Существо клиницизма и клинической психиатрической психотерапии 2 страница

Давно известно, что душевнобольные часто рисуют, лепят фигурки, всякое пишут, словом, творчески выражают себя, и это им помогает, например отвлекает, успокаивает (Карпов П.И., 1926; Bader А., 1972; Rothenberg A., 1994). Зловещее подчас творчество душевнобольных есть также клиника, защитно-приспособительная в своей основе. Антон Кемпинский (1998), польский психиатр, писал: «Больной шизофренией посредством творчества пытается освободиться из плена враждебных сил, которые его захватили. Как суеверный человек во времена Средневековья, он создает пластическое изображение своего врага, демона, с тем чтобы посредством этого изображения сделать его неподвижным, уничтожить или победить его» (с. 85).

Вадим Петрович Руднев (2005), современный философ, многопланово изучающий историю духовной культуры, погрузившийся по-своему в изучение психиатрии, психотерапии (во Франции говорят: у нас Мишель Фуко, в России — Вадим Руднев), не сомневается в том, что «как искусство утешает, так и галлюцинация приходит и утешает, как было у Боэция и у Арджуны с Кришной» (с. 64). Да, во многих случаях это так и есть, хотя в устрашающих галлюцинациях мало утешительного.

Татьяна Павловна Симсон (1958), детский психиатр, отмечает в своей книге о детских неврозах: «Навязчивые действия часто представляют собой ритуалы, защитные акты, которыми ребенок разрешает внутреннее напряжение, возникшее в связи с навязчивой мыслью о том, что он желает смерти близкому, навязчивым стремлением думать об опасности, грозящей близким, о циничных вещах, связанных с близкими и т. д. Двигательный акт, например дотрагивание до чего-либо, помогает ребенку разрядить свою внутреннюю напряженность. Источником навязчивых мыслей о смерти близких и циничных мыслей нередко является недовольство близкими» (с. 90). Психиатр-психотерапевт Виктор Ефимович Каган (1985) в работе о психотерапии детского аутизма пишет: «Не следует посягать на аутизм с первых шагов психотерапии, так как блокируя психозащитную аутизацию и безуспешно пытаясь бороться с сугубо процессуальным ядром аутизма, мы рискуем усугубить его. В отдельных случаях мы применяем дезаутизацию через погружение. Создав ситуацию, которая должна заинтересовать ребенка, мы вместе с ним погружаемся в его аутистический мир — вынуждаем его часами рассказывать, например, о волшебном лесе, населенном силелями, о силельской фауне — тугифах, подпорезах, квакузинах, составляем словарь силельского языка и т. д., не оставляя возможности для обращения к интересующей реальности. И лишь когда интерес к реальности достигает крайних степеней, а ситуация аутистического мира начинает вызывать протест, позволяем ребенку вырваться за пределы ранее желанной, а теперь мешающей аутистической тематики» (с. 634-635).

Артур Кронфельд (1936) отмечает, что «мысль Клода о том, что вторичные симптомы шизофрении следует расценивать как "идео-аффективные компенсации", первоначально была высказана самим Блейлером» (с. 17).

Психиатр Евгений Александрович Шевалёв в работе «О сопротивлении психозу» (1927) отмечает следующее. «Выше мы указывали на то, что к числу защитных реакций в смысле крайнего их выражения необходимо отнести явления "бегства в психоз". В жизни, однако, возможны и другие менее резкие формы ухода от реальности. Так, неоднократно можно отмечать явления "бегства в фантастику" (фантазеры, невротики, дети). Иногда приходится отмечать явления бегства из одной эмпирической реальности, насыщенной большими эмоциональными переживаниями, в другую, менее сложную, например в сельское хозяйство, домашние заботы и пр. Возможно также бегство в область чистых абстракций (в математику, философию и пр.)» (с. 441). При этом Шевалев в этой своей работе размышляет все же не о приспособлении организма к вредоностным воздействиям, а об однолинейном сопротивлении здорового больному. Он соглашается с доктором Аптекманом, помогавшем Глебу Ивановичу Успенскому, в том, что здесь происходила «борьба здоровых элементов с пришельцами-завоевателями». «Сила сопротивляемости разрушительному процессу» была так велика, что «в разгаре болезни Глеба Ивановича <...> поражало не только обилие здоровых элементов, сохранившихся в его душе, но и высота их развития» (с. 442). Думается, что по причине именно природного приспособления невозможно разграничить в больном органе, в больной душе здоровое и больное. В случае Успенского по причине защитно-приспособительного сплава больного со здоровым в процессе стихийного лечения писательским творчеством и возникает эта особая «высота» творческих произведений, как это происходило и у страдающих Дюрера, Достоевского. По-видимому, этой однолинейностью (прямолинейностью) Шевалева объясняется и его убежденность в конце статьи в «полной тождественности» душевного и телесного, в том, что душевным правят непосредственно (а не по-гегелевски — в «снятом» виде) те же биологические законы. «Мы думаем, — пишет Шевалев, — что изучение явлений сопротивления психозу в каждом отдельном случае — при конституциональных и приобретенных болезненных формах, при формах, протекающих остро и протекающих хронически, приведет нас к еще большей уверенности в полной тождественности этих феноменов с теми, которые наблюдаются со стороны соматической сферы, с явлениями, широко охватываемыми учением об иммунитете, что даст новое подтверждение единства царящих в этих двух областях биологических законов» (с. 443).

Все-таки с точки зрения живого диалектического клиницизма душевное, духовное есть снятое, преобразованное в процессе развития биологическое, так же как биологическое — снятое, преобразованное в процессе развития физическое. В закономерностях движения физического, биологического, душевного есть глубоко общее, родственное, но и — глубоко различное. Так, например, душевное, духовное малопонятно при исследовании материальными приборами и т. д.

Швейцарские психиатры-психотерапевты, отец и сын, Макс Мюллер и Христиан Мюллер (1967) полагают, что «необходимо отказаться от преобладающего до сих пор взгляда, будто больной шизофренией роковым образом находится во власти патологического процесса и совершенно против него беззащитен, будто он пассивно "претерпевает" нагрянувшую бурю психотического хаоса, утраты личной активности и опустошенного мира. Одно из важнейших открытий современной науки о шизофрении заключается в том, что за больным признана в рамках его психотических процессов собственная активность, которая в большинстве случаев идет, конечно, ложными путями, но тем не менее содержит в себе момент самозащиты, борьбы, что и выражается в формуле "неудачная попытка самоисцеления"» (с. 45).

Тоже швейцарский психиатр-психотерапевт Гаэтано Бенедетти в своем праздничном докладе на 80-летнем юбилее Манфреда Блейлера в 1985 г. рассказывал о том, как 35 лет назад стал заниматься психотерапией шизофрении у М. Блейлера, благословившего его на эти исследования. Постепенно понял, что шизофрения — это особый мир, в котором человек нередко многие годы должен жить и развиваться. Как должен он развиваться? Как возможно ему при этом помочь? Следующее, написанное Блейлером, почувствовалось Бенедетти сказанным, как из своего сердца: «В нашей молодости всем нам казалась естественной данная нам природой задача излечить шизофрению. Порою мы как будто бы достигали этой цели, войдя с больным в контакт, словесно, через образы среды, или лекарствами успокаивая его, побуждая трудовой терапией к деятельной жизни. Лишь много лет работая с шизофрениками, начинаешь чувствовать, что наше лечение далеко не всегда достаточно и не всегда возможно. И тогда начинаешь видеть больного шизофренией не как здорового прежде человека, на которого навалилась болезнь, а как человека, живущего на свой лад, который по-своему борется за свое внутреннее равновесие и которому возможно помочь найти свою дорогу его же способом» (М. Блейлер, 1980) (см.: Бурно М.Е., 1995 б). Отмечу здесь, что ТТС (в том числе и наш Театр) именно помогают больному шизофренией, шизотипическим расстройством быть собою сообразно своей природе, «его же способом».

Известно, что старик по природе своей склонен жить-утешаться воспоминаниями, писать мемуары. Клинико-психотерапевтический прием Игоря Ивановича Сергеева (1974), показанный для работы с пациентами позднего возраста, — «Психотерапия воспоминаниями», — и состоит в том, что после «терпеливого выслушивания рассказов больного о прошлом ему даются задания самостоятельно воспроизводить в памяти положительно окрашенные события более ранних периодов жизни» (с. 110).

Шевалев в другой своей работе (1925) посчитал «громадной заслугой психоаналитической школы» то, что она «подчеркнула значение <...> охранительных тенденций и установила ряд механизмов, при помощи которых психическая жизнь бессознательно защищает себя от аффективного перенаполнения» («явления вытеснения и переноса, осуществляемые на каждом шагу нашей психикой», «феномены бегства в невроз и психоз») (курсив мой. — М. Б.) (с.9). Уточню, что психоанализ понимает-чувствует всю эту защитно-приспособительную работу-жизнь не естественно-научно, а в умозрительно-теоретических, аутистически-идеалистических фигурах, без полнокровия клиницизма[13], без диалектико-материалистического чувства изначальности (первичности по отношению к телу) саморазвивающейся материи, тела. В книге «Введение в психоанализ» («Лекции по введению в психоанализ»), вышедшей в свет первым изданием в 1917 г., Фрейд (Фрейд З., 1922) предлагает термин «вытеснение» (Verdrangung) и излагает «те теоретические соображения (разрядка моя. — М. Б.), которые оказались самыми подходящими, чтобы сообщить определенное конкретное содержание понятию "вытеснение"». Фрейд набрасывает (подобно тому как физик-теоретик мелом на доске) свое известное «устройство душевного аппарата» всякого человека: с «передней бессознательного», «салоном, в котором обитает сознание», стражем-цензором, с «вытесненными» этим стражем в «переднюю бессознательного» запретными «душевными движениями» и т. д. Фрейд оговаривается, что пока это все, конечно, «вспомогательные представления вроде человечка Amper'a, плавающего в электрическом токе», но тут же утверждает: «Могу вас уверить, что эти грубые представления о двух комнатах, о страже на пороге между ними и о сознании как наблюдателе в конце второго зала, все-таки довольно близко подходят к действительному положению вещей» (с. 83-86). В сущности, это и есть умозрительно-теоретическое размышление о вытеснении, о вытеснении в абстрактном смысле, вообще, независимо от личностной почвы, болезни. Вот оно — теоретико-психологическое размышление психотерапевта, вторгшееся в клиническую психиатрию, психиатрическую психотерапию. Сравним это теоретическое движение мысли с клиническим размышлением, например, Петра Борисовича Ганнушкина. В работе «Психика истеричных (К учению о патологических характерах)» (1909) Ганнушкин пишет о «свойстве людей с истерической психикой — не видеть, не помнить, не чувствовать того, к чему они хотели бы быть глухи и слепы, что причиняет им горе». Эту, в сущности, высокую способность к вытеснению Ганнушкин называет «внушаемостью», «склонностью к самовнушениям» и отмечает, что эта «основная черта» истеричного человека нередко существенно мешает ему жить, «делая его очень впечатлительным, очень ранимым, а следовательно и очень неустойчивым в его борьбе за существование». Всегдашний здесь эгоцентризм «часто (также, вероятно, не без участия подсознательной сферы) определяет то направление, в котором действует внушаемость истеричных». Истеричный «не считается с действительностью, не видит того, что есть, и видит то, чего нет». «В жизни истеричного активные и пассивные, сознательные и бессознательные ложь, притворство, подражание так перепутаны и сплетены между собой, что очень часто, несмотря на самый тщательный анализ, не удается решить вопроса, играет ли роль в том или другом случае истеричный, сживается ли со своей ролью, или, наконец, изображает самого себя; часто он сам этого не знает» (с. 6-9). Думается, здесь наглядно видно, что в истинно клиническом описании вытеснение не способно абстрактно отделиться от личностной почвы, от картины болезни вообще, поскольку проникнуто, окрашено, дышит клиникой. Клиницист может говорить об особенностях способности к вытеснению у людей с разной природой характера, при разных душевных заболеваниях (как и о нозологических окрасках конкретного симптома, например, навязчивости), но ему трудно (если не невозможно) теоретически выдернуть психологический механизм вытеснения из полнокровия жизни, лишить его клинических красок и теоретически представлять себе его рафинированную динамику, как это делают Фрейд и любой истинный по своей природе психолог.

Говоря о механизмах психологической защиты, Фрейд полагал (1937), что без «мистической переоценки наследственности» «в еще не существующем эго уже заложены его последующие линии развития, наклонности и реакции» (цит. по: Хартманн X., 2002, с. 140). Австрийский (в ту пору) психоаналитик Хайнц Хартманн (1937), опираясь на это вышеупомянутое замечание Фрейда, как известно, обогатил психоаналитическую концепцию «эго-психологии» («психологии Эго», психологии «Я») эго-автономными защитными механизмами, которые возникают наследственно, сами по себе, и способствуют разрешению внутренних конфликтов и адаптации к внешнему миру. Эго — «орган психической адаптации» (Хартманн X., 2002). Когда Фрейд и Хартманн говорят о наследственном «Я», то чувствую-понимаю в этом «Я» движение изначального духа, сложного духа-плана, существовавшего еще до «Я» («в еще не существующем эго»). Сегодняшние, основанные прежде всего на работах Фрейда, Анны Фрейд и Хартманна, психологические (прежде всего психоаналитические) представления о психологической защите стройно сформулированы Вячеславом Николаевичем Цапкиным (2004). Привожу здесь почти все это цапкинское краткое обобщение. «Психологическая защита — способы неосознаваемой регуляции деятельности, с помощью которых происходит вытеснение неприемлемых для личности психических содержаний и снятие дискомфортного эмоционального напряжения (чувства тревоги, вины, стыда), вызываемого внутриличностным конфликтом. Вытеснение — основной механизм психологической защиты; по существу все ее другие формы — средство реализации вытеснения. К ним относятся: отрицание; проекция — приписывание другим людям собственных мотивов, чувств, черт, отрицаемых у себя; идентификация — присвоение психологических свойств (установок, чувств, форм поведения) другого человека, позволяющее преодолеть связанное с ним чувство страха, неполноценности, горя и т. п.; регрессия — возвращение на более ранние стадии психического развития или к инфантильным формам поведения в ситуациях фрустрации или конфликта; рационализация — приписывание благовидных оснований поведению, мотивы которого неприемлемы или неизвестны; изоляция — лишение определенных психических содержаний их эмоциональной значимости; смещение — перенесение чувств на другой (замещающий) объект; реактивное образование — замена отвергаемых психических содержаний их противоположностью». Далее Цапкин отмечает, что Фрейд в свое время «все механизмы психологической защиты, кроме сублимации, рассматривал как патогенные». В то же время Лакан толковал психологическую защиту «не как способы трансформации энергии либидо, а как способы переноса значения, соответствующие стилистическим или риторическим фигурам (метафоре, метонимии и т. п.)». В гуманистической психологии психологическая защита понимается «как уход от осознания экзистенциальной тревоги (Р. Мей, Т. Хора), от реализации бытийных ценностей (Маслоу), как бегство от подлинного "я", собственной свободы и ответственности и т. п.» (с. 190-191).

Подчеркну лишний раз, что все эти механизмы психологической защиты в понимании-чувствовании психоаналитиков и других психологов (специалистов с психологическим, идеалистическим мироощущением) есть фигуры изначального духа, что психоаналитическая трансформация энергии либидо, например в приемлемое обществом искусство (сублимация), — есть творческая художественная переплавка не влечения в естественно-научном смысле, а особой либидинозной психической энергии. Указанные выше аутистически-теоретические фигуры-открытия психоаналитиков и других психологов клиницизм сегодня с благодарностью преломляет по-своему, в духе естественно-научного мироощущения, в живой клинической картине с личностной почвой, дифференциальной диагностикой и т. д. Это происходит подобно тому, как для клинициста теоретически-психоаналитический комплекс Эдипа становится живым, реалистически-земным — в тех случаях, когда он встречает мужчину с определенным вариантом аутистической конституции, для которого его мать более женственна, более притягательна, нежели все другие женщины на свете. Все это по-своему понимал (преломлял) еще клиницист Эуген Блейлер около ста лет назад. Так, думается, для клинициста проекция, регрессия свойственны прежде всего людям истерического склада. В опасности, в трудностях жизни они склонны суживаться сознанием, верить в то, во что хочется верить, становиться на время еще более детьми. Люди аутистического склада в опасности нередко переживают огонь вдохновения, прекрасную четкость работы мысли; в горе их просветляет общение с Красотой, в которой осознанно-бессознательно чувствуется Божественное, Высшая сила, Гармония Мира (об этом, например, в рассказе Набокова «Рождество»). Аутистам свойственна идентификационная защита (например, тревожный неловкий аутист становится вдохновенно-глубоким исследователем бокса). Некоторые из аутистов ощущают свое изначально духовное «Я» как единственную, хотя и нестойкую, ценность в мире. «Я» строит, структурирует весь мир. Умру — и не будет мира, поэтому мне нечего терять, и умирать не страшно (ср. с экзистенциальной психотерапией метастатических больных Ялома). Человек тревожно-синтонного склада защищается от горя естественным бурным самовыражением-отреагированием своего отчаяния, грусти, слез. У психастеника в беде включается деперсонализационное онемение души с возможностью, все понимая, трезво размышлять. Авторитарно-напряженный (эпилептоидный) человек защитно-приспособительно убежден в своей правоте, в том, что победит, не умрет, вылечится, а «иного не может быть». И т. д. Здесь бесконечное количество живых личностных подробностей. Психологические, психоаналитические защитные механизмы-фигуры в клиницизме обрастают естеством жизни, растворяясь в этом естестве. Таким образом, вполне можно говорить о психологической защите в естественно-научном клиническом преломлении (Рожнов В.Е., Бурно М.Е., 1978).

Когда в клиническую медицину вторгается психологическая теория, трезвые, осторожные в своих выводах клиницисты и сегодня обычно хмурятся от произвольности-аутистичности психоаналитических построений (с точки зрения здравого смысла). При этом психологическая, психоаналитическая мысль может по-своему живо рассказывать о защитно-приспособительном существе определенного свойства, симптома, потому что она живая теория, многоликая своим мифологическим мышлением, смущающая и раздражающая этим мышлением здравый смысл. Вот Фрейд (1922), например, так толкует аналитически истерическую головную боль. Эта боль была когда-то «реальной», «прямым сексуально-токсическим симптомом», «телесным выражением либидинозного возбуждения», а теперь вследствие сексуальной неудовлетворенности, каких-то внутренних сексуальных конфликтов стала «ядром» для образования истерической головной боли, как «песчинка, которую улитка обволакивает слоями вещества, перламутра». И эта истерическая головная боль сделалась как бы примиряющей «заменой» прежнего сексуального ощущения (с. 179). Здесь ясно видится характерное для Фрейда стремление усмотреть приспособительное существо симптома. И в самом деле, невроз — это бессознательное «бегство в болезнь от конфликта»(с. 171), но клиницистов всегда, повторяю, смущала и смущает такая неклинически-умозрительная, свойственная идеалистически-аутистической природе Фрейда, произвольность психоаналитического толкования. Аутистически-идеалистическое мышление умозрительно-теоретично по своей природе, оно не может работать полнокровно-клинически, естественнонаучно, оно выражает символическую, мифологическую правду лишь идеалистической душевной жизни. Но психоаналитик или философ-идеалист стремятся (в соответствии со своими аутистическими, теоретическими душевными особенностями) уложить в эту свою аутистическую правду весь мир, что уже, думается, не есть жизненная правда. Еще Эмиль Крепелин (1923) сердился на психоанализ Фрейда как на «учение, слишком самоуверенно излагаемое, но в то же время поражающее своей недостаточной обоснованностью» и чреватое «неблагоприятными последствиями» от «настойчивых расспросов больных об их интимных переживаниях» (с. 456). В то же время сам Крепелин (1856-1926), предвосхищая в этой же итоговой своей книге[14] классические клинические размышления Эрнста Кречмера (1928)[15] о «животной», бессознательной, «гипобулической» приспособительности истерических расстройств, уподобляет некоторые истерические расстройства «рефлекторным телесным движениям, в которых мы по Дарвину научились рассматривать остатки старых средств защиты» (с. 323). Крепелин рассказывает также о «явлениях вытеснения» у истерических арестантов, «непроизвольно отстраняющих себя от взаимоотношения с действительностью» («"разговор мимо темы", неправильный, но соответствующий смыслу вопроса ответ», «извращение и выдумывание воспоминаний», «ступор заключенных») (с. 326, 328-329). По существу, Кре пелин и здесь очень близок к тому, чтобы клинически объяснить эти истерические расстройства бессознательной душевной защитой: «Причиной вытеснения являются обыкновенно эмоциональные влияния, непреодолимое желание избегнуть известного рода соприкосновений с внешним миром» (с. 167).

Эрнст Кречмер (1928) в предисловии к первому изданию упомянутой книги об истерии отмечает, что «сделал попытку объединить важнейшие принципиальные мысли современного исследования истерии и в первую очередь идеи Крепелина и Фрейда с результатами моих собственных исследований» (с. 5-6). А Эуген Блейлер в третьем издании своего «Руководства по психиатрии» (1993)[16] толкует «(псевдо)неврастению», возникающую «чисто психическим путем» (в сущности, это и есть невроз, «неврастения» в сегодняшнем понимании), как «определенную форму "бегства в болезнь", форму, симулирующую (бессознательно) для себя и других картину нервного крушения и представляющую поэтому такое сходство с истощением» (с. 408). Клиницист Э. Блейлер не сомневается в том, что «отдельные утверждения Фрейда будут опровергнуты дальнейшими наблюдениями», но подчеркивает, что «Фрейд заложил целый ряд основ, которые уже сейчас придали науке совершенно другой вид. <...> Сюда относятся: роль бессознательного, принципиальное требование психологического понимания всех психических симптомов и указание, что последнее может быть достигнуто изучением всех психических явлений, даже и в бессознательных движениях, снах и т. д.; ясное понятие вытеснения, значение внутренних конфликтов; неограниченное временем действие, которое аффективное переживание оказывает и в дальнейшем; перевод аффекта на представления ему до того чуждые; понятие умственного сгущения; более определенное выделение, хотя и не полное выяснение понятия конверсии (превращение вытесненных аффектов в физические симптомы), отреагирование; <...> оттенил (может, несколько чрезмерно) значение половой жизни» (с. 433). Совершенно соглашаюсь с этими словами великого клинициста о великом психоаналитике. Э. Блейлер и Э. Кречмер, в сущности, посильно-клинически (в духе клинического, не психоаналитического мироощущения) развивали-преломляли психоанализ в психиатрии. Развивали-преломляли со всей клинической естественно-научной осторожностью-трезвостью, реалистическими доказательствами. Подобно тому как в философии природы диалектический материалист Энгельс диалектико-материалистически, естественно-научно развивал-преломлял диалектический идеализм Гегеля. Думается, достаточно ясно видится из примеров, что привел выше, эта разница между реалистически-клиническим и аутистически-психологическим стилями мышления в психиатрии. Как и то, что теоретические открытия все же совершают (в том числе в психиатрии) преимущественно аутисты-идеалисты. Но прежде всего именно клиницисты-практики, реалисты, доводят эти открытия до непосредственной, насущной помощи людям (Бурно М.Е., 2000а, с. 40). Пусть слишком многое из толкований Фрейда (1922) не оправдывается жизнью, не преломляется клинически. Например, неверно то, что больных с бредом преследования, особенно женщин, преследуют люди того же пола и эти больные своим бредом «защищаются от гомосексуального стремления, ставшего слишком сильным» (с. 212). Справедливо в этом отношении ворчал на Фрейда Крепелин. Но Крепелин не заметил, что Фрейд внес в психиатрию символически-теоретический, психологически-умозрительный образ мышления-анализа, дал психиатрии язык глубинного аутистического разговора о душе. Все это, независимо от фактической, содержательной подлинности наблюдений-суждений о реальности (с точки зрения клинициста), совершало и совершает в психиатрии теоретические (не клинические) открытия не конкретно-земными арифметическими, реалистическими наблюдениями, расчетами, а цепочками мифологически-алгебраических символов-формул. Например, открытия в области душевной защиты, открытия, отмеченные выше Э. Блейлером. И каждая из множества психоаналитических систем, концепций есть выразительная картина аутистической души творца этой системы, концепции. Для клиницизма, клинического понимания-знания характеров, запутанных душевных расстройств, которым отвечает и сообразная им сложная психотерапевтическая-аналитическая помощь, все это весьма немаловажно. Без психоаналитической помощи, обращенной к тому пациенту, который созвучен, отвечает ей аустистической картиной своей души, клиницизм был бы неполон.

Ученик Фрейда Альфред Адлер наполнил бессознательное своим, свойственным природе его характера, адлеровским, содержанием, за что и был изгнан учителем из психоанализа. Это содержание суть изначальное тревожное чувство неполноценности во всяком ребенке, взрослом человеке, побуждающее защитно-приспособительно к агрессии-сверхкомпенсации, к борьбе за власть. Адлер (1995) убежден, что «на протяжении всего своего развития ребенку присуще чувство неполноценности по отношению к родителям, братьям, сестрам и к окружающим», что по этой причине у ребенка «развивается чувство ущербности, которое проявляется во всей его жизни». Это тревожное чувство порождает «жажду деятельности», «стремление к физическому и психическому совершенствованию». «Таким образом у ребенка возникают целевая установка и фиктивная цель превосходства, где нищета превращается в богатство, подчинение — в господство, страдание — в радость и удовольствие, незнание — во всезнание, неумение — в мастерство». Адлер полагает, что надобно сохранить во всем этом бесспорно полезное, «но при этом раскрыть и обезвредить бесчисленные ошибочные и приводящие к болезни руководящие линии поведения». Цель «сегодняшней задачи, выходящей далеко за рамки врачебного искусства», — «усиление чувства реальности, ответственность и замена скрытой враждебности взаимной доброжелательностью, чего, однако, можно добиться лишь через сознательное разбитие чувства общности и сознательное разрушение стремления к власти». Иначе, — слышится в этом размышлении Адлера, — жуть кромешная. «Тот, кто изучает властолюбивые фантазии ребенка, найдет их мастерское изображение в романе Достоевского "Подросток". У одного моего пациента они проявились особенно ярко. В его мыслях и сновидениях всегда повторялось одно и то же желание — пусть другие умрут, чтобы он имел простор для жизни, пусть другим будет плохо, чтобы он получил лучшие возможности» (с. 36-38).

Казалось бы, это — прекрасное, в духе Гиппократа, размышление о том, как защищается (компенсируется, гиперкомпенсируется) сама природа характера и как помочь ей лечением, воспитанием делать все это совершеннее. Но в том-то и дело, что это, по-моему, не природа характера, а вынутый из этой природы, личностных особенностей и другого полнокровия естественно-научной (клинической) картины безличностно-психологический абстрактный механизм неполноценности-власти. И потому в нем нет гиппократовски-клинически неповторимо-индивидуального. Переживание-конфликт неполноценности-власти есть правда жизни. Но, с точки зрения клинициста (не психолога-теоретика), это переживание формируется на определенных дефензивных личностных почвах и, стало быть, имеет свои глубинные личностно окрашенные, личностно преломленные, почвеностные особенности. Переживание-конфликт неполноценности-власти совершенно по-разному выглядит у разных дефензивных эпилептиков, шизоидов, психастеников, эпилептоидов. Психологически-тонкий исследователь бокса Александр Гедальевич Беленький (2004), кстати, убедительно-выразительно рассказывает об этом конфликте у разных знаменитых боксеров. Но иной, в том числе дефензивной, личностной почве этот конфликт неполноценности-власти и вовсе чужд, с чем не согласен Адлер. Можно ли назвать «стремлением к власти» всякое стремление неуверенного в себе человека к внутреннему самоусовершенствованию, религиозному, художественному, научному творчеству? Можно ли быть уверенным, что причиной всякого садистического зверства является переживание своей неполноценности? Подчеркиваю здесь слово «всякое», дабы напомнить о том, что психоанализ (в том числе адлеровский) теоретически абсолютизирует индивидуальную для клинициста полнокровно-личностную правду жизни. Так и фрейдовский пансексуалистски-автобиографический психоанализ был провозглашен как психоанализ для всех (Бурно М.Е., 2000а, с. 46-47). Кстати, Фрейд отчетливо-иронически отметил чуждую ему, но так же автобиографичность адлеровского психоанализа (индивидуальной психологии) в письме Арнольду Цвейгу, потрясенному смертью Адлера (Адлер умер в старинном университетском Абердине (Шотландия), куда приехал читать лекции). «Для мальчишки-еврея из венского предместья, — писал Фрейд, — смерть в Абердине — это уже само по себе неслыханная карьера, доказательство того, насколько далеко он зашел» (Фромм Э., 2002, с. 75). Таким образом, индивидуальная психология Адлера в своем непосредственном выражении замечательно служит практической психологии, педагогике (см., например, по этому поводу классическую работу Льва Семеновича Выготского «Основные проблемы дефектологии» (Выготский Л.С., 1983, с. 6-84)), но клиницизм наполняет существо этого открытого и подробно описанного Адлером психологического конфликта личностным, клинико-характерологическим полнокровием прежде всего для клинической дифференцированной психотерапии и психопрофилактики дефензивности.