Чтоб величались, славились
Но только без хлопот...
Пятисложные размеры сопровождаются обычно цезурой пос ле каждой группы в пять слогов. Кроме того, побочные ударения внутри каждой группы дают или ямбический, или хореический ритм. Например:
хореический размер:
Сяду я за стол
Да подумаю,
Как на свете жить
Одинокому.
Нет у молодца
Молодой жены,
Нет у молодца
Друга верного,
Золотой казны,
Угла тёплого...
(Кольцов.)
Ямбический размер:
У моря ночью, / у моря ночью,
Темно и страшно. Хрустит песок.
О, как мне больно у моря ночью.
Есть где-то счастье. Но путь далек.
(К. Б а л ь м о н т.)
Впрочем, возможен и чистый пятисложный размер, без постоянной цезуры, но при условии большего числа неметрических ударений. Например:
Освежив горячее тéло
Благовóнной ночною тьмóй,
Вновь берéтся земля за дéло
Непонятное ей самóй.
Наливáет зеленым сóком
Детски-нéжные стебли трáв
И багряным дивно-высóким
Благорóдное сердце львá.
(Н. Гумилев. «Дракон».)
Здесь ударения падают обязательно на 3-й и 8-й слоги, отстоящие друг от друга на 5 слогов.
АКЦЕНТНЫЕ РАЗМЕРЫ*
Еще Тредиаковским и Ломоносовым даны образцы стяженных размеров, например:
Щáстливо ты весьма, и всегдá уясняемо сóлнцем,
О! которое вверх свои пространные ветви,
Древо, износишь, на сих местах качаяся царских.
* Если учесть, что Б. Томашевский считал «упорядоченными акцентными стихами» трехсложные размеры (с. 160), то здесь начинает идти речь о «неупорядоченных» акцентных размерах. Среди них Б. Томашевский выделяет стяженный стих (называемый также «логаэдическим») и акцентный стих. Примеры «акцентного» стиха, приводимые далее автором, являются, согласно современной терминологии, образцами дольника. См. классификацию тонических размеров и дифференциацию дольника, тактового и акцентного стиха: Гаспаров М.Л. Современный русский стих; Гаспаров М.Л. Очерки истории русского стиха.
или
Воззри, коль зéмлю твою соглáсие всю пременяет
Непорóчный покóй, с пребогáто содрýжно трудóм,
По всем пространным полям в веселии ныне гуляет.
Полна там цветов, изобильна там нива плодом.
(Т р е д и а к о в с к и й.)
Эти образцы Тредиаковский трактовал: первый как пример дактилохореического, второй – анапестоямбического размера.
На восхóде сóлнце кáк зардится
Вылетáет вспыльчиво хищный встóк...
Глазá кровáвы, сáм вертится,
Удáра не снóсит сéвер в бóк.
(Л о м о н о с о в.)
Однако опыты Тредиаковского в свое время подверглись осмеянию и подражателей не нашли, а Ломоносов и сам не пользовался подобными размерами, приводя их лишь как пример в своем «Письме о правилах Российского стихотворства».
Однако так называемый «дактилохореический» гекзаметр приобрел некоторое распространение в XIX в. В основе его лежит шестистопный дактиль женского окончания, причем допускается стяжение междуударных интервалов до одного слога, например:
Скорбные старцы, глядя на дочь, без движенья сидели,
Словно мрамор, обильно обрызганный хладной росою.
(А. Д е л ь в и г.)
В подобном «гекзаметре» всегда была налицо имитация античного стиха, что выражалось в выборе темы и т.п.
Впрочем, у Державина уже мы встречаемся с систематическим стяжением в трехсложных размерах.
Ктó перед рáтью будет, пылáя,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари...
(«Снигирь», 1800 г.)
Типично было в балладах и лирике смешение анакруз в трехсложных размерах. Например, в «Громвале» Каменева (1804):
Кáтится солнце по своду небес,
Блéщет с полудня каленым лучом,
И по сóснам слезится смола сквозь кору;
Но Громвáла всё держит в объятиях сон...
В романсной поэзии XIX в. подобные размеры получают новые формы. Так, иногда прибегал к ним Фет. Известен его четырехударный стяженный размер:
Измýчен жизнью, ковáрством надéжды,
Когда им в битве душой уступаю,
И днем и ночью смежаю я вежды
И как-то странно порой прозреваю...
или двухударный акцентный стих:
Так,как сраженный
Титан, простерся
Между скалами
Обросший мохом
Седой гранит
И запер пропасть...
(«В о д о п а д».)
Имитировал он в переводах и «freie Rythmen» немецких поэтов, например:
Солнце лучами играло
Над морем, катящим далеко валы;
На рейде блистал в отдаленьи корабль,
Который в отчизну меня поджидал,
Только попутного не было ветра,
И я спокойно сидел на белом песке
Пустынного берега.
(Из Гейне. «Посейдон».)
Особенно развился акцентный стих у символистов (например, у Блока и Ахматовой).
В акцентном стихе Блока уже не соблюдаются нормальные междуударные интервалы только в один или в два слога. Допускаются уже интервалы в три слога, т.е. от стяженного стиха мы переходим к чистому акцентному.
Вóт открыт балагáнчик
Для весéлых и слáвных детéй
Смóтрят дéвочка и мáльчик
На дáм, королéй и чертéй.
Возможно и соседство ритмических ударений:
Стоит полукрýг зари,
Скоро сóлнце совсéм уйдéт,
Смотри, пáпа, смотри;
Какóй к нам корáбль плывéт.
Не все лексические ударения учитываются в акцентном стихе. И здесь есть некоторая заданность ударений ритмической схемой. Так, очень часто ударение на первом слоге стиха не является ритмическим. См. в предыдущем примере второй стих:
Скоро сóлнце совсем уйдет.
В случае удвоенных слов первое обычно не несет ударения, например:
Сидят у окóшка с пáпой.
Над бéрегом вьются гáлки
Дождик, дóждик. Скорéй закáпай.
У меня есть зóнтик на пáлке.
От равноударных с неравенством ритмических ударений Блок переходит к акцентному стиху неравноударному. Например:
Бéлые встáли сугрóбы,.............. (3)
И мрáки открылись,.................. (2)
Выплыл серéбряныйсéрп,........ (3)
И мы уносились......................... (2)
Обречéнные óба......................... (2)
На ущéрб........................ (1)
В акцентном стихосложении иногда ритмическаягруппа заменяется более или менее длительным периодом неударных слогов, например:
А блéдные люди в Гéнте.
Отирая холодные руки,
Посылали на горы плотин
Беленький пироксилин,
И горькой Фландрии горе
Заливало зеленое море.
(С. Б о б р о в.)
На фоне равноударного (по 3 ударения) акцентного стиха стих:
Беленький пироксилин
воспринимается как трехударная строка, т.е. безударный период в пять слогов является эквивалентом ударению.*
* В принятой сегодня терминологии эта строка должна быть интерпретирована как неполноударная форма трехиктного дольника.
В том же стихотворении аналогично:
На тяжкую прóфиль блиндажá
Метнýлись лéгких куски.
И рáдиотелегрáф тóнкий
Скомандовал: – перелет.
Тогда блиндиромобили
Качались по мертвым телам.
Акцентный стих символистов являлся первым шагом к разрушению старых метрических норм.*
* Символистами из тонических размеров был освоен прежде всего дольник и даны немногие образцы тактового и акцентного стиха. Чисто акцентный (в современном понимании этого термина) стих был освоен и канонизирован футуристами, а стих тактовый – поэтами-конструктивистами. См.: Гаспаров М. Л. Указ. соч.
Выравнивая ударения, стиховой ритм превращает каждое ритмическое ударение в логическое, т.е. перестраивает синтаксис, обособляя слова не по их грамматическим признакам. Каждое слово звучит более веско, более обособленно, более полноценно.
Эта перестройка синтаксиса особенно ясна в стихе Маяковского, представляющего принципиально отличную форму акцентного стиха.* Здесь нет той выравненности ударений и слоговых промежутков, что мы наблюдаем в акцентном стихе символистов и примыкающих к ним школ. Речь разрезана на короткие синтаксические отрезки, печатаемые в одну строку. Стих слагается из нескольких строк и означается рифмой. Вместо размеренной расстановки ударений Маяковский пользуется стихией декламационной (ораторской) прозы с уравновешенными логическими «броскими» ударениями.
* Стих Маяковского находится в русле тех процессов, которые протекали в русской поэзии 1910-1920-х гг., и отличается более широким использованием акцентного стиха в современном понимании этого слова.
Вот пример его стихотворения, построенного на сочетании четырех- и трехударных стихов. Для ясности строки, начинающие стих, печатаются здесь немного отступя влево:
Хорошо вам.
Мертвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам туши.
Очистительной влагой вымыт
грех отлетевшей души.
Хорошо вам!
А мне,
сквозь строй,
сквозь грохот,
Как пронести любовь к живому?
Оступлюсь,
и последней любовишки кроха
Навеки канет в дымный омут.
Что им,
вернувшимся,
печали ваши,
что им
каких-то стихов бахрома?
Им
на паре бы деревяшек
день кое-как прохромать.
Боишься!
Трус!
Убьют!
А так
полсотни лет еще можешь, раб, расти?
Ложь!
Я знаю,
и в лаве атак
Я буду первый
в геройстве,
в храбрости.
(«Война и мир».)
В современной стихотворной технике мы видим преобладание акцентного стиха, причем намечается и возвращение к старым тоническим равносложным размерам (напр., в последних произведениях Маяковского). Впрочем, все это дается в усложненной форме, еще не отстоявшейся и не подводимой под общие законы и нормы. Вот пример стиха Н. Тихонова, где трехударный акцентный стих перебивается с ямбом:
Старая финская стая,
Мельчавшие волны наперебой
Сияли тяжестью рябой,
В Неву осеннюю врастая.
Шел мокрый снег, – мотало
Деревья, газетные клочья, –
Мосты разводили – мало-по-малу
Город вручался ночи.
России листопадный срок
Советы мерили уже, –
Здесь я ломаю топот строк
Через порог пустив сюжет.
(«Лицом к лицу».)
Наряду с реформой ритма, произошедшей за первую четверть XX в., значительно изменилось и отношение поэтов к рифме и к эвфоническому составу стиховой речи.*
* Об этом см.: Жирмунский В. Рифма. Ее история и теория//Жир-мунский В. Теория стиха; Томашевский Б. К истории русской рифмы// Томашевский Б. Стих и язык; Гаспаров М.Л. Очерки истории русского стиха.
В XVIII и начале XIX вв. мы имели дело с традицией точной рифмы. Для рифмовки требовалось, чтобы два рифмующие слова имели одинаковую ударную гласную, одинаковое количество слогов после ударения и их одинаковый звуковой состав. Эта «одинаковость», правда, обладала некоторой свободой: так, ударный «и» считался рифмующим с ударным «ы», отсюда рифма типа «были-просили», «алтын–сплин» и т.п. Кроме того, в женских (и дактилических) рифмах допускалось присутствие на конце одного слова «и», отсутствующего в другом слове (усеченные рифмы), например «тени–гений», «волны–полный» и проч.
Но в начале XIX столетия, за этими немногими исключениями, точность рифмы была введена в догмат, выражавшийся, между прочим, в правиле «рифмовки для глаз». Так, избегались (хотя иногда и присутствовали) рифмы, в которых рифмовали бы неударные «а» и «о» (типа рифмы «демон»–«Неман»).
В начертаниях рифм для их графического согласования прибегали к графическим дублетам, хотя бы и вымершим в общепринятой орфографии.
Так, наряду с окончанием прилагательных в мужском родена«ый» применялось для зрительной рифмы окончание на «ой»; например:
Нет, я не знал любви взаимной:
Любил один, страдал один,
И гасну я, как пламень дымной,
Забытый средь пустых долин...
В словах на «енье» и «анье» в местном (предложном) падеже вместо обычного окончания на «еньи» и «аньи» для рифмы писалось «енье», «анье»; например:
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем; и ни раз
Ни клевета, ни подозренье
Ни злобной ревности мученье,
Ни скука не смущали нас...
и в то же время:
В пареньи дум благочестивых...
Обратно, вместо окончания на «е» (прежнее «Ђ»), допускалось окончание на «и»:
Татьяна по совету няни,
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бани
На два прибора стол накрыть...
В творительном падеже прилагательных допускалась графическая замена окончания «ым» на «ом»:
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть, болезненно отверстом.
При рифмовке ударного «о» с ударным «ё» обязательно ставились точки над «е»; при рифмовке же двух «ё» точки не ставились; например:
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведёт,
Как ныне я, затворник ваш опальной,
Его провел без горя, без забот...
И в то же время:
Сердце в будущем живет,
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило...
Принцип «зрительной рифмы» допускал возможность равнозначности разных букв, обозначавших одинаковый (с точки зрения рифмовки) звук. Так, «а» – равнозначно с «я» (рифмы: «баня– няня»), «у»–«ю» («друг–юг»), «э»–«е»–«Ђ» («поэт–куплет– свЂтъ»), «о–ё» («народ–лёд»), «ы–и» («уныло–мило»).
Характерно, что эта забота о рифме для глаз касалась исключительно состава гласных. Возможно, что постоянные графические несоответствия согласных (звонких и глухих в рифмах типа: «друг–мук», «свет–след») разбивало зрительное внимание;мывстречаем рифмы типа:
Забав их сторож неотлучный (неотлушный)
Он тут; он видит, равнодушный...
Неточности в рифме встречались в первой половине XIX века редко, обычно в «низших жанрах» или в дактилических рифмах, которые, между прочим, долгое время сами относимы были к приемам низших жанров.
В середине века в практике Алексея Толстого рифма потеряла свою точность. На послеударные гласные внимания особого не обращалось. Стали законны рифмы типа: «победу–обедай», «слышу–выше» и т.п. В такой свободной форме рифма дошла до эпохи символизма.
Но если до символистов рифма не вполне точная фигурировала наряду с точной, как достаточная, т.е. были просто понижены требования точности (например, окончательно отброшен принцип орфографической рифмы), то у символистов отклонения от точности культивировались как художественный прием нарушения традиции. Началась ломка традиции, «деканонизация» точной рифмы, экспериментальное стихотворчество, имевшее задачей расширить границы рифмовых созвучий, определившиеся классической традицией. Стала культивироваться редкая рифма (например, гипердактилическая, которую до символистов систематически употреблял, кажется, только Полонский).
С другой стороны, наряду с традиционной формой рифмовых созвучий выдвигались другие, например «ассонансы», «консонансы» (рифма типа: «шелест–холост», т.е. созвучия с несовпадением ударной гласной), «аллитерации» и т.д.
Опыты символистов предуказали пути рифмы в новых поэтических школах. Маяковский использовал комическую рифму (каламбуризм) XIX в. и варьировал ее. В результате у него имеем рифмы типа: «на запад–глаза под (рубрикой)», «итти там–петитом» и т.п. Ср. рифмы Большакова: «валится–валит сам», «алгебра–палка бра», «достаточно–до ста точно», «по лесу–укололись» и т.д.
Привились введенные символистами (т.е. главным образом Брюсовым) неравносложные рифмы типа: «убыль (женское окончание)–рубль (мужское окончание)», «вызлить–Дизели», «Горсточка звезд, гори–ноздри», «выселил–мысли» и т.п.
Разнообразие рифмовки Маяковского и его современников не прошло бесследно. В настоящее время, несмотря на тенденцию к возврату к традиции, многие приемы его рифмовки привились. Так, вполне узаконена мужская усеченная рифма типа: «уже–сюжет», «с конца–торцам», «с каких пор–шторм». Типично использование для рифмы побочных ударений типа: «наводчики–штыки», «щека–лудильщика» и т.д.
Наряду с особой культурой рифмы современному стихосложению свойственна особая внимательность к эвфонии стиха, так называемая «инструментовка».
Уже символистами было обращено внимание на инструментовку. В этом отношении знаменит довольно наивно сделанный Бальмонтом «Челн томленья»:
Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томлений, челн тревог,
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог и т.д.
В настоящее время приемы инструментовки утончены, хотя и не приведены еще к какой-либо твердой традиции.
ТЕМАТИКА*
СЮЖЕТНОЕ ПОСТРОЕНИЕ
ВЫБОР ТЕМЫ
В художественном выражении отдельные предложения, сочетаясь между собой по их значению, дают в результате некоторую конструкцию, объединенную общностью мысли или темы**. Тема (о чем говорится) является единством значений отдельных элементов произведений. Можно говорить как о теме всего произведения, так и о темах отдельных частей. Темой обладает каждое произведение, написанное языком, обладающим значением. Только заумное произведение не имеет темы, но потому-то оно и является не более как экспериментальным, лабораторным занятием некоторых поэтических школ.
* В этот отдел поэтики автором включены: сюжетное построение (элементом которого является, по Б. Томашевскому, и герой) и литературные жанры. Само введение в поэтику специального отдела «тематика» с точки зрения формальной школы и близких к ней ученых было дискуссионным и требовало обоснования. Так, В. Жирмунский замечает: «Мы исходили при рассмотрении вопросов поэтики из поэтического языка, т. е. из слова, подчиненного художественной функции. Не противоречит ли этому существование в поэтике наряду со стилистикой (учением о поэтическом языке в узком смысле слова), таких отделов, как тематика и композиция?» (Задачи поэтики, с. 32). Ответ на этот вопрос ученый видит в том, что «существуют такие элементы поэтического произведения, которые, осуществляясь в материале слова, не могут быть исчерпаны словесно-стилистическим анализом <...> Во всех таких случаях предметом рассмотрения в поэтике является более обширное художественное единство, тематическое или композиционное, обладающее как целое особыми свойствами, не сводимыми к свойствам его элементов» (с. 31–32). В то же время трактовка «тематики» у Жирмунского (как в менее явной форме и у Томашевского) вытекает из их понимания «приема» (см. комм. 5 к разделу «Определение поэтики»), «В поэзии, – утверждает В. Жирмунский, – самый выбор темы служит художественной задаче, то есть является поэтическим приемом» (с. 31).
Состав раздела «тематика» разные ученые этого времени видели по-разному. Б. Томашевский включал в него сюжетное построение и жанры. В. Жирмунский – «выбор определенных элементов (тематика), с другой стороны, их расположение в некоторой последовательности (композиция)», с которой «тесно связано учение о поэтических жанрах» (с. 32), и, наконец, стиль как «единство приемов поэтического произведения» (с. 34). Б. Ярхо включал в состав поэтики «сюжетную композицию», которую «также называют тематикой» (Методология точного литературоведения, с. 220), топику и – что особенно показательно – учение об образе и учение о концепции (при этом концепцию художественного поизведения он пытался определить при помощи точных методов); учение же о жанрах Б. Ярхо считал предметом самостоятельной литературоведческой дисциплины – композиции.
Судя по многочисленным исправлениям и дополнениям, вносимым от издания к изданию в «Теорию литературы», именно раздел тематики представлял для Б. Томашевского наибольшую трудность. На него же направлен наиболее резкий критический отзыв М. Бахтина: «Вообще тематика понимается Б. Томашевским очень узко и ограниченно – как часть композиции» (Медведев П. Б. Томашевский. Теория литературы. Поэтика. С. 299). Показательно, что весьма положительно, хотя и критически, оценивая другие разделы книги, М. Бахтин в той же рецензии писал: «Зато очень неудачен третий отдел – «Тематика». Изложен он бегло и фрагментарно. Преобладает историческая часть над теоретической. Художественная функция тематических приемов почти совершенно не выясняется. Недостаточно определения темы как «некоторого единства». Какого? Определение жанра – путанное. Только ли по наличному определению комплекса приемов характеризуется жанр?» (Там же, с. 299). Главный упрек М. Бахтина Б. Томашевскому тот же, что и другим представителям формальной школы: преимущественное внимание к композиционным формам, игнорирование форм архитектонических (а иногда смешение того и другого) не позволяет, по М. Бахтину, адекватно увидеть многие проблемы тематики, прежде всего проблемы жанра, литературного рода, автора и героя. Сам М. Бахтин пользовался (помимо указанных понятий) термином «тематическая проблема» (Формальный метод в литературоведении), а также понятиями «содержание» и «форма», хотя подчеркивал: «Эта терминология может быть принята только при условии, если форма и содержание мыслятся как пределы, между которыми располагается каждый элемент художественной конструкции. Тогда содержание будет соответствовать тематическому единству (в пределе), форма – реальному осуществлению произведения. Но при этом нужно иметь в виду, что каждый выделимый элемент произведения является химическим соединением формы и содержания. Нет неоформленного содержания и нет бессодержательной формы» (Там же, с. 157).
** Об этом месте М. Бахтин пишет: «Определение Томашевского представляется нам в корне неверным. Нельзя строить тематическое единство произведения как сочетание значений его слов и отдельных предложений. Труднейшая проблема отношения слова к теме этим совершенно искажается. Лингвистическое понятие значения слова и предложения довлеет слову и предложению как таковым, а не теме. Тема вовсе не слагается из этих значений; она слагается лишь с их помощью, равно как и с помощью всех без исключения семантических элементов языка. С помощью языка мы овладеваем темой, но никак не должны включать ее в язык как его элемент. Тема всегда трансцендентна языку. Более того, на тему направлено не слово, взятое в отдельности, а целое высказывание как речевое выступление. Именно это целое и формы его, не сводимые ни к каким лингвистическим формам, овладевают темой. Тема произведения есть тема целого выказывания как определенного социально-исторического акта. Следовательно, она в такой же мере неотделима от всей ситуации высказывания, как она неотделима и от лингвистических элементов» (Формальный метод в литературоведении, с. 147).
Для того чтобы словесная конструкция представляла единое произведение, в нем должна быть объединяющая тема, раскрывающаяся на протяжении произведения.
В выборе темы играет значительную роль то, как эта тема будет встречена читателем*. Под словом «читатель» вообще понимается довольно неопределенный круг лиц, и часто писатель не знает отчетливо, кто именно его читает. Между тем расчет на читателя всегда присутствует в замыслах писателя. Этот расчет на читателя канонизирован в классическом обращении к читателю, какое мы встречаем в одной из последних строф «Евгения Онегина»:
Кто б ни былты, о мой читатель,
Друг, недруг, – я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты со мной
Здесь ни искал в строфах небрежных:
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, что б в этой книжкеты,
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти,
Засим расстанемся, прости.
* Учет установки на читателя и последующее акцентирование понятия «интерес», упоминание об «оценке введенного в поле зрения материала» и эмоциональной окраске темы (с. 176-179) – это один из тех моментов, которые дали основание М. Бахтину утверждать, что «Б. Томашевский во многом отходит от формализма и ревизует многие очень важные положения формального метода. Но тем не менее формалистические навыки мышления и у него довольно сильны, и от многих существенных предпосылок формального метода он не отказался» (Формальный метод в литературоведении, с. 147). Эти «навыки мышления» сказались, в частности, в том, что обозначенные в интересующем нас месте проблемы не освещены развернуто, а главное, не учтена реальная сложность проблемы «оценки» и отношений автора, героя и читателя (ср.: Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности//Эстетика словесного творчества. М., 1979; Волошинов В. (Бахтин М.). О границах поэтики и лингвистики).
Этот расчет на отвлеченного читателя формулируется понятием «интерес».
Выбираемая тема должна быть интересна. Но интерес, «заинтересованность» имеет самые различные формы. Писателям и их ближайшей аудитории весьма близки интересы писательского мастерства, и эти интересы являются едва ли не сильнейшими двигателями в литературе. Стремление к профессиональной, писательской новизне, к новому мастерству, всегда было признаком наиболее прогрессивных форм и школ в литературе. Писательский опыт, «традиция» представляется в форме задач, как бы завещанных предшественниками, и к разрешению этих художественных задач направляется все внимание писателя. С другой стороны, и интерес объективного, далекого от писательского мастерства читателя может варьировать от требования простой занимательности (удовлетворяемого так называемой «бульварной» литературой от Ната Пинкертона до Тарзана) до сочетания литературных интересов с общекультурными запросами.
В этом отношении читателя удовлетворяет актуальная, т.е. действенная в кругу современных культурных запросов, тема. Характерно, например, что вокруг каждого романа Тургенева вырастала огромная публицистическая литература, которая менее всего интересовалась романами Тургенева как художественными произведениями, а набрасывалась на общекультурные (преимущественно социальные) проблемы, вводившиеся в романы. Эта публицистика была вполне законна, как реальный отклик на выбранную романистом тему.
Самая элементарная форма актуальности – это злободневность, вопросы дня, преходящие, временные. Но злободневные произведения (фельетон, эстрадные куплеты) именно в силу своей злободневности не выживают долее, чем длится этот временный интерес. Эти темы не «емки», т.е. они не приспособлены к изменчивости каждодневных интересов аудитории. Наоборот, чем значительнее выбирается тема, тем длительнее ее действенность, тем более обеспечена жизненность произведения. Расширяя так пределы актуальности, мы можем дойти до «общечеловеческих» интересов (проблемы любви, смерти), неизменных в основе на всем протяжении человеческой истории. Однако эти «общечеловеческие» темы должны быть заполняемы каким-то конкретным материалом, и если этот конкретный материал не связан с актуальностью, постановка этих проблем может оказаться «неинтересной».
«Актуальность» не следует понимать как изображение современности. Если, например, сейчас актуален интерес к революции, то это значит, что исторический роман из какой-нибудь эпохи революционных движений или утопический роман, рисующий революционное движение в фантастической обстановке, может быть актуален. Вспомним, например, полосу пьес из эпохи Смутного времени, прошедшую на русской сцене (Островский, Алексей Толстой, Чаев и др. – одновременно работы Костомарова), показывающую, что историческая тема из определенной эпохи может быть актуальна, т.е. встречать, может быть, больший интерес, нежели изображение современности. Наконец, в самой современности надо знать, что изображать. Не все современное бывает актуально, не все вызывает одинаковый интерес.
