Клиницисты и психологи в психиатрической психотерапии 2 страница

Психологическое нередко в самом деле видится-преломляется клинически, подобно тому как и в философии идеалистическая диалектика преломляется материалистически. Вот, к примеру, психологически-психоаналитический метод трансгенерационной психогенеалогической концептуальной терапии французского психолога-психотерапевта Анн Анселин Шутценбергер (2001). «Синдром предков» (так называется по-русски книга Шутценбергер), несомненно, существует. Мимо этого нельзя пройти в одухотворенно-личностной психотерапии. В Терапии творческим самовыражением (ТТС) это — часть терапии проникновенно-творческим погружением в прошлое. Так, одну из моих пациенток, когда-то увидевшую в старинном селе дом своих предков («изящное строение») осенило: «Так вот откуда страсть маминого брата к архитектуре и продолжение этого архитектурного в его детях и внуках, непреодолимость моего желания стать модельером и желание моей дочери моделировать костюмы!.. И тогда я поняла, что мирская суета не в силе отнять то, что предначертано природой (сегодняшняя моя разрядка. — М. Б.), но может сделать путь к предначертанному неоправданно долгим» (Бурно М.Е., 1989, с. 148-149). Или такой жизненный случай. Юноша ненавидит отца за то, что тот ушел к молодой женщине, оставив его бедствовать с больной, уже немолодой, матерью. В возрасте отца (к шестидесяти) сын удивительно похоже повторяет поступок отца. И в первом, и во втором случае я убежден (вместе со многими людьми естественно-научного мироощущения) в том, что природа берет свое. В первом случае это природа определенного варианта аутистического характерологического радикала (в его неповторимых художественных особенностях у конкретных людей-родственников). Во втором случае — возрастная работа так же природного, чаще эпилептоидного или истерического радикала. Именно в этом смысле толкую римскую максиму «Мертвец хватает живого» (ее вспоминает Анн Анселин Шутценбергер, 2001, с. 12). И, конечно же, изучая вместе с пациентами поступки их предков, во многом обусловленные их природой (природой характера), изучая сходство характера пациента с характерами некоторых из его предков, мы можем этим психотерапевтическим изучением предотвращать тяжелые поступки (вплоть до семейных самоубийств). При этом, в соответствии с одухотворенно-материалистическим мироощущением ТТС, мы идем от природы, природной наследственной предрасположенности[39]. В некоторых аутистических случаях (с сильной предрасположенностью пациента к идеалистическому, психологическому, мироощущению) познакомим пациента с идеалистическим (психологическим) толкованием «синдрома предков», сообразно его природному складу (так ему и объясним), и это, аутистическое, толкование, возможно, убедительно ляжет ему в душу. Но психолог (в отличие от клинициста) свою психологическую правду, как отмечал уже, часто считает единственной. Анн Анселин Шутценбергер (2001) в психодраматической группе именно так, психологически-идеалистически, помогает даме, беспокоящейся о том, что ее заболевшая астмой внучка умрет, поскольку «во многих поколениях нашей семьи старший ребенок умирает в детстве». Даже семейный врач беспокоится об этом. В процессе работы выясняется, что крестьянские предки дамы прятали у себя священника от революционного террора. Священник отблагодарил их благословением: «Да будет старший ребенок в каждом поколении вашим хранителем». Таким образом, — толкует события Шутценбергер, — в течение двух веков «старший ребенок в каждом поколении становится как бы «небесным ангелом»», охраняющим покой семьи. Таким образом снимается «необъяснимое проклятие семьи». И психотерапевт объясняет даме, что фразу священника можно толковать широко: забота старшей дочери о семье может быть заботой врача, медсестры, булочника, земледельца, монахини, психотерапевта... «Итак, мы поместили фразу и предсказание в другую смысловую рамку <...> Малышка поправилась». Прошло десять лет, внучка жива и здорова. «Впервые со времен революции старший ребенок в этой семье не умирает» (с. 163—165). Ясно показано здесь, что существо «синдрома предков» не в проявлениях саморазвивающейся природы (конституционально предрасполагающей к определенным болезням (в том числе к смертельным) и определенным поступкам), а в особых проявлениях изначального фрейдовского бессознательного: «семейное и групповое со-бессознательное (Дж. Л. Морено)», «социальное и межличностное бессознательное (Эрих Фромм, Карен Хорни, С.Х. Фулкс)» (с. 212). «Я беру на себя смелость утверждать, — пишет Шутценбергер, — что работа по выявлению связей и повторений и их декодированию придает смысл событиям и позволяет управлять ими. Когда начинают видеть и понимать, появляется смысл, меняется контекст, из глубины проступает новая форма, все изменяется: человек дышит, избавляется от груза прошлого, часто меняется его тело и жизнь. Он становится другим... а иногда приходит и выздоровление» (с. 167)[40]. Трудно не восхищаться этой целительной верой французской исследовательницы-психотерапевта в Смысл как изначальную стройную Духовность, способную отодвинуть в сторону природную судьбу-предрасположенность человека. Если бы сам мог этим проникнуться! Но для этого, к сожалению, надобно иметь иную, не клиническую, природу души. Не только душевнобольные, но и душевноздоровые люди, склонные к сложным, глубоким переживаниям, размышлениям, более или менее дефензивные, сколько знаю, уходят от психологически-психотерапевтических техник и самообнажения на «горячем стуле», даже неприязненно к этому относятся, поскольку техники, как и психологическое раздевание себя при народе, мешают им быть самими собою, механизируют или ранят душу — и этим нередко измучивают. Именно творчески-личностное, реалистически-живое в психотерапии (с сохранением душевной тайны от чужих глаз) помогает жить многим дефензивам. Зато техники с кругом стульев, «горячим стулом», откровенничанием перед незнакомыми людьми облегчают многих «легких невротиков» истерического и аутистически-ювенильного склада, акцентуантов, конформных, незрелых людей с жизненными трудностями, особенно женщин, облегчают здоровыми, житейскими, истерическими рыданиями и приносят им тем самым несомненную пользу душевного отреагирования. Здоровым людям «с проблемами» и «легким невротикам» вообще часто по душе разнообразная техничность (автомобили, компьютеры и т. п.) и в том числе психотерапевтические техники. Здоровые во всем мире учатся техниками в психологической психотерапии успешно-виртуозно играть в жизнь, преуспевать в сегодняшней несамобытной жизни-технике, технически ярко преображающей-приспосабливающей для себя даже живую природу (красивейшие, но зловеще-синтетические цветы и деревья в ресторанах и офисах). Нынешняя массовая психотерапия[41] — часть массовой постмодернистской культуры. Это так и должно, видимо, быть. В психотерапии (особенно в психотерапии «клиентов») все отчетливее звучит постмодернистская суть. Она в том, что все слова якобы уже сказаны, все чувства якобы уже перечувствованы и осталось нам лишь иронически-технически повторять в игре на разные лады старое. С точки зрения естественно-научного мироощущения, клиницизма (в том числе одухотворенной клинической психотерапии), конечно же, все не так. Сказанное и пережитое никогда не будет закончено, потому что душа человеческая бесконечна, неисчерпаема, даже душа аутистического библейского Экклезиаста (предтечи постмодернизма), хотя сам он убежден в противном.

Случается, впрочем, психолог-психотерапевт ювенильно-аутистического склада души кропотливо-методично помогает «клиентам» техниками играть в жизнь, побуждает к откровенностям, иронически-холодновато наблюдая за истерическими рыданиями на «горячем стуле», а сам нуждается в совершенно иной, личностно-углубленной, искренне-теплой психотерапии с бережным отношением к душевным тайнам и лечится нередко у клинического, задушевного психотерапевта.

Так сложилось сейчас в нашей жизни, что от увлеченности психологией и многие молодые психотерапевты-врачи не знают клинической психотерапии и, значит, психиатрии. Хочется психологической модели и душевной нейтральности, а не клинического, дифференциально-диагностического, сердечного переживания. Психологическому психотерапевту клинику, дифференциальную диагностику знать не обязательно, а для клинического психотерапевта это — основа дела. И от психиатров, даже профессоров, услышишь сегодня, что традиционная наша клиническая психотерапия — пройденный этап, отжившая свое советская «психотерапевтическая практика». Однако психологическая техника мало помогает, особенно российскому, душевнобольному человеку почувствовать себя собою, возродить свою индивидуальность из аморфной каши депрессивного страдания. Здесь часто необходим не психологически-нейтральный, а клинически-эмоциональный психотерапевтический контакт, необходимы порою духовно-сложные врачебно-клинические психотерапевтические отношения с пациентом. Не многие и из психиатров это сейчас понимают. Редко услышишь тревогу о том, что происходит в психиатрической психотерапии. Спасибо, Виктор Викторович Макаров (2001) все подчеркивает, что «сегодня есть все условия для развития клинической психотерапии»: «есть свободные ставки врачей-психотерапевтов в лечебно-профилактических учреждениях», «есть кафедры психотерапии, специализирующиеся на клинической психотерапии», «имеется и готовится к изданию учебно-методическая литература в этой области». «Главное, необходимо понимание со стороны руководства отечественной психиатрией необходимости развития отечественной, клинической психотерапии». Макаров утверждает также, что «клиническая психотерапия, представляющая собой важнейшее достижение отечественной психотерапевтической школы, в настоящее время получила такое развитие, что готова занять свое место как в психиатрии, так и во многих других областях медицины» (с. 149). В других своих работах Макаров уточняет выше сказанное: «Сложившаяся в советское время клиническая психотерапия и сегодня продолжает интенсивно развиваться» (Макаров В.В., 2002, с. 7) и «Московская школа <...> разработала основной вариант клинической психотерапии» (Макаров В.В., 2003, с. 29).

В «Психотерапевтической энциклопедии» (Карвасарский Б.Д. (ред.), Санкт-Петербург, 2006) в разделе «Клинические основы психотерапии» (с. 261-268) также сказано о том, что «цели, задачи, выбор методов психотерапии... определяются конкретными клиническими характеристиками больного и болезни». При этом «клинические характеристики» представлены в «Психотерапевтической энциклопедии» вполне клинически содержательно, дифференциально-диагностически, а не психологическими структурами или просто диагностическими обозначениями, как принято это в психоаналитической, гуманистической и когнитивной психотерапии. Например, приводятся такие советы покойного петербургского психиатра Андрея Евгеньевича Личко: «В процессе психотерапии следует учитывать внимание эпилептоидного подростка к своему здоровью, собственному благополучию. Беседы должны быть обстоятельными и неторопливыми. Подростка нужно побуждать «выговариваться» — это снимает напряжение. Совместному обсуждению сперва лучше подвергнуть положительные его качества: любовь к порядку, способности к ручному мастерству. Отрицательные свойства — взрывчатость, гневливость, несдержанность в состоянии аффекта — признаются самим подростком, если установлены доверие и контакт». И т. д. (с. 266). Это, в сущности, и есть клинико-психотерапевтический язык, клиническая психотерапия (исходящая из клинической картины (клиники), картины патологического характера, в частности).

На XIV съезде психиатров России петербургские психотерапевты Равиль Каисович Назыров и Вячеслав Викторович Холявко (2005) выступили с серьезной озабоченностью по поводу сегодняшнего затрудненного развития клинической психотерапии в России. Так, мне по душе читать в Материалах съезда следующее. «В первую очередь необходимо вычленять и классифицировать клинические группы пациентов, а не психотерапевтические направления и методы. Попытки сделать это, пользуясь психотерапевтическими концепциями, обречены на неудачу. <...> Выходом может явиться дальнейшее развитие клинического подхода к психотерапии. При определении целей, задач и мишеней психотерапии предпочтительней использовать имеющийся эвристический потенциал клинических классификаций, и, в частности МКБ-10, относительные недостатки которой обусловлены стремлением охватить все разнообразие запросов пациентов. Тогда исчезнут проблемы эффективности и правомерности методов психотерапии» (с. 413).

В самом деле, печально слушать клиницисту в выступлениях психотерапевтов (а это часто происходит!), что, по мировой статистике (?), будто бы все методы психотерапии одинаково эффективны. Может быть, это так для «клиентов», но уж не для пациентов. Что же, если я предназначенную клинически для пациента с достаточно сложными душевными капризно-истерическими переживаниями консторумскую «атаку» (душевно теплую, но беспощадную) (Консторум С.И., 1962, с. 139) обрушу на психастеника, будет тот же терапевтический результат? Или, скажем, не «атаку», а сеанс кречмеровской протрептики или сеанс императивного внушения? Кстати, профессор-психолог Людмила Николаевна Собчик (2005) на основании своего немалого опыта работы с психиатрическими пациентами, утверждает, что «нет универсальных методов психотерапии, каждый метод адресуется к определенному контингенту личностей, обладающих теми или иными индивидуальными особенностями». Поэтому психотерапевтам-психологам следует загодя психодиагностически исследовать-выяснить «личностные свойства больного». Ибо «психоаналитические сеансы, разрушающие на первом этапе неадаптивные способы компенсации у больного неврозом, значительно усиливают свободноплавающую тревогу», что приводит к ухудшению состояния. Трансперсональная психотерапия «у лиц с эмоциональной неустойчивостью» может вызвать «осложнения в виде вегетативных кризов, астматических приступов и других психосоматических расстройств», а в случаях скрыто протекающей шизофрении «иногда развиваются явные психотические эксцессы». И т. д. Автор показывает, как психодиагностическое исследование личности помогает выявить предрасположенность пациента к различным осложнениям конкретных психотерапевтических воздействий и уловить эти осложнения в процессе психотерапии (с. 59-60).

На том же упомянутом выше XIV съезде психиатров России заведующие кафедрами московские клинические психологи продолжали настаивать на том, что «так называемой клинической психотерапии» не существует. Профессор Алла Борисовна Холмогорова отметила, что когда мы говорим о клинической психотерапии, отделяем ее от психологической, то «теряется почва под ногами», то есть уходит научная основа психотерапии — психологическая теория. Профессор Александр Шамилевич Тхостов сказал, что «много слышит о клинической психотерапии, но толком не понимает, о чем тут идет речь». Даже врач, известный петербургский профессор, психиатр-психотерапевт Эдмонд Георгиевич Эйдемиллер в ответ на мое выступление о клинической психотерапии, в котором я разделил клиническую психиатрическую психотерапию и психоанализ, взволнованно не согласился со мной в том, что Фрейд (например, в своих работах по истерии) не клиницист в истинном смысле. Но чем же тогда психоаналитическое мышление отличается от клинико-психиатрического? Почему на Западе психоаналитики давным-давно отделились от клиницистов в свои, психоаналитические, кабинеты, съезды, журналы?

Старый психиатр-психотерапевт, принимаю так близко к сердцу стремление психологов и врачей с психологическим складом ума внушить всем, кому можно, особенно молодым психиатрам, что подлинная научная психотерапия — это психотерапия психологическая (теоретическая, парадигмическая; психотерапия моделей и техник), поскольку, думается, многие сегодняшние молодые российские психиатры с предрасположенностью к клиницизму в психотерапии могут поверить в это и могут отвернуться от профессиональной психотерапии как от чужого, малопонятного им дела. Это ли не самое страшное для отечественной психиатрической психотерапии, для психиатрических пациентов?! Преподаватель психиатрии студентам Борис Аркадьевич Воскресенский (2005) рассказывает свое впечатление о научной студенческой дискуссии в Российском государственном медицинском университете (РГМУ) между студентами-медиками и студентами-психологами (клиническими). «С величайшим сожалением необходимо констатировать, — пишет Воскресенский, — что никакого взаимопонимания между психологами и психиатрами не было. Ораторами-психологами игнорировались или пренебрежительно отбрасывались любые вопросы, ориентированные хоть сколько-нибудь психиатрически. Несущественной, несуществующей оказывалась разница между эндо-, экзо- и психогенезом душевных расстройств, а ведь она определяет лечебные и реабилитационные мероприятия, по-разному оценивает эффективность воздействий. Стиралось разграничение нормы и патологии, психопатии и акцентуации, ценностных (духовных) и психологических (душевных) структур, уровней личности. Огульные, без соотнесения с вариантами и этапами заболевания, утверждения о том, что сообщение больному диагноза психической болезни ухудшает ее течение и прогноз (!), провозглашение тезиса об ответственности больного за свое заболевание (если и ставить вопрос в этой плоскости, то следует говорить об активности больного в отношении к своему заболеванию), упрощение психосоматических соотношений, понятия психической травмы, смешение социального, клинического и психологического при анализе сложного и спорного феномена «выгорания» — вот моменты, которые до боли резали психиатрически настроенное ухо. Мы согласны допустить, что за всем этим стоит своеобразие воззрений докладчиков-психологов. Но ведь психиатрический взгляд на все эти проблемы также имеет свое обоснование и историю. И пренебрежительно его отбрасывать в научной дискуссии недопустимо. Курс психиатрии на факультете клинической психологии РГМУ — 72 часа, достаточно большой, чтобы почувствовать специфику дисциплины, тем более в атмосфере медицинского института и практических занятий по психиатрии на базе одной из лучших московских больниц» (с. 67). Эта «почти физически осязаемая антипсихиатрическая атмосфера», констатированная «с одинаковым огорчением» и преподавателями-психиатрами, и членами студенческого научного кружка кафедры психиатрии (с. 67), для меня как клинического психотерапевта-психиатра еще серьезнее в том отношении, что, выходит, психиатрических пациентов завтрашнего дня, по всей вероятности, ждет массивная антипсихиатрическая психотерапия молодых клинических психологов. Ведь чаще всего, в сущности, именно они занимаются практической психотерапией в психиатрии.

В очерке главного редактора и членов научно-редакционного совета «Психотерапевтической энциклопедии» — к выходу в свет нового (третьего) издания — тем не менее ясно сказано: «При рассмотрении медицинской модели психотерапии психотерапевт понимается прежде всего как врач-психиатр, который опираясь на весь опыт и традиции медицины, выступает в качестве специалиста, использующего для лечения и профилактики в первую очередь факторы психической (психологической) природы, оставаясь в рамках клинического видения пациента (диагностики и прогнозирования, понимания этиопатогенеза и лечения)». Авторы очерка, думается, также справедливо полагают, что и клиническим психологам следует работать, хотя и «относительно самостоятельно», но все же «в рамках медицинской модели». Понимаю это так. Конечно, психолог в медицине не сможет работать не-психологически, но ему следует (дабы глубже помочь больным и найти общий язык с врачом) стремиться работать и в духе клинической психотерапии. Наконец, авторы отмечают, говоря уже о психотерапии в широком смысле: «Любые попытки ухода от медицинской к другим моделям психотерапии неизбежно приведут к ее распаду на субспециальности, приближающиеся по своему числу к направлениям, течениям, формам психотерапии и др. Как это ни парадоксально, именно медицина с системой ее клинических координат создает общие правила использования психотерапии и ее методов, позволяя понимать друг друга представителям различных психотерапевтических школ. Следует отметить, что авторский коллектив «Психотерапевтической энциклопедии», отнюдь не исключая возможности разработки различных моделей психотерапии, лишь подчеркивает, что медицина со своей почти тысячелетней историей[42] более пригодна сегодня в качестве основы для развития психотерапии, ее дифференциации и интеграции в различные области теории и практики, чем любая другая область науки» (Карвасарский Б.Д., Назыров Р.К., Чехлатый Е.И. (2004)). С этим третьим, последним, положением, не могу, однако, согласиться. В таком случае и психоаналитики, и когнитивные психотерапевты, и все другие психотерапевты с психологическим складом души, опирающиеся в своей психотерапевтической практике на психологическую теорию, а не на клиницизм («медицинская модель» психотерапии), вообще отвернутся от клинической психотерапии, поскольку не захотят и не смогут мыслить и чувствовать клинико-медицински, то есть в духе гиппократовского научного искусства. Все же надеюсь на благотворное сотрудничество, взаимопонимание в будущем психологов и клиницистов[43]. Это ведь все работники единого жизненного поля помощи душе душою.

Московские психиатры, авторы учебника для студентов-медиков «Клиническая психология» (Лакосина Н.Д., Сергеев И.И., Панкова О.Ф. (2003)), излагают предмет совершенно иначе, нежели обычно делают это психологи, работающие в медицине. Для авторов учебника клиническая психология не есть «университетская» психология, «прикладная» к медицине, а есть психология, как бы растворенная в самой клинической медицине, неразделимая с клинической медициной, целостно пронизывающая ее. То есть это, в сущности, классическая медицинская психология Эрнста Кречмера (Кречмер Э., 1927) Разнообразные психотерапевтические подходы (в том числе психодинамический и экзистенциально-гуманистический) авторы-клиницисты кратко дают, по возможности, в клиническом преломлении — для врачебной практики (Бурно М.Е., 2004б).

Приведу примеры, отчетливо показывающие, что отечественная клиническая психотерапия все же усложняется-углубляется в разных своих областях.

Первый пример — эффективная «лечебная программа» красноярского психиатра-психотерапевта Ярослава Петровича Гирича (2003). Гирич обращает внимание психотерапевтов на Нобелевскую премию по медицине, присвоенную в 1973 году зоологам, создавшим науку о поведении животных (этологию) — голландцу Николасу Тинбергену, немцу Карлу фон Фришу и австрийцу Конраду Лоренцу «за открытия и использование на практике моделей индивидуального и группового поведения» (формулировка Нобелевского комитета), открытия, имеющие серьезное значение и для медицины (Марьянович А.Т., Князькин И.В., 2003, с. 576-584). «Наиболее важным здесь, — отмечает Гирич, — оказалось предположение Тинбергена о том, что развитие неспецифических структурных изменений в органах, состоящих из гладкой мускулатуры и обеспечивающихся вегетативной иннервацией, <...> является вариантом выхода из фрустрации через механизм косвенной аутоагрессии. <...> Специалисты Королевского Каролинского института, представлявшие на Нобелевскую премию работы в области медицины, пришли к заключению, что «этологические механизмы могут вести не только к патологическому поведению[44], но и к таким заболеваниям, как артериальная гипертония и инфаркт миокарда»». Лечебная программа Гирича есть «комплексная немедикаментозная терапия» (определенная комбинация психотерапевтических методов и техник[45]), направленная на «сосудистую дистонию в пораженных органах и системах, наблюдающуюся при многих хронических болезнях» (с. 38-39).

В свое время еще Э. Кречмер (1928) научно-остроумно показал отмеченную выше важность изучения защитно-приспособительных реакций животного царства для углубленного понимания клиники и патогенеза человеческой истерии, сравнивая «рефлекс мнимой смерти» и «двигательную бурю» животных с человеческими истерическим ступором и истерическим припадком. Однако Гирич, в сущности, показывает, как возможно благодаря открытию в этологии психотерапевтически помочь природе человека защищаться совершеннее от душевного напряжения, чреватого углублением уже имеющегося, генетически предопределенного в животном царстве, психосоматического расстройства, применением достаточно простой «конвейерной малозатратной технологии» (лечебной программы) (с. 39).

Второй пример — метод, разработанный московским психиатром-психотерапевтом Валерием Борисовичем Гурвичем (2003): «Клиническая системная психотерапия в комплексе лечебного голодания[46] и последующего восстановительного питания (разгрузочно-диетической терапии — РДТ) больных с нервно-психическими и психосоматическими заболеваниями». Многолетний опыт Гурвича, исследования других ученых убеждают в том, что метод выразительно поднимает иммунологическую реактивность организма и нормализует гомеостаз (с. 47). Клинико-психотерапевтически здесь, по-моему, важно то, что врач при проведении РДТ «доверяет внутренней мудрости процесса самоисцеления, поддерживает вместе с пациентом и разумно корректирует естественное развертывание этого процесса». Врач, основываясь и на личном опыте лечебного голодания, «информирует пациента[47] о происходящих во время голодания и восстановительного питания процессах, обучает пациента целесообразному реагированию на эти процессы и иному отношению к своим расстройствам, вооружает его знанием и опытом личных усилий по оздоровлению». Клинико-психотерапевтически бесценно здесь и «психотерапевтическое обеспечение чувства надежности и безопасности при таком стрессовом воздействии как лишение пищи». «Контакт врача и больного, основывающийся на тонком знании клиники, способности к искреннему интересу к личности пациента, характеризуется здесь особенным эмоциональным сближением. В течение всего, обычно продолжительного, курса РДТ психотерапевт, словно «настроенный» на это знакомое ему преодоление, совместно с пациентом проходит непростой путь. Эмоциональный контакт включает подлинное взаимопонимание, сопереживание и помощь, когда врач помнит и думает о больном и во внерабочее время, когда пациент постоянно ощущает рядом понимающего, заботливого и теплого человека» (с. 50). Катарсис в периоде голодания «способствует разрешению эмоциональных и психосоматических симптомов». Катарсис как «очищение тела и души» (Пифагор), «осознание и духовное освобождение» (Платон, Аристотель) (с. 49). На заключительном этапе — постижение себя в творческом вдохновении (с. 51). «Без психотерапии, — говорил мне недавно Валерий Борисович, — лечение голодом не идет, а голодание, способствующее вдохновению, открывает необычные возможности психотерапии».

Метод становится еще понятнее из художественно-психотерапевтических произведений Гурвича. Так, в рассказе «Причащение» (2000) врач помогает одиннадцатилетней девочке с опухолью мозга, ей жить осталось несколько дней. Девочка зло оттолкнула отца, пытавшегося погладить ее по руке, холодно и раздраженно отвернулась от матери. Врач испытывал «чувство ответственности за эту Встречу с одинокой, покидающей земной мир жизнью. Он чувствовал, что должен что-то дать ей, утешить, как-то наполнить ее грустную, обиженную, опустошенную печалью душу. Какой-то знак, символ, восстанавливающий нужность, смысл и ценность ее бытия, ее связь с этим миром». Его голос «становился все более спокойным и теплым, словно свойственным какому-то совершенному и более мудрому его "Я". <...> Она уже находилась в трансе. <...> Ему показалось, что тень улыбки скользнула по ее губам...<...> Еще более остро хотел помочь, исцелить — спасти, испытывая разливавшуюся в душе любовь к ребенку. И пытаясь отодвинуть реальное восприятие губительной болезни, сознательно погружаясь в скрытый от окружающих мир ее детской восприимчивости, где всегда живет надежда и светлое ожидание, он повел свою психотерапевтическую сказку об ослаблении недуга. <...> "Я хочу, чтобы у тебя прошли головные боли... Сейчас, когда я рядом с тобой, и ты слушаешь меня, пусть они утихают, успокаиваются... Пусть начнет таять припухлость в голове, уменьшится тяжесть и давление, и голова станет легкой и чистой... Ты чувствуешь тепло от моих рук, оно ласкает и лечит..." Врач поглаживал ее руку, проводил теперь пассы над ее головой и лицом, над измененными болезнью областями правого глаза и лба, иногда ласково прикасаясь к волосам, словно гладил их. Теплая проникновенность к девочке пронизывала все его слова и действия». Лицо девочки «словно открылось и внимало врачебному воздействию. В нем разлилось спокойствие с проступающей сдержанно-скрытой улыбкой, оно становилось все более живым и... возвышенным». Психотерапевт «подошел к очень важному. "Мне хочется, чтобы ты снова стала прежней, как до болезни... Пусть передается тебе моя жизненная энергия и активность... Пусть вернется твой прежний хороший характер..." <...> Врач прерывал на некоторое время свою речь, углублял целебный сон, продолжая теперь держать руку ребенка в своей руке постоянно, чтобы девочка все время ощущала рядом его присутствие и тепло. В моменты этих молчаливых пауз его связь с Высшим Таинственным Источником, — который словно какой-то внутренний свет пронизывал, струился и плыл сквозь него, — усиливалась и, словно помимо его "Я", звучала непроизвольная внутренняя молитва: "О, Господи, о, Божье Провидение! Ты можешь ее, как и меня, уничтожить и можешь спасти. Знаю Твой выбор и смирюсь с ним — не я, но Ты, Господи! Но какова бы ни была твоя воля, молю Тебя о ее спасении и со всем возможным умением буду делать для этого то, что в силах!.."» (с. 19) Врач «осознавал свой порыв чувств к девочке не как словесное звучание своего суждения, а как жажду спасения и неудержимый поток любви, источающийся, словно помимо него» (разрядка моя. — М. Б.) (с. 20). Отец девочки, умершей через несколько дней, благодарил врача по телефону, поясняя, что девочка после его ухода долго спала, а проснувшись, «снова была Наша дочь, ласковая, добрая, улыбалась и обнимала нас. Попросила игрушки и не расставалась с ними. Так все три дня. <...> Мы были как раньше, все — Вместе... И ушла сегодня ночью спокойно, во сне...» (с. 11, 16-21).