Гуманизм, меценатство и деньги

 

Мы видели, что церковь, ставшая с раннего средневековья важнейшей экономической силой Европы, довольно хорошо приспособилась к росту денежного обращения, особенно с XIII в. Мы уделили особое внимание отношениям между деньгами и нищенствующими орденами, в частности францисканцами, потому что эти монахи были начиная со своего появления в XIII в. и остались в современной историографии объектом острой полемики, посвященной роли и ценности денег. Но если нельзя не признавать различий между разными церковными средами и перемен с течением времени в позициях церкви как таковой, Святого престола в частности, монашеской среды, среды нищенствующих братьев, то в общем можно сказать, что христианство, олицетворяемое различными церковными средами, занимало более или менее сдержанную и даже враждебную позицию по отношению к деньгам. Поскольку в средние века церковь имела большую власть во всех сферах, ее подозрительное отношение к деньгам влияло не только на мыслителей, но и на повседневную жизнь мужчин и женщин минимум до XIV в. В XIV и XV вв. европейские христиане переменили свои мнения и, на взгляд некоторых историков, совершили настоящий переворот в отношении к деньгам. Если я не уверен, что в ту эпоху принципиально изменилось определение богача и что богатство было приравнено к деньгам, я не могу отрицать изменение, которое претерпело меньшинство культурной социальной элиты, появившееся в конце средневековья и называемое гуманистами. Думаю, главной исходной точкой для этого психологического и культурного перелома была перемена отношения к купцам. Очень скоро купца, поначалу фатально обреченного попасть в ад, признала и церковь — в основном за его полезность и при условии, что он будет уважать определенные ценности, в XIII в. сводившиеся к требованию справедливости. Андре Воше хорошо показал, что медленный процесс реабилитации купца, который пришлось начать в начале XIII в., — и в доказательство которого обычно упоминают канонизацию в 1199 г. уже упоминавшегося кремонского купца-суконщика Гомебона, умершего в 1197 г., — означал, что церковь начала уважать «дела» и, следовательно, все больше уважать деньги[88].

 

Первый гуманизм

 

Переход между полным и безоговорочным осуждением церковью всякой торговой и банковской деятельности как ростовщичества и осуждением только деятельности, отмеченной грехом алчности, avaricia, — который, правду сказать, с XII в. официально был одним из семи смертных грехов, но отношение к которому постепенно превратилось в терпимое, а потом, у некоторых протогуманистов, в похвалу богатству, в том числе денежному, — иногда был не очень отчетливым.

Николь Бериу хорошо показала, что у проповедников XIII в. бывали «вариации» на тему любви к деньгам, и дала толковое определение ситуации в своем очерке «Дух наживы между пороком и добродетелью»[89]. С духом наживы боролись по-разному. Иногда при помощи традиционных образов, например святого Мартина, отдающего бедному Дамиану половину плаща. Часто ростовщичество рассматривалось как вид кражи — это представление использовал еще святой Амвросий, а в середине XII в. оно вошло в «Декрет» Грациана. Проповедники часто осуждали дурных богачей за вред, который те причиняют беднякам, этим новым героям христианства XIII в. В этом плане ростовщиков называли убийцами бедняков. Тем не менее Николь Бериу подчеркивает, что, «как и богословы, проповедники не имели намерения делать объектом исследования экономику, рассматривая ее как таковую». Они преследовали религиозные цели, и стремление к наживе им представлялось грехом или по меньшей мере одной из слабостей человеческой природы. Жизнь христианина не измерялась деньгами; проповедники того века особо отмечали, что любовь Бога бесплатна.

Это отношение первых гуманистов к деньгам возникло в XIV в. не сразу, Патрик Жилли даже показал, что гуманисты той эпохи в основном разделяли враждебность к деньгам самых суровых хулителей денежного богатства из числа францисканцев. Их позиция часто была более консервативной по сравнению с относительной терпимостью святого Фомы Аквинского, признававшего за богатствами, включая монетные, минимальную, но реальную ценность для осуществления Человека на земле. Эта враждебность к деньгам встречается, в частности, у Петрарки, который в трактате «О средствах против всякой фортуны», написанном в 1355-1365 гг., сказал: «Любовь к деньгам — признак ограниченного ума». Из мыслителей античности, на которых любили ссылаться гуманисты, они обращались прежде всего к Сенеке, стоику и врагу денег. Однако в начале XV в. намечается эволюция и даже перелом. Первое открытое заявление о благотворности богатства для людей сделал венецианский гуманист, патриций Франческо Барбаро, в трактате «О женитьбе» (De re uxoria), написанном в 1415 г. Однако средоточием настоящего перелома в отношении гуманистов к деньгам стала скорей Флоренция, чем Венеция, при всей важности венецианской среды для этих перемен. Леонардо Бруни, философ и государственный деятель, вознес хвалу богатству в предисловии к латинскому переводу (1420-1421 гг.) «Экономик» псевдо-Аристотеля, посвященному Козимо Медичи. Кульминационные пункты новой ментальности можно найти в трактате «О жадности» (De avaritia), написанном флорентийцем Поджо Браччолини около 1429 г., и особенно в «Книгах о семье», датируемых 1437-1441 гг. и принадлежащих перу великого архитектора и теоретика искусства Леона Баттисты Альберти, который учился в Венеции и Падуе, но, главное, принадлежал к видному флорентийскому семейству и был очень близок к Брунеллески, знаменитому строителю купола флорентийского собора. В своем трактате Альберти дошел до такого утверждения:

 

Я исходил из того, что деньги — это корень всех вещей, их материя и приманка. Никто не усомнится, что деньги суть нерв всех ремесел, ибо у кого много денег, тот не знает нужды и способен исполнить любое свое желание [90].

 

Тем не менее не следует забывать, что мнение какого-нибудь Альберти — крайность и что новые певцы денег были элитой или, скорей, меньшинством. Можно полагать, что Джордано Пизанский, последователь Фомы Аквинского, в одной из своих проповедей во Флоренции в XIV в. выразил мнение, наиболее распространенное не только в церковных кругах, но даже в деловом мире:

 

Аристотель говорил, что есть два вида богачей, один естественный, другой искусственный. Естественное богатство схоже с богатством полей и виноградников, поддерживающих жизнь того, кто их возделывает, и его семьи.

Это самые прекрасные богачи, которых никто не порицает. И многие города блистают таким богатством. Другие богачи, которых называют искусственными, производят продукты и за счет этого приобретают деньги. Города наполнены и ими, но большинство таковых не чурается ростовщичества, это самые дурные богачи. Чтобы стать такими богачами, люди делают позорные дела, становятся злодеями, предателями и взяточниками.

 

Несмотря на мнения каких-нибудь Альберти или Бруни, средневековье не любило деньги. В конечном счете, возможно, в спорной идее Макса Вебера о связях между протестантизмом и деньгами есть доля истины, но я думаю, дело скорей в эпохе, а не во внутренних отношениях. На XVI век пришлась Реформация и, как мы увидим в настоящем очерке, возникновение зачатков капитализма[91].

Если есть сфера человеческой жизни, где идеи и поступки людей средневековья в корне отличались от наших, так это сфера искусства. Известно, что слово «art» [искусство] приобрело современный смысл только в XIX в. (после немецкого Kunst), а слово «artist» [деятель искусства, художник] окончательно отделилось от слова «artisan» [ремесленник] только в конце XVIII в., когда исчезло различие между «artisan mécanique» и «artisan libéral», в свою очередь представлявшее собой лишь наследие античности.

Однако отсутствие таких понятий не мешало средневековым «сильным» заказывать то, что мы называем произведениями искусства, творцам, которых мы именуем художниками. Строительство самых эффектных зданий — церквей и соборов — долгое время ассоциировали с религиозным чувством, с желанием почтить Бога, и нередко думали, что таким строительством занимались благочестивые христиане, либо работавшие своими руками, либо посылавшие сервов или свободных крестьян, строительство же замков якобы входило в повинности, которые сеньор налагал на подданных. Уже давно известно, что, кроме очень ограниченного числа исключений, ничего подобного не было, и я уже упоминал о прекрасном исследовании, в котором американец Генри Краус показал, что строительство соборов стоило дорого из-за того, что приходилось покупать камень и платить жалованье архитекторам и рабочим. Но мне кажется, что, особенно с XIII в., когда дерево заменили камнем, а живопись и особенно скульптура стали более изысканными, одним из секторов, где больше всех росли расходы и, следовательно, потребность в монете, стал тот, который мы называем меценатством. Не забудем, что, как хорошо показал Умберто Эко, понятие красоты в средние века утверждалось лишь медленно и что если среди меценатов более чем почетное место занимали купцы, это значит, что они стремились повысить свой социальный статус даже больше, чем увеличить богатство, тогда как менее монументальные произведения искусства часто становились товаром. Хорошо изученный пример — Авиньон XIV в., где резиденция пап, кардиналов и всего их окружения стала рынком редких книг, картин и ковров. Но не забудем, что, как верно подчеркнул Марк Блок, в случае нужды или прихоти владельцы произведений искусства без колебаний переплавляли их для получения драгоценного металла, — операция малоприбыльная с экономической точки зрения и показывающая прежде всего, что средневековые люди не испытывали интереса к тому, что воспринималось всего лишь как ручной труд. Конечно, по мере приближения к Возрождению меценатство встречалось все чаще, и даже нередко бывало — пусть экономическая активность еще и не приобрела протокапиталистического характера, который ей позже хотели приписать, — что те, кого называли банкирами, уже не рассчитывали приобрести от своих коммерческих прибылей тот престиж, на который отныне притязали либо в политике, либо в меценатстве. Самый блистательный пример такого подхода — несомненно пример Медичи: если первым ценным надгробным памятником в этой семье был мраморный саркофаг Джованни ди Биччи Медичи, умершего в 1429 г., то его правнук Лоренцо Великолепный (1449-1492) более известен не как банкир, а как политик и меценат.

 

Рынок роскоши

 

Может быть, еще больше, чем меценатством, потребность в монете порождалась рынком роскоши. На XV век пришелся возврат законов против роскоши, при помощи которых пытались, без большого успеха, ограничить эту пышность. Еще в Италии и, в частности, во Флоренции широко производили свадебные ларцы и лари, чтобы новобрачная складывала в них приданое и подарки. XV век был прежде всего веком ковров, и их во множестве вывозили Фландрия и Нидерланды, Аррас, Лилль, Брюссель и т. д. Несмотря на старания церкви и, в частности, реформированного нищенствующего ордена — обсервантов, развитию роскоши способствовали, как мы видели, новые литературные вкусы и новые умонастроения. Конец средневековья был временем первых гуманистов. Несмотря на распространение роскоши и стремления роскошествовать, в XV в. новый расцвет пережили законы против роскоши, появившиеся в конце XIII в. вместе с пришествием новых любителей роскоши, каковыми больше, чем сеньоры, были богатые бюргеры и особенно их жены. Изучение денег всегда выводит на социальную историю. В XV в. законы против роскоши обычно распространялись не на отдельные социальные категории, как некоторые статуты итальянских городов еще в XIV в., а на все общество. Особо интересный случай — законодательство против роскоши, созданное при графе Амадее VIII Савойском, который вследствие потрясений, ознаменовавших конец Великой схизмы, с 1439 по 1449 г. был папой под именем Феликса V. Законы Амадея VIII за 1430 г., вероятно, отражают философию многих правителей, королей, князей, коммун, издававших подобные правила. Они идут дальше заботы о сдерживании расходов и использования денег. Это настоящий кодекс примерного поведения подданных князя или организации. Декретировался, например, запрет проституции, особо сурово карались богохульства, объявляемые причиной тогдашних бедствий — чумы, бурь, землетрясений и голода. Оговариваемые ограничения на использование денег были приспособлены к социальной иерархии с герцогом на вершине и крестьянами внизу. Регламентация костюма, центральная в этих законах, касалась не только вида одежд, но и набора аксессуаров, качества тканей, мехов, покроя и, разумеется, головных уборов. Под строгим контролем оказывались декоративные детали, драгоценные украшения, использование золота и серебра.

Любопытно, что из положений, которые мы сочли бы связанными с модой и рассматривали бы с моральной точки зрения, несомненно интересней всего тот факт, что длина одежды зависела от места в иерархии: длинное было «главней» короткого. Эти законы охватывали и контролировали всю жизнь савойцев, особенно свадьбы, похороны, пиры. Две главы посвящены наказаниям и штрафам за несоблюдение этих законов. Уже выдвинута гипотеза, что строгость этих мер, даже если они применялись не полностью, могла оказать определенное долговременное влияние на менталитет савойцев и жителей современной Западной Швейцарии. Не был ли Амадей VIII с его законами против роскоши предтечей Кальвина?[92]

Среди предметов искусства, отражающих развитие рынка роскошных изделий в XIV и XV вв., фигурируют парижская слоновая кость, алебастр из Ноттингема, кованая медь из Динана, ковры из Арраса. Торговлей предметами искусства занимался, в частности, Жак Кёр. Крупные флорентийские бюргеры объявляли конкурс на украшение дверей баптистерия. На внешнюю роскошь иногда обрушивался некий революционный вандализм. Самый наглядный и самый известный его пример, несомненно, воплощал во Флоренции доминиканец Савонарола. Такая же роскошь, такое же пристрастие к экзотическим, редким и дорогим продуктам обнаруживаются в трансформации, которая совершалась в XIV и XV вв. в сфере питания, где происходил переход от кухни к гастрономии. Более чем пряности, любимые средневековыми сеньорами, новая гастрономическая роскошь проникала во все слои общества. Конец средневековья был эпохой чревоугодников, шедших на большие расходы, чтобы удовлетворить свое чревоугодие. В числе самых показательных объектов этой пищевой расточительности — сахар, средиземноморские цитрусовые.

Среди этих новых сфер затрат в XIV и XV вв. надо отметить паломничество в Святую землю, которое после отвоевания Палестины мусульманами заменило для благочестивых христиан крестовый поход. Главной составной частью крестоносного духа часто было желание присвоить путем войны, тем более священной, землю и имущество другого. Паломничество в плане финансовой перспективы, совсем наоборот, дорого обходилось само. Вот что писал после паломничества в Святую землю итальянский паломник Мариано да Сиена в 1431 г.:

 

Если нет денег [93], в паломничество не идут. Тот, кто поступил бы иначе, был бы распилен надвое, или за него пришлось бы платить другим паломникам, или он был бы вынужден отречься от нашей веры.

 

КАПИТАЛИЗМ ИЛИ CARITAS?