться опасностям, ученому — говорить, а красавец, даже ничего не делая, всего может достигнуть. (14) Я, например, хоть и знаю, что деньги — вещь приятная, но охотнее стал бы давать Клинию, что у меня есть, чем получать что-то от другого; я охотнее был бы рабом, чем свободным, если бы Клиний хотел повелевать мною: мне легче было бы работать для него, чем отдыхать, и приятнее было бы подвергаться опасностям за него, чем жить в безопасности. (15) И вот, если ты, Каллий, гордишься тем, что можешь делать людей справедливее, то я могу более, чем ты, направлять их ко всякой добродетели: благодаря тому, что мы, красавцы, чем-то вдохновляем влюбленных, мы делаем их более щедрыми на деньги, более трудолюбивыми и славолюбивыми в опасностях и уж, конечно, более стыдливыми и воздержными, коль скоро они всего более стыдятся даже того, что им нужно. (16) Безумны также те, которые не выбирают красавцев в военачальники: я, например, с Клинием пошел бы хоть в огонь; уверен, что и вы тоже со мною. Поэтому уж не сомневайся, Сократ, что моя красота принесет какую-нибудь пользу людям. (17) Разумеется, не следует умалять достоинство красоты за то, что она скоро отцветает: как ребенок бывает красив, так равно и мальчик, и взрослый, и старец. Вот доказательство: носить масличные ветви в честь Афины выбирают красивых стариков⁸, подразумевая этим, что всякому возрасту сопутствует красота. (18) А если приятно получать, в чем нуждаешься, от людей с их согласия, то, я уверен, и сейчас, даже не говоря ни слова, я скорее убедил бы этого мальчика и эту девушку поцеловать меня, чем ты, Сократ, хотя бы ты говорил очень много и умно.

(19) — Что это? — сказал Сократ. — Ты хвастаешься так, считая себя красивее даже меня?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал Критобул, — а то я был бы безобразнее всех Силенов в сатировских драмах⁹.

А Сократ, действительно, был на них похож.

(20) — Ну так помни же, — сказал Сократ, — что этот спор о красоте надо будет решить судом, когда предположенные речи обойдут свой круг. И пусть судит нас не Александр¹⁰, сын Приама, а они сами, которые, как ты воображаешь, желают поцеловать тебя.

(21) — А Клинию не предоставишь ты этого, Сократ? — спросил он.

— Да перестанешь ли ты, — отвечал Сократ, — вечно упоминать о Клинии?

— А если я не произношу его имени, неужели ты думаешь, что я хоть сколько-нибудь меньше помню о нем? Разве ты не знаешь, что я ношу в душе его образ настолько ясный, что если бы я обладал талантом скульптора или живописца, я по этому образу сделал бы подобие его ничуть не хуже, чем если бы смотрел на него самого.

(22) На это Сократ отвечал:

— Раз ты носишь такой похожий образ его, то почему ты докучаешь мне и водишь меня туда, где увидишь его самого?

— Потому что, Сократ, вид его самого может радовать, а вид образа не доставляет наслаждения, а вселяет тоску.

(23) Тут Гермоген сказал:

— Мне думается, Сократ, это даже не похоже на тебя, что ты допустил Критобула дойти до такого исступления от любви.

— Ты, видно, думаешь, — отвечал Сократ, — что он пришел в такое состояние лишь с тех пор, как со мною водит дружбу?

— А то когда же?

— Разве не видишь, что у него лишь недавно пушок стал спускаться около ушей, а у Клиния он уже поднимается назад¹¹. Когда он ходил в одну школу с ним, еще тогда он так сильно воспылал. (24) Отец заметил это и отдал его мне, думая, не могу ли чем я быть полезен. И несомненно, ему уже гораздо лучше: прежде он, словно как люди, смотрящие на Горгон¹², глядел на него окаменелым взором и, как каменный, не отходил от него ни на шаг; а теперь я увидел, что он даже мигнул. (25) А все-таки, клянусь богами, друзья, мне кажется, говоря между нами, он даже поцеловал Клиния; а ничто так сильно не раздувает пламя любви, как поцелуй: он ненасытен и подает какие-то сладкие надежды. (26) {А может быть, и потому, что соприкосновение устами, единственное из всех действий, называется тем же словом, что и душевная любовь, оно и пользуется большим почетом}¹³. Вот почему я утверждаю, что тот, кто сможет сохранить самообладание, должен воздерживаться от поцелуев с красавцами.

(27) Тут Хармид сказал:

— Но почему же, Сократ, нас, друзей своих, ты так отпугиваешь от красавцев, а ты сам, клянусь Аполлоном, как я однажды видел, прислонил голову к голове Критобула и обнаженное плечо к обнаженному плечу, когда вы оба у школьного учителя что-то искали в одной и той же книге?

(28) — Ох, ох, — сказал Сократ, — так вот почему, словно какой зверь меня укусил, у меня пять с лишним дней болело плечо, и в сердце как будто что-то царапало. Но теперь, Критобул, я при стольких свидетелях заявляю тебе, чтоб ты не дотрагивался до меня, пока подбородок у тебя не будет так же покрыт волосами, как голова.

Так они вперемешку то шутили, то говорили серьезно.

(29) — Теперь твой черед говорить, Хармид, — сказал Каллий, — на каком основании ты гордишься бедностью.

— Всеми признано, — отвечал Хармид, — что не бояться лучше, чем бояться, быть свободным лучше, чем быть рабом, получать услуги лучше, чем самому ухаживать за кем, пользоваться доверием со стороны отечества лучше, чем встречать недоверие. (30) Так вот, когда я жил богато в Афинах, я, во-первых, боялся, что кто-нибудь пророет стену моего дома¹⁴, заберет деньги и мне самому сделает какое-нибудь зло. Затем мне приходилось ублажать сикофантов¹⁵: я знал, что они мне скорее могут повредить, чем я им. Кроме того, город всегда налагал на меня какие-нибудь расходы¹⁶, а уехать никуда нельзя было. (31) А теперь, когда заграничных имений¹⁷ я лишился и от здешних не получаю дохода, а, что было в доме, все продано, я сладко сплю, растянувшись; город мне доверяет; никто мне больше не грозит, а я уже грожу другим; как свободному, мне можно и здесь жить, и за границей; передо мной уже встают с мест и уступают дорогу на улице богатые. (32) Теперь я похож на царя, а тогда, несомненно, был рабом. Тогда я платил налог народу, а теперь город платит мне подать и содержит меня¹⁸. Даже за дружбу с Сократом ругали меня, когда я был богат; а теперь, когда стал беден, никому больше нет никакого дела до меня. Мало того, когда у меня было много всего, я постоянно что-нибудь да терял, — либо по милости города, либо по воле судьбы; а теперь ничего не теряю, потому что и нет ничего у меня, а всегда надеюсь что-нибудь получить.

(33) — Значит, — заметил Каллий, — ты даже молишься о том, чтобы никогда не разбогатеть, и, если увидишь какой хороший сон, то приносишь жертву богам, отвратителям несчастий¹⁹?

— Ну, нет, клянусь Зевсом, — отвечал он, — этого-то я не делаю; напротив, очень люблю идти на опасность и твердо выдерживаю ее, если где надеюсь что-нибудь добыть.

(34) — А ну-ка, — сказал Сократ, — ты теперь говори нам, Антисфен, как это ты, имея столь мало, гордишься богатством.

— По моему убеждению, друзья, у людей богатство и бедность не в хозяйстве, а в душе. (35) Я вижу много частных лиц, которые, владея очень большим состоянием, считают себя такими бедными, что берутся за всякую работу, идут на всякую опасность, только бы добыть побольше. Знаю и братьев, которые получили в наследство поровну, но у одного из них средств хватает, даже есть излишки против расхода, а другой нуждается во всем. (36) Я слыхал и про тиранов, которые так алчны до денег, что прибегают к действиям гораздо более преступным, чем люди самые неимущие: из-за нужды одни крадут, другие прорывают стены, иные похищают людей₂₀, а тираны бывают такие, что уничтожают целые семьи, казнят людей массами, часто даже целые города из-за денег обращают в рабство. (37) Мне их очень жалко, что у них такая тяжелая болезнь: мне кажется, с ними происходит что-то похожее на то, как если бы человек много имел, много ел, но никогда не был бы сыт. А у меня столько всего, что и сам я насилу нахожу это²¹; но все-таки у меня та прибыль, что, поев, я не бываю голоден, попив — не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Каллий; (38) а когда бываю в доме, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами — крыши; постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, потому что никто другой не хочет иметь с ними дела. (39) И все это кажется мне таким приятным, что испытывать больше наслаждения при исполнении каждого такого дела я и не желал бы, а, напротив, меньше: до такой степени некоторые из них кажутся мне приятнее, чем это полезно. (40) Но самым драгоценным благом в моем богатстве я считаю вот что: если бы отняли у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не оказалось бы настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. (41) И в самом деле, когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке всяких редкостей, потому что это дорого, а достаю их из кладовой своей души. И гораздо больше способствует удовольствию, когда подносишь ко рту пищу, дождавшись желания, чем когда употребляешь дорогие продукты²², как например теперь, когда я пью это фасосское вино²³, не чувствуя жажды, а только потому, что оно попалось мне под руку. (42) Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем любящие дороговизну: чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое. (43) Следует обратить внимание еще на то, что такое богатство делает человека и более щедрым. Сократ, например, от которого я получил его, давал его мне без счета, без веса: сколько я мог унести с собою, столько он мне и давал. Я тоже теперь никому не отказываю: всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким. (44) Далее, видите, такая прелесть, как досуг, у меня всегда есть; поэтому я могу смотреть, что стоит смотреть, слушать, что стоит слушать, и, чем я особенно дорожу, благодаря досугу проводить целые дни с Сократом. Да и Сократ не ценит людей, насчитывающих груды золота, а, кто ему нравится, с теми постоянно и проводит время.