Повод написания. Разговор Сократа с Гермогеном. 7 страница

— Да как же можно не слушать, когда грозит ущерб, если не послушаешь доброго советника? Ведь если не послушаешь доброго советника в каком-нибудь деле, то, несомненно, сделаешь ошибку, а за ошибку поплатишься.

(13) Если кто указывал, что у тирана есть возможность даже казнить умного советника, Сократ говорил:

— А кто казнит своих лучших помощников, неужели, думаешь ты, остается безнаказанным или отделывается лишь каким-нибудь пустым ущербом? Как ты думаешь, кто так поступает, имеет больше шансов остаться невредимым, или при таком образе действий может даже очень скоро погибнуть?

(14) Кто-то спросил Сократа, какой образ жизни он считает лучшим для человека. Он отвечал:

— Хорошую жизнь⁶.

Тот спросил опять, не относит ли он к понятию "образ жизни" также и счастье. Сократ отвечал:

— Нет, на мой взгляд, случай и деятельность — понятия совершенно противоположные: если человек не ищет, а случайно находит что-нибудь нужное, это я считаю счастьем; а если он путем изучения и упражнения исполняет что-нибудь хорошо, это я признаю хорошей деятельностью, и кто ведет такой образ жизни, тот, мне кажется, хорошо живет.

(15) — Самые лучшие и всего более угодные богам люди, — говорил он, — это те, кто хорошо исполняет свою работу: в области земледелия — земледельческую, в области государственной деятельности — государственную; а кто ничего хорошо не делает, тот никуда не годен и богам не угоден.

 

Глава 10

 

[Разговоры с Паррасием, Клитоном и Пистием об их занятиях]

 

(1) Если когда Сократ разговаривал с художниками, занимающимися своим искусством с целью заработка, то и им он был полезен.

Так, он пришел однажды к живописцу Паррасию¹и в разговоре с ним сказал:

— Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Не подражают ли ваши картины различным телам, когда вы изображаете красками тела вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодые и старые?

— Верно, — отвечал Паррасий.

(2) — Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые образы, вы берете у разных людей и соединяете вместе, какие есть у кого, наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым.

(3) — Да, мы так делаем, — отвечал Паррасий.

— А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести, — я разумею духовные свойства? Или этого и изобразить нельзя? — спросил Сократ.

— Как же можно, Сократ, — отвечал Паррасий, — изобразить то, что не имеет ни соразмерности, ни цвета и вообще ничего такого, о чем ты сейчас говорил, и даже совершенно невидимо?

(4) — Но разве не бывает, что человек смотрит на кого-нибудь ласково или враждебно? — спросил Сократ.

— Думаю, что бывает, — отвечал Паррасий.

— Так это-то можно изобразить в глазах?

— Конечно, — отвечал Паррасий.

— А при счастье и при несчастье друзей, как ты думаешь, разве одинаковое бывает выражение лица у тех, {кто принимает в них участие и кто не принимает}?^1*

— Клянусь Зевсом, конечно нет, — отвечал Паррасий, — при счастье они бывают веселы, при несчастье мрачны.

— Так и это можно изобразить? — спросил Сократ.

— Конечно, — отвечал Паррасий.

(5) — Затем, величавость и благородство, униженность и рабский дух, скромность и рассудительность, наглость и грубость проявляются и в лице и в фигуре человека, стоит он или двигается.

— Верно, — отвечал Паррасий.

— Так и это можно изобразить?

— Конечно, — отвечал Паррасий.

— Так на каких людей приятнее смотреть, — спросил Сократ, — на тех ли, в которых видны прекрасные, благородные, достойные любви черты характера, или же безобразные, низкие, возбуждающие ненависть?

— Клянусь Зевсом, Сократ, тут большая разница, — отвечал Паррасий.

(6) Однажды Сократ пришел к скульптору Клитону²и в разговоре с ним сказал:

— Прекрасны твои произведения, Клитон, — бегуны, борцы, кулачные бойцы, панкратиасты³: это я вижу и понимаю; но как ты придаешь статуям то свойство, которое особенно чарует людей при взгляде на них, — что они кажутся живыми?

(7) Клитон был в недоумении и не сразу собрался ответить. Тогда Сократ продолжал:

— Не оттого ли в твоих статуях видно больше жизни, что ты придаешь им сходство с образами живых людей?

— Конечно, — отвечал Клитон.

— Так вот, воспроизводя как при сгибании или разгибании тела члены то сжимаются, то расправляются, то напрягаются, то расслабляются, ты и придаешь статуям больше сходства с действительностью и больше привлекательности.

— Совершенно верно, — отвечал Клитон.

(8) — А изображение также душевных состояний у людей при разных их действиях разве не дает наслаждения зрителю?

— Надо думать, что так, — отвечал Клитон.

— В таком случае у сражающихся в глазах надо изображать угрозу, а у победителей должно быть торжество в выражении лица?

— Именно так, — отвечал Клитон.

— Стало быть, — сказал Сократ, — скульптор должен в своих произведениях выражать состояние души.

(9) Однажды Сократ пришел к Пистию, мастеру по изготовлению панцирей. Пистий показал ему панцири хорошей работы.

— Клянусь Герой⁴, Пистий, — сказал Сократ, — прекрасное изобретение — панцирь: он прикрывает у человека части тела, нуждающиеся в прикрытии, и вместе с тем не мешает действиям рук!

(10) Но скажи мне, Пистий, — продолжал Сократ, — почему ты продаешь дороже других свои панцири, хоть ты делаешь их не крепче, чем другие, и не из более дорогого материала?

— Потому что, Сократ, я делаю панцири с большим соблюдением пропорций, — отвечал Пистий.

— Как же ты показываешь эту пропорциональность, — мерой или весом, назначая за них более дорогую цену? Ведь, я думаю, ты не все их делаешь одинаковыми и похожими, если только ты делаешь их каждому по мерке.

— Клянусь Зевсом, так и делаю, — отвечал Пистий, — без этого в панцире нет никакого толку.

(11) — А телосложение у человека бывает у одного пропорциональное, у другого непропорциональное? — спросил Сократ.

— Конечно, — отвечал Пистий.

— Так как же ты делаешь, чтобы панцирь был по мерке человеку с непропорциональным телосложением и в то же время был бы пропорциональным? — спросил Сократ.

— Точно так же, как делаю его по мерке, — отвечал Пистий. — Панцирь по мерке и есть панцирь пропорциональный.

(12) — Пропорциональность ты понимаешь, по-видимому, не безотносительно, — сказал Сократ, — а по отношению к тому, кто носит панцирь, совершенно так же, как если бы ты сказал, что щит пропорционален для того, для кого он по мерке; то же самое касается, по-видимому, судя по твоим словам, и военного плаща и всех вообще предметов. (13) Но, может быть, в том, что панцирь приходится по мерке, есть и еще какая-нибудь немалая выгода.

— Скажи, Сократ, если знаешь, — отвечал Пистий.

— Панцирь, сделанный по мерке, меньше давит своей тяжестью, чем сделанный не по мерке, при одном и том же весе, — сказал Сократ. — Если он сделан не по мерке, то он или висит всей тяжестью на плечах или сильно надавливает на какое-нибудь другое место тела, и через это неприятно и тяжело его носить. Если же он сделан по мерке, то тяжесть его распределяется по разным местам: часть ее несет ключица и надплечие, часть — плечи, часть — грудь, часть — спина, часть — живот, так что он почти не похож на ношу, а скорее на предмет, приложенный к телу.

(14) — Ты указал как раз на то качество, за которое я так дорого ценю свою работу, — сказал Пистий, — некоторые однако охотнее покупают панцири раскрашенные и золоченые.

— Ну, если они только из-за этого покупают панцири, сделанные им не по мерке, — сказал Сократ, — то они, кажется мне, покупают раскрашенный и золоченый вред. (15) Но ведь тело не остается всегда в одном и том же положении, — то бывает в наклоненном, то в прямом: так как же могут быть по мерке панцири, сделанные точь-в-точь по человеку?

— Никоим образом, — отвечал Пистий.

— Ты хочешь сказать, — заметил Сократ, — что по мерке приходятся не те, которые сделаны вполне по человеку, а те, которые не беспокоят его при употреблении.

— Ты угадал, Сократ, и совершенно верно понимаешь дело, — отвечал Пистий.

Глава 11

 

[Разговор с Феодотой о друзьях]

 

(1) Одно время в Афинах жила женщина по имени Феодота¹, которая отдавалась всякому, кто искал ее любви. Кто-то в присутствии Сократа упомянул о ней и сказал, что красота ее выше всякого описания и что живописцы приходят к ней писать с нее и она показывает им себя настолько, насколько дозволяет приличие.

— Надо бы нам сходить посмотреть, — сказал Сократ, — ведь по одним слухам не представишь себе того, что выше описания.

(2) — Пойдемте со мною сейчас, — отвечал рассказчик.

Так они пошли к Феодоте и застали ее позировавшей перед каким-то живописцем. Они стали смотреть на нее.

Когда живописец закончил, Сократ сказал:

— Друзья мои! Кто кого должен больше благодарить — мы ли Феодоту за то, что она показала нам свою красоту, или она нас за то, что мы на нее смотрели? Не правда ли, если ей полезнее показывать себя, то она должна быть нам благодарна, а если нам полезнее смотреть, то мы ей?

(3) Кто-то заметил, что вопрос его основателен.

— Так вот, — продолжал Сократ, — она уже и сейчас в выигрыше: она получила от нас похвалу, а когда мы разгласим это в публике, она получит еще больше пользы; а нам уже сейчас хочется прикоснуться к тому, на что смотрели, и уйдем мы возбужденные, а уйдя будем чувствовать томление. Отсюда естественное заключение, что мы — ее поклонники, а она — предмет нашего поклонения.

— Клянусь Зевсом, — отвечала Феодота, — если это так, то я должна бы быть вам благодарной за то, что вы смотрели.

(4) После этого Сократ обратил внимание на то, что сама она — в роскошном наряде, что платье и украшения бывшей при ней матери тщательно подобраны, что у нее много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и что вообще дом у нее богато обставлен². Сократ обратился к ней с таким вопросом:

— Скажи, Феодота, есть у тебя земля?

— Нет, — отвечала она.

— Ну так дом доходный³?

— И дома нет, — отвечала она.

— Неужели мастерская⁴какая?

— И мастерской нет, — отвечала она.

— Так откуда же у тебя средства? — спросил Сократ.

— Если кто станет моим другом и хочет быть мне благодетелем, — вот мои средства к жизни.

(5) — Клянусь Герой, Феодота, — сказал Сократ, — превосходная это вещь: иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? Ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?

(6) — Какой же я могу найти способ для этого? — спросила Феодота.

— Клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — способ, гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и что в нее попадет, то и служит им пищей.

(7) — Так и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? — спросила Феодота.

— Не думай, что вот так запросто можно поймать такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле столь малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? (8) Зайцы кормятся по ночам: ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают: охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, какой дорогой зайцы ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что исчезают прямо на глазах у охотников. Тогда те добывают себе еще и других собак, быстрых, чтобы они ловили зайцев на бегу. Но зайцы и от них убегают, так охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.

(9) — Но как же ловить друзей мне? — спросила Феодота.

— Клянусь Зевсом, вот как, — отвечал Сократ. — Если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.

(10) — Да какие же у меня сети? — спросила Феодота.

— Есть одна, — отвечал Сократ, — и очень ловко обвивающаяся вокруг человека, — твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг — принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье — от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе, — быть преданной ему всей душой. А в любви, я уверен, ты можешь быть не только нежной, но и заботливой; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечала Феодота, — я никаких таких способов не употребляю.

(11) — Однако гораздо лучше, — продолжал Сократ, — обходиться с человеком как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался и никуда не убежал.

— Правда твоя, — согласилась Феодота.

(12) — Ты должна, стало быть, — продолжал Сократ, — прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и со своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди скорее всего могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. (13) Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как видишь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отвращение; но если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно, хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.

(14) — Так как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? — спросила Феодота.

— А вот как, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ. — Прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти.

(15) Тут Феодота сказала:

— А почему бы тебе, Сократ, не поохотиться на друзей вместе со мной?!

— Хорошо, если только ты меня уговоришь, — отвечал Сократ.

— А как же мне уговорить тебя? — спросила Феодота.

— Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, — отвечал Сократ.

— Так ты ходи ко мне почаще, — сказала Феодота.

(16) Тут Сократ, иронизируя по поводу того, что он не занимается общественными делами⁵, сказал:

— Нет, Феодота, мне не очень-то легко улучить свободную минутку: множество своих и общественных дел не дает мне свободы. А к тому же у меня есть подружки⁶, которые ни днем ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами⁷.

(17) — Так ты и это знаешь, Сократ? — спросила Феодота.

— А как ты думаешь, — сказал Сократ, — почему и Аполлодор⁸вот и Антисфен⁹никогда от меня не отходят? Почему и Кебет и Симмий¹⁰ходят ко мне из Фив? Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, колес¹¹!

(18) — Так одолжи ты мне это колесо, — сказала Феодота, — я на тебе прежде всех попробую его, поверчу!

— Нет, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ходила ко мне.

— Хорошо, буду ходить, — отвечала Феодота, — только ты пускай меня к себе!

— Хорошо, буду пускать, — сказал Сократ, — если только у меня дома не будет какой милой⁶, что милее тебя!

 

Глава 12

[Разговор с Эпигеном о крепости и слабости тела]

 

(1) Сократ однажды обратил внимание на слабое телосложение одного из своих друзей, Эпигена¹, молодого еще человека.

— Какой же ты слабак, Эпиген! — сказал он.

— Да мне и не нужно быть силачом, Сократ, — отвечал Эпиген.

— Нет, нужно, — возразил Сократ, — ничуть не меньше, чем тому, кто собирается выступать на состязаниях в Олимпии². Или, по-твоему, так ничтожна борьба с неприятелями на жизнь и смерть, которую при первом удобном случае устроят афиняне? (2) А немало людей по слабости тела гибнет в боях с неприятелями или с позором спасает себе жизнь; многие по этой же причине, хоть и остаются в живых, но попадают в плен и тогда или остаются всю жизнь в самом тяжком рабстве³, если такая участь их постигнет, или, попав в такую горестную неволю и заплатив выкуп, иногда превышающий их состояние, всю жизнь проводят в крайней нужде и страданиях; многие, наконец, наживают худую славу из-за телесной слабости, потому что их считают трусами.

(3) Неужели ты ни во что не ставишь все эти неприятности, являющиеся следствием телесной слабости, и думаешь, что мог бы легко переносить их? А на мой взгляд, гораздо легче и приятнее этого те труды, которые приходится выносить человеку, заботящемуся о крепости тела.

Или, по-твоему, слабость полезнее для здоровья и вообще для всего пригоднее крепости? Или ты ни во что ставишь блага от крепости тела? (4) А между тем, жизнь людей крепких телом совершенно противоположна жизни слабых. Люди крепкие телом и здоровы и сильны; благодаря этому многие с честью выходят невредимыми из сражений с неприятелями и избегают всех тяжелых последствий войны; многие помогают друзьям, приносят пользу отечеству и за это удостаиваются благодарности, приобретают великую славу, достигают самых высоких почестей и остаток жизни проводят в большей радости и славе, а детям своим оставляют немалые средства на жизнь.

(5) В Афинах не организовано государственное обучение военному делу⁴, но из этого не следует, что и каждый отдельный гражданин должен относиться к нему без внимания: нет, всякий должен заниматься им нисколько не меньше. Будь уверен, что ни в каком состязании и вообще ни в каком занятии ты не будешь в убытке от того, что лучше разовьешь свое тело. Во всех человеческих занятиях тело нужно; а во всех случаях, где применяется телесная сила, очень важно возможно лучшее развитие организма. (6) Даже и там, где, по-видимому, тело наименее нужно, в области мышления, даже и в этой области, — кто этого не знает? — многие делают большие ошибки оттого, что не обладают физическим здоровьем. Кроме того забывчивость, уныние, дурное расположение духа, сумасшествие у многих часто вторгаются в мыслительную способность вследствие телесной слабости до такой степени, что выбивают даже знания. (7) Напротив, у кого телосложение крепкое, тот вполне гарантирован от таких невзгод, и ему не угрожает никакой опасности испытать что-нибудь подобное по случаю телесной слабости; скорее можно ожидать, что для достижения результатов, противоположных тем, какие бывают следствием телесной слабости, полезна также и крепость тела. А какого труда побоится всякий здравомыслящий человек ради благ, противоположных вышеуказанным явлениям?

(8) Наконец, какой позор состариться из-за своего пренебрежительного отношения ко всему, не увидав, каким красавцем и силачом можешь стать! А этого не увидишь при пренебрежительном отношении: само собою это не приходит!

 

Глава 13

 

[Мнения Сократа по поводу разных вопросов]

 

(1) Как-то раз кто-то сердился, что один человек не ответил на его приветствие.

— Смешно, — сказал Сократ, — если бы ты встретил человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, ты не стал бы сердиться; а попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя, — это тебя огорчает.

(2) Другой жаловался, что он ест без аппетита.

— Акумен¹, — сказал Сократ, — назначает хорошее лекарство от этого.

— Какое? — спросил тот.

— Прекратить еду, — отвечал Сократ. — Когда прекратишь, жизнь будет и приятнее, и дешевле, и здоровее.

(3) Еще другой жаловался, что у него слишком тепла вода для питья.

— В таком случае, — заметил Сократ, — когда ты захочешь помыться теплой водой, она будет для тебя в самый раз.

— Нет, — возразил тот, — для мытья она холодна.

— Так, ну а слугам твоим тоже не нравится пить ее и мыться ею? — спросил Сократ.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал он. — Напротив, я часто удивляюсь, с каким удовольствием они употребляют ее и в том и в другом случае.

— Какая же вода теплее для питья, — которая у тебя, или которая у храма Асклепия²? — спросил Сократ.

— Которая у храма Асклепия, — отвечал он.

— А какая для купанья холоднее, — которая у тебя, или которая у храма Амфиарая³?

— Которая у храма Амфиарая, — отвечал он.

— Так имей в виду, — заметил Сократ, — ты, пожалуй, уж чересчур привередлив, — больше всякого слуги и больного.

(4) Кто-то жестоко наказал своего слугу. Сократ спросил, за что он на него сердится.

— За то, — отвечал он, — что он большой сладкоежка и вместе с тем нерадив, чрезвычайно жаден до денег и вместе с тем ужасный лентяй.

— А думал ли ты когда, кого из вас больше бить надо — тебя или слугу?

(5) Кто-то боялся идти в Олимпию⁴.

— Что ты боишься этого путешествия? — спросил Сократ. — Разве ты и дома не гуляешь почти целый день? И во время пути туда ты, прогулявшись, позавтракаешь; прогулявшись, пообедаешь и отдохнешь. Разве ты не понимаешь, что если бы ты растянул в одну линию свои прогулки в течение пяти или шести дней, то ты легко дошел бы из Афин в Олимпию? Кроме того, приятнее выходить одним днем раньше, чем опаздывать: когда приходится удлинять дневной путь сверх нормы, это тяжело; а пройти одним днем больше дает много облегчения; поэтому лучше спешить при отправлении в путь, чем в дороге.

(6) Другой жаловался, что он страшно устал от дальнего пути. Сократ спросил его, не нес ли он еще и груз.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — только плащ.

— Один ты шел, или со слугой⁵? — спросил Сократ.

— Со слугой, — отвечал он.

— Пустой он шел или нес что-нибудь? — спросил Сократ.

— Нет, клянусь Зевсом, и постель⁶, и другие вещи, — отвечал он.

— Как же он перенес это путешествие? — спросил Сократ.

— Кажется, лучше меня, — отвечал он.

— Так если бы тебе пришлось тащить его ношу, как бы ты чувствовал себя, как ты думаешь? — спросил Сократ.

— Скверно, клянусь Зевсом, — отвечал он. — Вернее сказать, у меня даже не хватило бы сил нести.

— И такая малая выносливость, меньшая даже, чем у раба⁷, неужели это, по-твоему, нормально для человека, занимавшегося гимнастикой?

 

Глава 14

 

[Об умеренности в пище]

 

(1) Когда одни из участников общего обеда¹приносили мало закусок², а другие много, Сократ приказывал слуге такое маленькое приношение или класть на стол для общего употребления, или делить между всеми поровну. Кто приносил много, тем было совестно не брать того, что положено было для всех, и не класть своих закусок; поэтому они клали и их для общего употребления. Не пользуясь никакими преимуществами в сравнении с теми, кто приносил мало, и они перестали покупать закуски на большую сумму.

(2) Как-то Сократ заметил, что один из сотрапезников перестал есть хлеб, а ест одно мясо²без хлеба. В это время шел разговор о словах, именно, к какому действию какое слово прилагается.

— Можем ли мы определить, друзья, — сказал Сократ, — по какому действию человек называется "мясоедом"? Все, конечно, едят с хлебом мясо, когда оно есть; но по этой причине, думаю, еще не называются мясоедами.

— Конечно, нет, — сказал один из присутствовавших.

(3) — А если кто без хлеба ест одно мясо, — продолжал Сократ, — не ради атлетических упражнений³, а ради удовольствия, можно ли считать его мясоедом или нет?

— Едва ли кого другого можно назвать мясоедом, — сказал тот.

— А кто ест мало хлеба и много мяса? — спросил кто-то другой из присутствовавших.

— Мне кажется, — отвечал Сократ, — и его правильно было бы называть мясоедом; и когда все люди молят богов об изобилии плодов земных, он, надо думать, стал бы молиться об изобилии мяса.

(4) При этих словах Сократа тот молодой человек, поняв, что они сказаны по его адресу, мясо есть не перестал, но взял еще хлеба. Сократ, заметив это, сказал его соседям:

— Наблюдайте за ним, хлеб ли он будет есть как мясо, или мясо как хлеб.

(5) Как-то Сократ увидал, что другой из сотрапезников с одним куском хлеба берет в рот понемногу от нескольких мясных блюд.

— Можно ли вообразить себе, — сказал он, — кулинарное искусство, дороже обходящееся или больше портящее кушанья, чем то, которое придумывает себе тот, кто сразу берет в рот всевозможные приправы? Он смешивает разные вещества в большем числе, чем повара, и тем делает кушанья дороже; а кто смешивает такие вещества, которых они не смешивают, как не подходящие одно к другому, тот делает ошибку, если они поступают правильно, и уничтожает их искусство. (6) Но если в повара берут лучших мастеров такого дела, то не смешно ли, что он, не имея ни малейшей претензии на знание этого искусства, переделывает их работу? Кроме того, кто привык есть несколько кушаний сразу, с тем бывает еще такой случай: когда нет нескольких блюд, ему будет казаться, что он терпит недостаток, потому что он будет стремиться к привычному. Напротив, кто привык одному куску хлеба давать в провожатые одно кушанье, того и при отсутствии нескольких блюд не огорчит, что у него только одно.

(7) Сократ говорил также, что слово " eujwcei`sqai "<sup>4</sup>(угощаться) на афинском языке значит "есть": слово " eu\ " прибавлено для обозначения такой еды, которая не вредит ни душе, ни телу, и которую нетрудно найти; поэтому и слово " eujwcei`sqai " он применял к людям, ведущим скромный образ жизни.

 

 

 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Глава 1

 

[О необходимости образования]

 

(1) Настолько Сократ был во всех отношениях полезен во всяком деле, что даже человеку среднего ума ясно, что ничего не было полезнее общения с Сократом и пребывания с ним везде и при всяких обстоятельствах. Даже в отсутствие Сократа одно только воспоминание о нем приносило немало пользы лицам, привыкшим с ним общаться и его слушать. Самые шутки его оказывали на окружавших его лиц нисколько не менее благотворное влияние, чем серьезные разговоры¹.

(2) Так, Сократ часто говаривал, что он в кого-нибудь влюблен; но всем было ясно, что его влекло к тем, кого природа одарила не телом красивым, а высокими духовными качествами. Признаками хороших способностей он считал быстрое усвоение человеком предмета, которым он занимался, запоминание выученного и интерес ко всем знаниям, которые помогают хорошо вести домашнее хозяйство², управлять государством и вообще обращаться с людьми и их делами. Кто получил такое образование, думал он, будет не только сам счастлив и будет хорошо вести свое хозяйство, но может и других людей и целые государства делать счастливыми.

(3) Но его подход к людям был не ко всем одинаков: кто считал себя даровитым от природы, а ученье ни во что не ставил, тем он указывал, что даровитым натурам больше всего нужно образование. Он приводил в доказательство этого тот факт, что и лошади хорошей породы, горячие, с норовом, становятся чрезвычайно полезными, превосходными, если их объездить с раннего возраста, но делаются совершенно неукротимыми, никуда не годными, если остаются необъезженными. Также и собаки хорошей породы, неутомимые и пригодные для ловли диких животных, бывают превосходны для охоты и полезны при хорошей дрессировке и, наоборот, тупы, бешены, непослушны, если их не дрессируют. (4) То же бывает и с людьми высокодаровитыми: могучие духом, способные довести до конца начатое дело, они, если получат образование и научатся, в чем заключается долг человека, становятся отличными, в высшей степени полезными людьми, так что не счесть их великих деяний. Но, оставшись без образования, невеждами, они бывают очень дурными, вредными людьми: не будучи в состоянии разобраться, в чем заключается долг человека, они часто занимаются преступными делами; они горды, заносчивы, трудно их удержать или отклонить от задуманного, так что нет числа их величайшим злодеяниям.