II. Приложение общих принципов к определению индоевропейских языков

1. Определение понятия «индоевропейские языки»

...Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, необходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевро­пейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой индоевропейского языка, и, во-вто­рых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматриваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка.

Доказательны совпадения отдельных грамматических форм; наоборот, совпадения в лексике почти вовсе не имеют доказательной силы. Действительно, из чужого, совершенно отличного языка не бывает заимствовании грамматической формы или отдельного про­изношения; здесь возможно заимствование только совокупности морфологической или артикуляционной системы, а это означает перемену языка, но часто заимствуется отдельное слово или целая группа слов, относящихся к определенному ряду вещей, особенно слов технических, в, самом широком смысле этого термина; заимст­вования слов происходят независимо одно от другого и иногда могут совершаться в неограниченном количестве. Из того, что в финском языке много индоевропейских слов, нельзя выводить, будто он при­надлежит к индоевропейским языкам, так как эти слова заимствованы из индоиранских, балтийских, германских или славянских языков; из того, что в новоперсидском языке масса семитских слов, нельзя выводить, будто он не индоевропейский язык, так как все эти слова заимствованы из арабского. С другой стороны, как бы ни был отли­чен от индоевропейского внешний облик языка, отсюда не следует, что этот язык не индоевропейский; с течением времени у индоевро­пейских языков оказывается все менее и менее общих черт, однако, покуда они существуют и как бы они ни преобразовывались, они не могут утратить своего качества языков индоевропейских, ибо это их качество есть только отражение исторического факта.

Общее сходство морфологической структуры почти ничего не доказывает, ибо возможные языковые типы не отличаются разно­образием.

Решающую доказательную силу имеют отдельные подробности, исключающие возможность случайного совпадения. Нет разумного внутреннего основания, чтобы падеж субъекта характеризовался окончанием -s. Наличие в языке именительного падежа единственного числа с конечным -s дает право считать данный язык индоевропей-

ским тем более, что в большинстве языков падеж субъекта совпа­дает с самой формой имени без какого-либо окончания.

Раз доказательство уже добыто целым рядом частных совпаде­ний, остается только, чтобы углубить его, установить, что морфо­логическая система рассматриваемого языка во всей ее совокуп­ности может быть разъяснена как результат видоизменения или ряда последовательных видоизменений исходного языкового со­стояния.

Если бы мы не знали латинского языка и если бы италийские диалекты были представлены только французским языком, утра­тившим общий облик языка индоевропейского, все же было бы воз­можно на точных фактах показать, что французский язык индоевро­пейский. Лучшее доказательство мы имели бы в спряжении настоя­щего времени глагола etre — быть; противопоставление форм (il) est: (ils) sont (произносимых ile: il (скорее i) so). соответствует еще санскритскому противопоставлению asti — есть: santi — суть, готскому ist: sind, древнеславянскому сть: с ть; личные местоиме­ния moi, toi, sоi, nous, vous, схожие с санскритскими mam, tvam, svayam, nah, vah и древнеславянскими m т, с, ны, вы, дополняют это доказательство, которое могло бы быть подтверждено еще и не­которыми подробностями глагольного спряжения. Отсюда видно, сколь долговечны бывают морфологические особенности; среди фран­цузских наречий (patois) есть такие, в которых лексика почти це­ликом заимствована из нормального французского языка и слова почти полностью подведены под нормальный французский тип, но которые еще сохраняют, по крайней мере частично, свою собствен­ную морфологию. Но французский язык представляет уже немного подобных черт прошлого, и потребовалось бы небольшое количество изменений, чтобы устранить из него их последние остатки. С другой стороны, без знания латыни и средневекового французского языка затруднительно было бы показать, каким образом морфологическая система современного французского языка связывается с системой индоевропейской, хотя французский глагол и имеет еще несколько индоевропейских черт. «Индоевропейское» качество французского языка и в этом случае сохранялось бы, ибо оно выражает лишь факт непрерывной преемственности от индоевропейской общности доны­не, но оно не было бы непосредственно доказуемо.

Можно, следовательно, представить себе, что есть в мире неузнан­ные индоевропейские языки. Но это маловероятно; так, невзирая на то, что албанский язык засвидетельствован поздними памятни­ками и подвергся весьма значительным изменениям, он без труда был признан индоевропейским. Так и «тохарский» язык, лишь только были поняты его несколько строк, признан был индоевропейским, а индоевропейский характер хеттского сразу же поразил его первых истолкователей. Это является следствием устойчивости морфологи­ческойсистемы. Грамматика даже наиболее изменившихся индо­европейских языков доныне сохраняет, в особенности в области гла­гола, кое-что от индоевропейского.

Возможно, что «индоевропейский язык» в свою очередь — лишь
форма какого-то ранее существовавшего языка, представителями
которого являются также и другие языки как ныне существующие,
так и засвидетельствованные древними текстами. Уже отмечались
разительные соответствия между языками индоевропейскими и угро-
финскими, в свою очередь, быть может, родственными тюркским,
а также между индоевропейскими и семитскими, с которыми связаны и «хамитские» языки; некоторые «азианийские» языки, как-то:
ликийский и лидийский,— поскольку можно о них судить на основа­нии того, что от них сохранилось и что в них истолковано, тоже,
быть может, произошли оттого же исходного языка, как и общеиндо-
европейский язык; на подобную же гипотезу наталкивают и те данные, которые начинают выясняться в области сравнительной грамматики кавказских языков. Но до тех пор, пока между индоевропейской грамматикой и грамматиками иных языковых групп не будут
обнаружены совпадения более отчетливые и более многочисленные,
эта общность происхождения не может почитаться доказанной. Мы
можем предполагать только, что все языки перечисленных групп
друг другу родственны. Впрочем, если когда-либо будет установлен
и доказан ряд соответствий между индоевропейской и иными языковыми группами, в системе ничего не изменится, только над сравни­тельной грамматикой индоевропейских языков надстроится новая
сравнительная грамматика, которая, конечно, будет относительно
скудной, подобно тому как сравнительная грамматика индоевропейских языков надстраивается над более богатой и более подробной
сравнительной грамматикой, скажем, романских языков; мы проник­
нем на одну ступень глубже в прошлое, с результатами менее значительными, но метод останется тот же.

2. «Восстановление» индоевропейского языка

Раз родство нескольких языков установлено, остается опреде­лить развитие каждого из них с того момента, когда все они были более или менее тождественны, до какого-либо другого данного мо­мента.

Если древняя форма языка засвидетельствована, как это имеет место для романских языков, задача исследования вначале отно­сительно проста: определяются соответствия между древней формой и последующими формами и при помощи исторических данных про­слеживаются как можно точнее видоизменения языка в различных местах в различные моменты. Если же древняя форма языка неиз­вестна, как это имеет место для древних индоевропейских языков, то у нас только один способ исследования — установить соответствия, которые можно обнаружить между формами различных языков. В том случае, когда языки очень сильно разошлись, а соответствия редки и отчасти не достоверны, мы ограничиваемся одним только установлением родства. Для индоевропейских языков обстоятель­ства более благоприятны. Эти языки представляют многочисленные

382

и точные соответствия, а три из них — хеттский, индоиранские и греческий — засвидетельствованы довольно древними памятниками, притом засвидетельствованы в форме настолько архаичной, что по ней можно предположить, какова должна была быть система индо­европейского языка; большинство остальных сохраняет архаизмы. Таким образом, система всех совпадений, представляемых индоевро­пейскими языками, допускает их методическое и подробное изучение. Пример, взятый из романских языков, лучше всего даст представ­ление о применяемом приеме исследования. Возьмем следующий ряд слов:

итальянск. рега tela vero pelo

испанск. рега tela vero pelo

сицилийск. pira tila viru pilu

др.-франц. peire teile veir peil

(совр. франц. poire toile voire poil)

груша ткань действительно шерсть

Поскольку известно из сравнения грамматик этих языков, что они между «собой родственны, то не может быть сомнения, что мы имеем здесь четыре слова общего языка, именно «вульгарной латы-ни» или «общероманского» языка. Так как ударяемая гласная во всех четырех словах одна и та же, то мы можем заключить, что имеем здесь дело с гласной этого языка, которую можно определить соот­ветствиями:

ит. е = исп. е = сиц. i = др.-фр. ei (совр. фр. oi)

Можно обозначить фонему, определяемую этим соответствием,
как закрытое е. Но некоторые диалекты в Сардинии имеют, с одной
стороны, pira, pilu, с другой — veru; поскольку различие между i
и е не может быть объяснено влиянием соседних артикуляций, то
оно должно быть древним, и мы приходим к установлению двух раз­
личных соответствий:

сардинское i=ит. е=исп. е=сиц. i=др.-фр. ei сардинское е = ит. е = исп. е = сиц. i = др.-фр. ei

Мы, таким образом, отличаем два рода закрытого е в народной латыни. Если бы латинский язык не был известен, мы не могли бы идти далее: сравнительная грамматика романских языков не дает права на какой-либо иной вывод. Случайность, сохранившая ла­тинский язык, оправдывает этот вывод и делает его более точным; первое закрытое е есть краткое i древней латыни: pira, pilum; второе есть древнее долгое е: uerum, tela.

Сравнительная грамматика индоевропейских языков находится в том положении, в каком была бы сравнительная грамматика ро­манских языков, если бы не был известен латинский язык; един­ственная реальность, с которой она имеет дело,— это с о о т в е тствия между засвидетельствован­ными языками. Соответствия предполагают общую основу,

383

 

 

 

но об этой общей основе можно составить себе представление только путем гипотез, притом таких гипотез, которые проверить нельзя; по­этому только одни соответствия и составляют объект науки. Путем сравнения невозможно восстановить исчезнувший язык; сравнение романских языков не может дать точного и полного представления о народной латыни IV в. хр. э., и нет основания предполагать, что сравнение индоевропейских языков даст большие результаты. И ндоевропейский язык восстановить нельзя......Итак, метод сравнительной грамматик» применим не для вос­становления индоевропейского языка в том виде, как на нем говори­ли, а лишь для установления определенной системы соответствий между исто р и чес ки засв и-детельствованными языкам и. Все излагаемое в каком бы то ни было виде в настоящей работе должно разуметься именно в этом смысле даже в тех местах, где, с целью сократить из­ложение, индоевропейский язык предполагается как бы известным. При наличии этой оговорки сравнител ьная грамматика опреде­ляется как р а з н о в и д ность исторической грамматики м а т и к и в отношении тех частей я з ы к о в о-го развития, которое не могут быть п р. ослеже ны на основе документов...

...Приведенные нами определения тем самым устраняют два ошибочных взгляда, противоречащих духу сравнительного метода. 1. Долгое время думали, что индоевропейский язык есть язык первобытный; думали, что сравнительная грамматика по­зволяет заглянуть в «органический» период языка, когда он склады­вался и когда устанавливалась его форма. Но ведь индоевропейский язык по отношению к хеттскому, санскритскому, греческому и т. д. есть то же самое, что латинский по отношению к итальянскому, французскому и т. д.; единственное различие заключается в том, что у нас нет такой сравнительной грамматики, которая бы про­никала в доиндоевропейское прошлое. Конечно, народности, говорив­шие по-индоевропейски, должны были стоять на уровне цивилизации, близком к уровню африканских негров или североамерикан­ских индейцев, но в языках негров и индейцев нет ничего «перво­бытного» или «органического». Каждый из их говоров имеет уже сло­жившуюся форму и иногда тонкую и сложную грамматическую си­стему, относящуюся к тому или иному из многообразных типов речи. Сравнительная грамматика индоевропейских языков не бросает ни малейшего света на первые ступени языка. Индоевропейский язык, конечно, не древнее и во всяком случае не «первобытнее» египетского языка пирамид и древневавилонского (аккадского).

2. Даже не увлекаясь мыслью, будто сравнительная грамматика может осветить процесс сложения языка, часто пытаются дать индо­европейским формам историческое объяснение. Например, задава­лись вопросом, не представляют ли личные окончания глагола древ­них местоимений-суффиксов или не объясняются ли определенными фонетическими изменениями такие чередования гласных, как гр.

284.

—иду, пойду, идем, пойдем. Но объяснения такого ро да, сколько бы правдоподобны они отчасти ни были, не поддаются доказательству. И, действительно, объяснить исторически какую-либо форму можно только другой, более древней формой, а в данном случае именно нет этих более древних форм; они не только не за­свидетельствованы, но мы не можем даже их сколько-нибудь надеж­ным образом «восстановить» при помощи сравнения. Исторически объяснять индоевропейский язык мы будем в состоянии только тог­да, когда будет доказано его родство с другими языковыми семьями, когда, таким образом, окажется возможным установить системы со­ответствий и при их помощи составить себе представление о доиндо-европейском периоде.

Языковые факты настолько сложны, что не допускают догадок. Было бы наивно объяснять явления французского языка, не зная ни других романских языков, ни латинского; попытки объяснять индо­европейский язык не менее наивны и даже еще более нелепы пото­му, что мы не знаем самого индоевропейского языка, а имеем только системы соответствий, которые косвенно дают о нем представление. Поэтому нами оставляются без рассмотрения те гипотезы, которые предлагались для объяснения подробностей индоевропейского сло­воизменения без какой-либо опоры на соответствия с языками, воз­водимыми к более древнему источнику.

Здесь мы будем рассматривать только одно: соответствия между различными индоевропейски ми языками, отражающие древние общие формы; совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком.

 

 

Ж ВАНДРИЕС ЯЗЫК

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА

Самое общее определение, которое можно дать языку,— это назвать его _с и стемо й з н а к о в. Поэтому исследовать происхож­дение языка — это значит исследовать, какие знаки естественно были в распоряжении человека и как он принужден был начать ими \ пользоваться,

Под, знаком в данном случае надо понимать всякий символ, спо­собный служить для взаимного общения людей. Так как знаки могут быть различной природы, то и языки могут быть различными. Все органы чувств могут служить базой для создания языка. Есть язык обоняния и язык осязания, язык зрительный и язык слуховой. Мы имеем дело с языком всякий раз, когда два индивидуума условно придают определенный смысл данному действию и совершают это действие с целью взаимного общения. Духи, которыми надушено платье, красный или зеленый носовой платок, торчащий из кармана пиджака, более или менее продолжительное пожатие руки — все это элементы языка, если только два человека условились использо­вать эти знаки для передачи приказания или сообщения.

Однако же среди всех возможных языков есть один, который доминирминирует над всеми другими разнообразиями форм выражения, которыми он располагает; это язык слуховой, называемый также произносимой или членораздельной речью; только с этим языком мы будем иметь дело в этой книге. Он иногда сопровождается, а еще чаще заменяется языком зрительным. У всех народов в боль­шей или меньшей степени жест сопровождает слово, мимика лица одновременно с голосом передает чувства и мысли говорящего. Ми­мика — это зрительный язык. Но письмо — также зрительный язык, как и вообще всякая система сигналов.

Зрительный язык, по всей вероятности, так же древен, как и язык слуховой. У нас нет никакого основания предполагать и во всяком случае никаких доказательств тому, что один из них предшествовал другому.

Перевод под ред. Р. О. Щор.

386

Большинство зрительных языков, употребляемых ныне, являются только производными от языка слухового. Это верно относительно письма, как мы. в этом убедимся в другом месте этой книги; это верно и относительно сигнальных кодов. Код морских сигналов, например, имеет целью дать зрительные эквиваленты словам и фразам сущест­вующих языков. Он нам не дает никакого материала относительно происхождения знаков как выразителей мыслей. Тот или иной знак выбран предпочтительно перед другим в результате условности, ус­ловности произвольной, но этот произвол предопределен заранее данными условиями. Подобные языки уже по своему существу ис­кусственны.

Но нам известна и естественная форма зрительного языка — язык жестов. Некоторые дикие народы пользуются им наравне с языком слуховым. В этом случае речь идет не о жесте, сопровождающем речь, как это бывает и у цивилизованных народов, речь идет о системе жестов, выражающих без помощи слов мысли, подлежащие сообще­нию, так же, как это могло бы сделать слово. Это язык зачаточный, но имеющий свои преимущества: он может употребляться на таких далеких расстояниях, когда звук не слышен, но движения видны; особенно же он удобен в тех случаях, когда мы не хотим привлечь внимания присутствующих звуком голоса. Школьники пользуются подобным немым способом общения в классе. Следовательно, язык жестов может иметь утилитарное происхожде­ние. Однако же то обстоятельство, что у диких народов особенно часто он употребляется женщинами, подсказывает другое объясне­ние. Причина, вызывающая различие в языке у двух полов, обычно связана с религией.

Слова, употребляемые мужчинами, запрещено произносить жен­щинам, поэтому женщинам приходится пользоваться своим специаль­ным словарем, приходится создавать его, приходится даже прибегать к жесту для замены слова. Сохранение языка жестов может, таким образом, быть объяснено религиозными запрещениями. Но каково бы ни было его происхождение, язык жестов — только суррогат слухового языка, к которому он приспосабливается.

Язык глухонемых тоже скопирован с языка слухового. По­средством жеста мы передаем глухонемым приемы обычного языка; мы даем им возможность общаться между собой и читать то, что пишут люди нормальные. Таким способом заменяют работу одних органов чувств работой других, чтобы дать глухонемым возможность обмениваться знаками языка...

...Язык образовался в обществе. Он возник в тот день, когда
люди испытали потребность общения между собой. Язык возникает
от соприкосновения нескольких существ, владеющих органами
чувств и пользующихся для своего общения средствами, которые им
дает природа: жестом, если у них нет слова, взглядом, если жеста
недостаточно... ____

...Язык как социальное явление мог возникнуть только тогда, когда мозг человека был уже

языком. Два человеческих существа могли создать язык для своего
пользования только потому, что они были уже готовы к этому. С язы­
ком дело обстоит так же, как и с другими человеческими изобретениями. Часто спорили о том, был ли при возникновении языка один
язык или их было много. Этот вопрос не представляет никакого ин­
тереса. В тот день, когда ум достаточно развит, открытие происходит
само по себе в нескольких точках одновременно; оно в воздухе, как
принято говорить, его появление предчувствуется, как осенью па­дение зрелых плодов.

Психологически лингвистический акт состоит в ток, чтобы при­дать знаку символическую значимость. Этот психологический про­цесс отличает язык человека от языка животного. Неправильно про­тивопоставлять один из них другому, говоря, что второй — это язык естественный, а первый — искусственный и условный. Челове­ческий язык не менее естествен, чем язык животных, но челове­ческий язык принадлежит к более высокому порядку явлений в том смысле, что человек, придав знакам объективную значимость, может ее изменять до бесконечности благодаря ее условности. Различие между языком человека и языком животного лежит в оценке при­роды знака.

Собака, обезьяна, птица понимают себе подобных; у них есть крики, жесты, песни, соответствующие состоянию радости, испуга, желания, голода; некоторые из этих криков так хорошо приспособ­лены к специальным нуждам, что их почти можно перевести фразой на человеческий язык. И все же животные фраз не произносят.Они не могут изменять элементов своего крика, как бы последний ни был сложен, как мы меняем наши слова, являющиеся в фразе эле­ментами, способными замещать друг друга.

Для животных фраза не отличается от слова. Более того: само это слово, крик или сигнал, как его ни назвать, не имеет независимой объективной значимости. Поэтому слово это не имеет условного зна­чения, а следовательно, язык животного не способен ни меняться, ни прогрессировать. Нет никаких признаков того, что крик живот­ных был прежде не таким, каков он теперь.

Птица, испускающая крик, чтобы привлечь руку, дающую ей корм, не сознает своего крика как знак. Язык животного предпола­гает неразрывное соединение знака и обозначаемой им вещи. Для того, чтобы эта связь разорвалась и знак приобрел значение, неза­висимое от своего объекта, нужен психологический процесс, явля­ющийся исходной точкой человеческого языка...

...У этого отдаленного нашего предка, мозг которого был еще' не приспособлен к рассуждению, язык мог возникнуть в чисто эмо­циональной форме. Это должно было быть вначале простое пение, ритмически сопровождавшее ходьбу или ручную работу, крик, по-

388

хожий на крик животного, выражающий боль или радость, страх или голод. Затем крик, приобретя символическое значение, стал играть роль сигнала, повторяемого другими, и человек, находя в своем распоряжении этот удобный прием, использовал его для общения с себе подобными, вызывая или предупреждая какое-либо действие с их стороны. Действительно, прежде чем стать средством рассужде­ния, язык должен быть средством действия-и одним,из самых

действенных средств, бывших в распоряжении человека. Раз созна­ние знака возникло в уме, оставалось только развивать это изуми­тельное открытие; усовершенствование речевого аппарата шло вме­сте с развитием мозга. Внутри первых человеческих объединений закрепление языка происходило по законам, управляющим всяким обществом. В частности, в коллективных церемониях одинаковые речевые или хоровые акты воспроизводились всеми членами группы.

Таким образом, элементы крика или пения приобретали символическое значение, которое каждый индивидуум сохранял затем для
личного употребления. И мало-помалу благодаря возрастающей час-
тоте социальных сношений в конце концов установился в своем не-
сравненном богатстве этот сложный аппарат, служащий для выра-
жения чувств и мыслей, всех чувств и всех мыслей.

Эта гипотеза, хотя и недоказуемая, не лишена правдоподобия. Интерес ее — в объяснении того, как язык явился естественным продуктом деятельности человека, результатом приспособления спо­собностей человека к социальным нуждам.

Нужно только идти от осознания знака. Овладев сознанием зна­ка, язык развивается дальше путем последовательных дифферен­циаций...

...Попытка найти первоначальные формы языка есть результат уподобления языковедения естественным наукам: геологии, ботани­ке или зоологии. Это неточное уподобление сослужило плохую службу лингвистике. Если нужно найти для языка какую-либо ана­логию, скорее надо было бы ее искать в общественных науках. Ми­шель Бреаль сравнивал индоевропейское спряжение с значительными политическими или судебными установлениями, парламентами или королевским советом; учреждения эти, рожденные первичной потреб­ностью, мало-помалу дифференцируясь, расширили свои функции до того, что следующая эпоха, найдя их механизм слишком громозд­ким, часть его отсекла, функции его распределила между различными и независимыми учреждениями, хотя и связанными все же до из­вестной степени (и с очевидным доказательством своего первоначаль­ного единства) со своим прототипом.

Это сравнение может быть применено к языку, так как язык есть общественное установление...

¹ «Речь, первое общественное установление, своей формой обязана исключи­тельно естественным причинам» (Ж--Ж- Руссо, Опыт о происхождении языков).

389

 

 

 

язык и языки

Анализ различных частей языка... дает о нем только отрывоч­ные и неполные представления. Наше деление языка на звуки,, грамматические формы и слова... было искусственным. Несмотря на то, что эти элементы кажутся различными, они теснейшим образом друг с другом связаны, они не существуют отдельно. Они раство­ряются в единстве языка. Отсюда следует, что задача лингвиста еще не выполнена, когда он произвел анализ этих элементов. Следующая его задача — изучить, как эти элементы существуют в своем единстве, иначе говоря, изучить, как функционирует язык.

Но, приступая к построению общей теории языка, надлежит помнить о двух опасностях. В результате одной из тех антиномий языка, о которых говорит В. Анри, язык в одно и то же время и един и многообразен; он един для всех народов и различен до бесконеч­ности в устах каждого говорящего.

Совершенно ясно, что два человека никогда не говорят совершен­но одинаково. Для фонетиста, наблюдающего язык в индивидуаль-ных особенностях, язык ограничивается индивидуумом. Один из основных недостатков описательной фонетики как раз в том, что она принуждает лингвистику исследовать индивидуальные факты. Тот, кто ищет в языке отражения чувств, эмоций, страстей, найдет в нем также только индивидуальные факты. Символ с момента, когда он принят условно, приобретает общее значение. Но частные дей­ствия, производящие символы и их выражающие, могут быть на­блюдены только изолированно в индивидуальном проявлении. Хотя не точно говорить, что лингвистические нововведения исходят от индивида, но тем не менее верно, что каждый индивид вносит свое в процесс обновления языка. Следовательно, не так уже ошибочно утверждение, что существует столько же разных языков, сколько

говорящих.

Но, с другой стороны, не будет ошибочным и утверждение, что существует только один человеческий язык под всеми широтами, единый по своему существу. Именно эта идея лежит в основе опытов; по общей лингвистике. Здесь делаются попытки формулировать общие принципы, приложимые ко всякому языку. Действительно, фонетическая система всех языков подчинена одним и тем же общим законам у всех народов; различия, которые мы устанавливаем при переходе от одного языка к другому, зависят от особых условий. Морфология языков, конечно, очень разнообразна, но те три или четыре основных морфологических типа, к которым это разнообразие сводится, не абсолютно различны, так как мы видим, что при раз­витии языка эти типы переходят один в другой. Точно так же ни один из этих типов не достаточен для полной характеристики языка человека. Что касается словаря, то он основан на следующем прин­ципе: с определенной группой фонем соединяется какое-либо опре­деленное понятие, и этот принцип мы находим во всех языках, он действителен для языка вообще.

390

Общая теория языка наталкивается, следовательно, с самого начала на трудность определения границ лингвистического исследо­вания; исследователь колеблется между изучением языка индивиду­ума и языка всего человечества. Но эта трудность ослабляется с того момента, когда мы вместо языка как абстракции берем язык реаль­ный. Язык есть орудие действия и имеет практическое назначение; поэтому для того, чтобы хорошо понять язык, необходимо изучить его связи со всей совокупностью человеческой деятельности, с

жизнью.

Мы уже говорили о жизни языка. Признавая всю неточность и двусмысленность этой метафоры, ею все же можно воспользоваться в качестве гипотезы, направляющей исследование, или в методиче­ских целях более удобного изложения. Но языковые факты, исполь­зованные нами до сих пор, были чистыми абстракциями, создан­ными лингвистами; говорить о жизни языка в связи со звуками, грам­матическими формами и словами, т. е. в связи с тем, что как раз лишено жизни,— это почти нелепость. Жизнь, которой мы теперь займемся,— это совокупность условий деятельности человечества, это действительность в ее бесконечном развитии. Что язык к ней причастен, слишком очевидно. Но в таком случае перед нами не тео­ретическая система, состоящая из отвлеченных положений. Перед нами самые разнообразные языки, на которых говорят весьма раз­лично на всем земном шаре.

Между языком и языками можно установить такое различие: язык — это совокупность психических и физиологических приемов, используемых человеком при говорении; языки же — это практи­ческое применение этих приемов. Для определения термина «язык» нужно выйти из рамок предыдущих глав и изучить роль, которую речь играет в организованном человеческом обществе...

...Только изучая социальную роль языка, можно составить себе представление о том, что такое язык.

Стало общим местом утверждение, что человек прежде всего существо общественное. Одна из черт, которой лучше всего выра­жается общественность природы человека,— это, без сомнения, инстинкт, заставляющий группы индивидов осознавать как общее объединяющие их особенности, противопоставляя себя другим груп­пам, члены которых лишёны этих особенностей.

Этот инстинкт очень могуществен, и мы его находим во всех подразделениях любого общественного организма; его источник в самом факте группировки...

...В любой общественной группе вне зависимости от ее свойств и величины язык играет важнейшую роль. Он ■— самая крепкая связь, соединяющая членов группы, в одно и то же время он — сим­вол и защита группового единства. Может ли быть более действитель­ное орудие для утверждения факта существования группы? Язык так гибок, так богат оттенками, так тонок, так пригоден к самому

391

 

различному употреблению; он — средство общения между членами. группы, условный знак принадлежности к группе.

У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на опре­деленном языке, который не является языком какой-либо из сосед­них групп. Таким образом, язык приобретает реальное существова­ние в ощущении, общем у всех говорящих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъективное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоединяется у говорящих стрем­ление к известному языковому идеалу, который каждый из говоря­щих старается осуществить в своей речи.

Между членами одной и той же группы как бы существует естественно установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык
таким, как это предписывается нормой. Часто не без основания эту
норму считают следствием обычного употребления языка; но употребление не только не произвольно, оно представляет собою полную противоположность произволу. Обычные формы языка всегда
определяются интересом языковой общины; этот интерес в данном
случае есть необходимость взаимного понимания. Каждый член дан­
ной языковой общины поэтому всегда инстинктивно и бессознательно
сопротивляется произволу в употреблении языка. Всякое нарушение обычного употребления языка со стороны отдельного говорящего сейчас же исправляется; смех наказывает виновника и
отнимает у него желание повторить ошибку. Нарушение употребления приобретает силу закона только тогда, когда все члены
общины склонны ее допустить в своей речи, т. е. когда ошибка
воспринимается как норма и, следовательно, уже не чувствуется
как ошибка.

Правильная речь (языковая норма) поддерживается очень же­стоко во всех языковых общинах, во всех говорах. Иногда можно услышать, что даже образованные люди удивляются тому, что в го­воре крестьян есть правила и грамматика. Им кажется, что правила существуют только в книгах, которые даются в руки школьнику; по их мнению, язык без письменности не имеет правил. Это ошибка. В говорах наших крестьян, так называемых «патуа»,правила более строги, чем в языках, усвоенных из грамматик. В языках письмен­ных иногда бывают колебания, споры: grammatici certant (грамма­тики спорят), как говорил Гораций. Говорящие же на говорах почти никогда не колеблются. Послушайте, как отзывается кре­стьянин о говоре соседней деревни; он в нем найдет сейчас же отличия, едва заметные постороннему уху; он с гордостью заявит, что только он и его односельчане говорят правильно и хорошо и что по ту сторону ручья или долины речь уже перестает быть

правильной.

У человека из народа обыкновенно очень точное представление о своем языке; он чувствует с редкой тонкостью малейшие наруше­ния нормы. Малерб считал, что у грузчиков Port-au-foin наиболее верное чувство языка; он называл их своими учителями языка. Известно, какая неудача постигла на афинском рынке Теофраста,

.392

Родом с острова Лесбоса. Он спросил цену какого-то товара, и про­стая женщина узнала в нем чужестранца по его языку. Если мы сомневаемся в каком-либо языковом факте, нам надо обратиться к народу за разъяснением. Академии могут спорить о том, какого рода французское слово automobile, мужского или женского, и нагро­мождать доказательства на доказательства; это — теория. На прак­тике народ сразу же решил, что это слово женского рода. Если было кратковрененное колебание, то это потому, что во многих случаях род этого слова не мог быть выявлен грамматически. Это равноценно тому что во многих случаях своего употребления это существитель­ное не имеет рода вообще, но во всех случаях, где род грамматиче­ски обнаруживается, слово получило женский род: une belle, une grande automobile; I'automobile est verte ou grise.

Язык каждой группы приобретает четкие грани благодаря этому стремлению к правильности и уверенному закреплению нормы. Но мы нигде не найдем образцового языка, если вздумаем его искать. Многие говорят по-французски, но нет говорящих на образцовом французском языке, который мог бы служить нормой и примером для других. Того, что- мы называем образцовым французским язы­ком, не существует в речи ни одного говорящего по-французски. Поэтому праздное занятие задавать вопросы: где говорят на лучшем французском языке? Наилучший французский язык — это «идея» в том смысле, который придавал этому слову Лабрюйер; это — фикция, как и мудрец стоиков, который должен был быть совершен­ным, добрым, здравым телом и духом, если только, как кто-то сказал, его не мучит отрыжка. Наш лучший французский язык может поте­рять свое совершенство от любой ошибки памяти, ослышки или же обмолвки. Этот правильный язык — идеал, к которому стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, определяемая целью, к которой она движется; это — действительность в возмож­ности, не завершающаяся актом; это — становление, которое ни­когда не завершается.

Можно обобщить сказанное, определив язык как идеальную лингвистическую форму, довлеющую над всеми индивидами дан­ной социальной группы.

Теперь надо определить, что такое социальная группа. Этому в сущности будут посвящены следующие главы, так как характер языка зависит от природы и объема группы. Во Франции рядом с ли­тературным языком, на котором везде пишут и который претендуют воплотить в своем говоре образованные люди, существуют диалекты, например диалект Франш-Контэ или Лимузена; эти диалекты в свою очередь подразделяются на многочисленные местные говоры. Здесь перед нами столько же языков, сколько их группировок. С другой стороны, внутри одного и того же города, как например Париж, есть налицо известное число различных языков, как бы наслаиваю-

393

щихся друг на друга; язык салонов — это не язык казармы, язык буржуа —это не язык рабочих; есть жаргон судейских, есть арго предместий. Эти языки часто настолько различны, что можно пре­красно знать один из них, совершенно не понимая другого.

Разнообразие этих языков зависит от сложности общественных отношений. А так как очень редко бывает, чтобы отдельный инди­вид жил замкнуто в пределах одной Только общественной группы, то почти нет языка, который не распространялся бы на различнее группы. Каждый член группы, перемещаясь, несет с собой язык своей группы, и его язык влияет на язык соседней группы, в которую он входит.

Две соседние семьи имеют не совсем одинаковый язык, но разде­ляющее их различие в языке, даже если оно содержит в зародыше основу для деления, могущую укрепиться в будущем, в настоящий момент так мало чувствуется, что мы можем его не учитывать. Кроме того, язык, на котором общаются эти две семьи, неизбежно унифици­руется, так как взаимное сношение стремится с первого дня ослабить различия и установить общую норму. Представим себе для примера двух братьев, живущих вместе, но имеющих разные специальности. Каждый из них в мастерской будет соприкасаться с другой языковой группой, которая передаст ему неизбежно свой язык вместе с навы­ками мысли, занятиями, орудиями производства. Но это различие в языке двух братьев, которое устанавливается ежедневно и которое при отсутствии общения могло бы заставить их «заговорить на раз­ных языках», будет стираться каждый вечер при их встречах. Та­ким образом, их язык в течение суток будет подчиняться Поперемен­но двум противоположным тенденциям, постоянно очищаясь в их взаимном общении от приносимых извне дифференцирующих его элементов.

В этом, случае мы имеем хороший пример борьбы за равновесие, борьбы, образующей закон всякого развития языка. Две противопо­ложные тенденции увлекают языки по двум противоположным на­правлениям. Одна из них — тенденция к дифференциации. Развитие языка, как мы его набросали в предыдущих главах, приходит все к бо­лее и более дробному делению языков; в результате получается дроб­ление, увеличивающееся по мере употребления языка; язык отдель­ных говорящих индивидов, предоставленных самим себе, без всякого общения друг с другом, роковым образом обречен на такое дробле­ние. Но дифференциация никогда не завершается. Серьезное препят­ствие становится на пути такой дифференциации; дело в том, что, уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта дифференциация лишила бы язык права на существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэтому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тенденция к унификации, восстанавливающая нарушен­ные отношения. Различные типы языков, диалектов, специальных языков, общих языков... возникают в борьбе этих двух противопо­ложных языковых тенденций...

394