В науках, исследующих деятельность массовой коммуникации, нет, наверное, более актуальной и животрепещущей темы, чем проблематика, связанная с обсуждением свободы печати, свободы СМК вообще, свободы журналистской деятельности как одной из самых значимых ценностей в деятельности массовой коммуникации.
Теме свободы посвящены многие страницы теоретической (в том числе философской) и публицистической литературы. Идея свободы вдохновляла и вдохновляет поколения людей на протяжении многих веков.
Особое место занимает проблема свободы печати. Со времени выхода в свет одного из первых сочинений на эту тему — изложения речи Джона Мильтона в английском парламенте в 1644 г. — проблема свободы печати находится в эпицентре практически всех проектов общественных преобразований.
Английский историк Джон Кин описывает исторический факт заочного суда в 1792 г. в Лондоне над Томасом Пейном, автором трактата «Права человека», обвиняемым в предательстве родины за активную поддержку на страницах своей работы американской и французской революций, которая в глазах англичан выглядела как подстрекательство к неповиновению парламенту. Защитник обвиняемого считал такое обвинение необоснованным, ибо оно «противоречит основному принципу английской конституции — принципу свободы печати... В сфере, касающейся печати,...власть парламента ограничена правом личности свободно высказывать и публиковать свои взгляды. Каждый человек нуждается в кислороде публичности. Совершенно недопустимо управлять разумом, глазами и языком гражданина. Свобода печати является неотъемлемым, естественным правом личности, дарованным Творцом»[88].
Тем не менее, суд не счел аргументы убедительными и признал обвиняемого виновным. Однако следует заметить, что в речи адвоката в сжатом виде содержалось большинство аргументов, используемых политиками и теоретиками при разработке темы свободы печати в последующие двести лет.
[92]
С середины семнадцатого века, то есть со времен выхода сочинения Джона Мильтона, проблема свободы печати освещалась с различных методологических, теоретических и идеологических позиций. В семнадцатом веке сторонники теологического подхода выступали против государственной цензуры печати, ибо были убеждены, что она «...отвратительна сама по себе, так как... лишает человека свободы мысли, выбора и свободы жить по- христиански»[89].
Сторонники прав личности считали свободу печати производной от естественных прав личности, которая может реализовывать свои естественные права вопреки даже государству. На этом основании они полагали, что институт печати в своей деятельности должен руководствоваться не чем иным, как правами личности. Сторонники концепции утилитаризма, исходившие из того, что правительства и законы должны обеспечивать своим гражданам максимально счастливую жизнь, считали наличие государственной цензуры узаконенным деспотизмом, препятствующим возможности достижения гражданами максимального счастья.
Подобного рода классические модели теоретического осмысления свободы печати основывались, как и все последующие, на одном базовом аргументе — заботе (вернее, с нашей точки зрения, видимости заботы) о благополучии граждан. Теологическая концепция сформировалась тогда, когда власть церкви перестала быть всемогущей и определять политику государств. Проблема свободы печати вызвала озабоченность теологов именно тогда, когда им, для реализации собственных интересов, была необходима поддержка граждан. Что же касается сторонников концепции прав личности как неких естественных прав, впоследствии положенных в основу либертарианской теории печати, то ими не было выдвинуто никаких обоснований, характеризующих ни естественные права, ни права личности, ни того, как они соотносятся с правами государства, которому, по их мнению, личность вправе не подчиняться в некоторых вопросах, в каких именно и, главное, на каком основании.
Надо отметить, что тема мифических прав личности эксплуатировалась на протяжении последних более чем трехсот лет не только теоретиками свободы печати, но и многими другими аналитиками социальных процессов. Причина столь устойчивого интереса к правам человека лежит, на наш взгляд, в отсутствии других, в том числе и научных, аргументов в пользу отстаиваемых точек зрения. Никто и никогда не обосновал, чем и на каком основании отличаются права человека вообще от его же прав, узаконенных тем или иным обществом в лице государ-
[93]
ства. Из предположения наличия прав без общества следует вывод о возможности существования человека вне общества, однако с таким методологическим выводом вряд ли согласится хотя бы один из приверженцев концепции прав человека. Отсутствие научных аргументов по данному вопросу компенсируется апелляцией к чувствам и эмоциям граждан, у которых всегда найдется элемент недовольства (возможно, справедливого) существующей государственной властью. Такой аргумент, как воля Творца, давшего людям некие особенные права, не может быть признан убедительным по причине своей недоказуемости, более того, этот аргумент также является спекулятивным даже по отношению к верующим гражданам. Если обратиться к библейским сюжетам, Адам и Ева были собственноручно изгнаны Творцом из рая именно за нарушение существующего порядка, за своего рода попытку реализовать «права личности» вопреки существующему законопорядку.
Этот пример мы ни в коем случае не считаем аргументом против сторонников концепции прав личности, но просто иллюстрируем безосновательность даже такого их аргумента.
Джон Кин отмечает, что на практике «существовала не только пропасть, отделявшая утопию "свободы печати" от реальности ограниченных тиражей, повседневных преследований, с которыми сталкивалась пресса, и глубоко проникшая в ее среду коррупция»[90], но и глубокие внутренние противоречия самих концепций.
Развитие рыночной экономики с ее монополизацией и концентрацией капитала привело к формированию новых, отличных от классических, взглядов на проблему свободы печати. Сторонники рынка и либеральных преобразований продолжали выступать за отмену регулирования деятельности массовых коммуникаций со стороны государства, однако в качестве аргументов выдвигали необходимость коммерциализации СМК для повышения их конкурентоспособности и увеличения отдачи по капиталовложениям. В таких социальных условиях свобода печати предполагала свободу для наиболее обеспеченных слоев населения, имеющих возможность не только владеть массовыми коммуникациями, но и возможностью пользоваться рекламируемыми товарами, а также иметь больший доступ к любой информации в силу возможности иметь современную коммуникационную технику.
В двадцатом веке такого рода свобода печати вызывала все большую обеспокоенность социологов. В ранее рассматриваемой работе «Четыре теории прессы» (см. тему 2) авторы анализируют четыре типа проявления свободы печати, зависящие от того или иного типа современного им социального устройства. Авторитарная концепция предопределяла зависимость прессы от существующей власти и не
[94]
учитывала интересы индивида. «Прежде всего считалось, что человек может реализовать свой потенциал полностью только как член общества....Такая теория неизбежно приводила к суждению, что государство, как выражение групповой организации, стояло выше в шкале ценностей, чем личность, поскольку без государства личность была не в состоянии развить качества цивилизованного человека»[91].
В рамках либертарианской теории свобода выражения мнения, считают авторы, является естественным и неотъемлемым правом человека, и это право никто не может у него отнять.
Либертарианская теория, основанная на свободе воли, отвергает зависимость массовой коммуникации от государственного контроля, более того, наделяет ее самостоятельным правом контролировать государственную деятельность, ибо в демократических государствах, в которых только и возможно функционирование прессы на либертарианских принципах, правительство является слугой народа.
Теория социальной ответственности, развивающаяся на основе либертарианской концепции печати, предполагает, что «свобода выражения мнений основана на моральном обязательстве человека следовать своим убеждениям, своей совести»[92].
Теория социальной ответственности, в отличие от либертарианской теории, не считает свободу выражения мнения абсолютным правом, а считает, что она «основывается на обязательстве человека перед своим образом мыслей»[93].
Советская коммунистическая теория свободы прессы являлась, по мнению авторов, своего рода вариантом авторитарной теории и основывалась на определении массовой коммуникации как орудия в руках правящей коммунистической партии. Негативно оценивая авторитарные варианты свободы печати, авторы, признающие обусловленность массово-коммуникативной деятельности тем социальным устройством, в рамках которого функционирует пресса, тем не менее, не обнаруживают понимания социальной природы массовой коммуникации. Это проявляется в явном или неявном осуждении положения о зависимости человека от общества, которое, по мнению авторов, характерно только обществам с авторитарным устройством. Однако существование и человека, и печати, и государства возможно только в обществе. Предполагая возможность личностной реализации человека
[95]
вне общества, организованного в государство, авторы, вероятно, предполагают возможность реализации вне какого-то конкретного государства, однако в работе по этому поводу нет никаких пояснений.
Наиболее приемлемой, с точки зрения авторов, является реализация свободы на принципах теории социальной ответственности, ибо для того, «чтобы человек мог определить свою судьбу, достаточно было освободить его от ограничений. И достаточно было снять почти все, кроме самых минимальных, ограничения с прессы, ибо, если бы прессе не мешали, она бы поставляла на рынок идеи и информацию, и из их взаимообмена возникала бы торжествующая истина»[94].
В работе авторы не описывают механизм, благодаря которому каждый человек мог бы высказать свое мнение сообразно своему образу мыслей, хотя считают, что владельцы СМК по непонятным нам причинам должны идти на уступки журналистам и обществу. Остается неясным, что имели в виду авторы, противопоставляя общество и монополистов, которые также являются частью общества, которое, исходя из теории социальной ответственности, должно предоставлять им право самостоятельной реализации собственных убеждений.
В работах современных зарубежных авторов тема свободы печати остается очень актуальной. Под свободой печати обычно понимается «право распространять идеи, мнения и информацию через печатное слово без ограничений со стороны правительства»[95].
Комментируя Первую поправку к Конституции Соединенных Штатов[96], Э.Деннис и Д. Мэррилл пишут: «В обществе постоянно ведутся споры о сути этой концепции свободы: что эта свобода означает, на кого распространяется (на всех граждан или только на организации, в совокупности составляющие то, что мы называем СМИ)?»
Современное толкование свободы печати в большой степени зависит от юридического толкования таких терминов, как «Конгресс», «ни одного закона» и «печать»[97].
[96]
Авторы приходят к выводу, что абсолютной свободы печати в США нет, да и «ни один ответственный и разумный человек не пожелает этого»[98], однако свобода печати в рамках, гарантированных законом, несомненно имеет место быть, что является наилучшим способом ее реализации, ибо «свобода печати не может существовать в вакууме, а, напротив, должна существовать в сочетании с другими правами, гарантированными Конституцией»[99], иными словами, «в США существует свобода прессы в реалистическом смысле этого слова»[100].
Концепция авторов отражает современные социальные реалии, в рамках которых функционируют массовые коммуникации в государствах с демократическим устройством.
В исследованиях отечественных авторов проблема свободы печати, несмотря на ее актуальность, не получила широкого распространения. Последние восемьдесят лет реализация свободы как таковой проходила в нашей стране под лозунгами демократии и заботы о благе народа. В советский период массовой коммуникации, называемой журналистикой, теоретиками предписывалось «формирование сознания и самосознания, воспитание и перевоспитание масс. Такое определение имеет немалый смысл....Оно показывает, что журналистика неотделима от функционирования системы партийной информации, пропаганды и агитации»[101].
Постсоветский период, связываемый с политическими реформами в России и началом развития рыночной экономики, сформировал новый класс собственников, в том числе и средств массовых коммуникаций, и, тем самым, изменил условия функционирования последних. Проблема свободы печати стала выражением злободневной проблемы реализации политических интересов субъектов социальной деятельности в новых условиях полисубъектности общества. Однако в области теоретических исследований массовой коммуникации проблема свободы печати по-прежнему не нашла своего отражения и описывается в терминах типа «мера свободы зависит от верности социальной позиции»[102] и т. д.
[97]
Исходя из анализа деятельности массовой коммуникации, становится очевидным, что проблема свободы печати является одной из наиболее актуальных в современной отечественной социологии массовых коммуникаций и нуждается в серьезных специальных монографических исследованиях.
Слово «свобода» в естественном языке весьма многозначно. «Словарь русского языка» насчитывает около десятка значений этого слова[103].
Но нас в данном случае должна интересовать «свобода» в категориальном смысле, то есть свобода как понятие социальной науки, социологии, ибо теория массовой коммуникации не может исходить в своих определениях из понимания свободы, например, как «легкости, отсутствия затруднений в чем-либо», или «непринужденности, отсутствия связанности», или «состояния того, кто не находится в заключении, в неволе».
В настоящее время наиболее адекватным действительности пониманием свободы как категории философско-социологической теории является, на наш взгляд, ее понимание, восходящее к концепции Б. Спинозы, связавшего свободу с необходимостью. Спинозовская трактовка свободы как познанной необходимости, где познание необходимости выступает как предпосылка, условие свободной деятельности, обогащенная дальнейшим развитием теоретической социологии, в современной социологической теории выступает как «способность субъекта контролировать условия собственного существования с целью наиболее полного обеспечения присущих ему потребностей» [104].
В самом деле, свобода — это всегда свобода деятельности, а значит, деятельности какого-либо субъекта, реализующего в ней собственную цель, путь к которой выражается в виде программы. Поэтому свобода есть способность именно субъекта. Такая способность, или свойство, присуще только субъекту деятельности и никому, кроме субъекта принадлежать не может. Иначе говоря, только субъект может характеризоваться свободою как способностью.
С другой стороны, способность контролировать условия существования никогда не бывает абсолютной. Поэтому речь может идти о той или иной степени контроля за условиями существования, а значит, всегда — о той или иной степени свободы субъекта. Принципиальная
[98]
невозможность абсолютной свободы вытекает из кардинального противоречия между бесконечным количеством условий деятельности и конечным субъектом (деятелем). Любой субъект — конечен, он принципиально не в состоянии контролировать все условия, в которых ему приходится действовать, поэтому он вынужден (в силу своей конечности) учитывать только конечное количество условий своей деятельности (как теоретической, так и практической). Таковы некоторые общесоциологические положения, связанные со свободой как характеристикой субъекта.
Если говорить о свободе применительно к объекту нашего исследования, а именно о свободе печати или, в более общем плане, о «свободе публичного сообщения» (Г. Гегель), то здесь мы переходим на иной уровень рассмотрения, отличающийся от общесоциологического и перемещаемся в область права. По внимательному рассмотрению данной проблемы оказывается, что свобода печати, журналистики и т. д. не есть проблема свободы печати как таковой, а есть проблема права на свободу печати, журналистики и т. д., то есть проблема, относимая в юриспруденции к субъективному праву (праву субъекта общественного отношения).
«Субъективное право — не свобода в рамках закона, а законом гарантированная свобода, то есть признанная правом и потому подлежащая неукоснительной охране со стороны государства возможность самостоятельно действовать и принимать волевые решения. В социологическом плане содержащаяся в любом субъективном праве юридическая возможность — это свобода действий управомоченного лица, объем и вид которой (свободы) диктуется в конечном счете ступенью социального прогресса общества, является официально признанным и охраняется организованным принуждением (государством)»[105].
Общесоциологическая и философская проблема свободы печати находится поэтому не в области собственно социологии и философии свободы, а в области социологии и философии права.
В самом деле, даже в ст. 19 Всеобщей декларации прав человека, принятой ООН в 1948 г., на которую обычно ссылаются теоретики журналистики при рассмотрении данной темы, речь идет не о собственно свободе печати, а о праве на эту свободу: «Каждый человек имеет право на свободу своих убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ»[106].
[99]
Следовательно, если смотреть на данную проблему как на реальную, практическую, а не как на идеологему, в которую ее часто превращают, то окажется, что так называемая свобода печати, журналистики и т. д. есть не что иное, как юридическая, правовая норма, относящаяся к субъективному праву и сводящаяся, в конечном счете, к дозволяемым государством мере и виду возможного поведения.
Действительно, понятие и, соответственно; требование свободы публичного сообщения, выдвинутые уже в эпоху перехода от феодализма к капитализму, суть не что иное, как правовые нормы, поэтому адекватное их объяснение возможно только в рамках анализа права, выступающего как системная совокупность норм, охраняемых государством. Право, явлением которого выступает совокупность норм, законов, то есть норм, охраняемых государством, норм, функционирование которых обеспечивается наличием санкций — мер принудительного воздействия, восстанавливающих нарушенные нормы и, соответственно, наказывающих нарушителей.
В основе права лежит возведенная в закон воля. Для Г. Гегеля «право — не что иное, как осуществление воли»[107].
К. Маркс и Ф. Энгельс уточнили, что право есть возведенная в закон воля экономически господствующего класса.
Для К. Ясперса «право повсюду основывается на политической воле — политической воле к самоутверждению определенного государственного строя»[108].
В свою очередь, воля есть способность к выбору цели деятельности и к усилиям, необходимым для ее осуществления. Субъект (господствующий в данном конкретном социальном организме) фиксирует свою волю в виде норм права, которые становятся обязательными нормами на всем пространстве, контролируемом этим субъектом в лице его органа — государства, которое прикладывает все усилия, необходимые для осуществления этой воли.
Такая воля может быть как бескомпромиссным выражением интересов экономически господствующего субъекта, так и результатом компромисса между социальными силами. В последнем случае давление противоборствующих социальных сил выступает одним из условий существования субъекта, которые он вынужден учитывать. В рамках данных правовых норм (свободы печати, публичного сообщения вообще) все участники общественной жизни выступают как субъекты
[100]
права, юридические субъекты. Таким образом, мы очертили социальное поле, в рамках которого можно говорить о свободе публичного сообщения. Это поле — область права, то есть юридических норм, оформляющих систему политических и иных отношений внутри государственно организованных конкретных социальных организмов.
Свобода печати, публичного сообщения (равно как и иных политических свобод) есть не что иное, как норма права, показывающая, в частности, уровень развития демократии в данном социальном организме, определяющая положение социальных групп и личностей в данном обществе. Исходя из изложенного, становится очевидной необходимость различать разные уровни осуществления свободы печати.
1. Если речь идет о свободе реализации ценностных ориентации
различных субъектов социальной (в том числе и политической) деятельности посредством массово-коммуникативной деятельности, то
осуществление ее оказывается возможным либо посредством привлечения к своим идеологическим платформам тех, кто владеет средства
ми массовой коммуникации, либо учреждением собственных изданий
и каналов СМК.
2. Когда речь идет о свободе различных СМК публиковать (печатать, передавать в эфир) ту или иную информацию, отражающую позицию своих учредителей и стоящих за ними социальных сил, то здесь
мы имеем взаимоотношения того или иного средства массовой информации с государством в рамках законодательства, то есть системы юридических законов, выражающих право господствующего в обществе
субъекта и допускающего ту или иную степень свободы в распространении массовой информации.
В этих же рамках происходят взаимоотношения отдельных журналистов со средствами массовой информации, в которых они работают. В данном случае, свобода отдельных личностей (журналистов) как субъектов правоотношений заключается в праве (возможности) выбора средства массовой информации, которое опубликовало бы его материалы. Но точно так же средство массовой информации, как субъект права (юридическое лицо), свободно в выборе авторов (журналистов), материалы которых это СМК будет публиковать, исходя из совпадения тех или иных идейных позиций. Такое положение свойственно средствам массовой информации любой социальной направленности.
Так, непопулярный ныне В. И. Ленин, очень хорошо понимавший возможности массовой коммуникации и ее роли в обществе (чему, в некоторой степени, и был обязан успехом проводимой им полити-
[101]
ческой акции), в свое время писал: «Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная. Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то»[109].
Особого внимания заслуживает тема свободы деятельности журналиста, или журналистов, активно пропагандируемая современными российскими СМК. В силу того, что журналист является персонифицированным коммуникатором, имеющим непосредственный контакт с аудиторией, получило распространение убеждение, что именно он должен обладать правом на свободу высказывания, хотя, с нашей точки зрения, свобода журналиста как журналиста есть, по-видимому, величина, стремящаяся к нулю. Журналист до тех пор — журналист, пока он, строго говоря, является пишущим (творящим) сотрудником одного из средств массовой информации.
Как только его «свободные» акции перейдут грань совпадения собственных идейных позиций с идейными позициями субъекта, чьим средством является СМК (газета, телевизионный канал и т. п.), журналист перестает быть журналистом (его попросту увольняют), и отныне будет оставаться журналистом лишь в возможности (даже если у него в кармане будет лежать диплом об окончании вуза по специальности «журналистика»), то есть журналистом по образованию, может быть, даже по призванию, но не журналистом в собственном смысле слова, так как он не осуществляет деятельность, характеризующую его как журналиста. Возможно, он найдет себе работу в другом СМК (иной идейной направленности или иных организационных принципов). Но это будет уже другой журналист, сотрудник другого СМК.
Получается, на первый взгляд, парадоксальная ситуация: журналист обладает свободой (свободой выбора) до тех пор, пока остается журналистом в возможности, то есть потенциальным журналистом, то есть, строго говоря, не собственно журналистом, а, значит, не журналистом как таковым, то есть не журналистом вообще.
Как только он осуществил свободный выбор (относительно, разумеется, свободный) и приступил к работе в качестве журналиста в одном из СМК, он лишился свободы (в том числе свободы выбора позиции) как журналист. Хотя у него остается свобода (в том числе и свобода выбора) как у гражданина: он может, в случае несовпадения взглядов,
[102]
уйти из данного СМК в другое или вообще из средств массовой коммуникации, из журналистики, и переквалифицироваться, например, в управдомы. Остается также определенная свобода выбора в плане журналистского мастерства: какой, например, способ подачи материала (жанр) для изложения соответствующей позиции избрать в конкретном случае.
Но это уже суть иные аспекты рассмотрения свободы, иные аспекты рассмотрения личности, так как в первом случае речь идет о правах личности как гражданина, а не только как собственно журналиста, а во втором случае — о технологической стороне дела, то есть о субстрате журналистской профессии, а не о ее сути.
Итак, журналист свободен как журналист тогда и только тогда, когда он журналистом не является.
В политически организованном обществе иного положения со свободой вообще, а также со свободой печати, в частности, как представляется, ожидать не приходится. Социальный субъект, сумевший реализовать свои цели, сформулированные в соответствии с его же ценностями, обладает при этом достаточной свободой как способностью контролировать все условия, необходимые для того, чтобы сохраниться как субъект. Если этой целью является политическая власть, то, получив ее, субъект тем более будет стремиться обеспечить себя той мерой свободы, которая необходима ему для удержания власти. С этой целью свои представления о свободе вообще и о свободе печати в частности субъект, достигший власти, возводит в статус норм права.
Понятие «свобода печати», часто отождествляемое с понятием «свобода слова», появилось, как мы уже указывали, с возникновением самой печати и обозначало или требования той или иной социальной силы свободы для себя, или требования журналистов максимально свободного режима для реализации своих политических или творческих идей.
Представляется также целесообразным определиться в понятиях «свобода печати» и «свобода слова». Последняя интерпретируется как возможность «обеспечить конституционные права и свободы человека и гражданина свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом, получать достоверную информацию о состоянии окружающей среды»[110].
Таким образом, предполагается, что свобода слова есть не что иное, как возможность любого гражданина быть услышанным и услышать
[103]
любую информацию по его желанию. Но здесь возникает вопрос о наличии у конкретного гражданина условий для реализации той и другой возможности, то есть вопрос о наличии у него свободы как способности контролировать условия собственного существования как субъекта, в данном случае субъекта, имеющего цель быть услышанным или нечто услышать.
В этом аспекте особую категорию граждан представляют журналисты и владельцы СМК — в обыденном сознании существует мнение, что они могут реализовать данное гражданское право в полной мере. Но деятельность массовой коммуникации протекает в рамках того или иного государства, устанавливающего свои законодательные ориентиры для деятельности любых социальных институтов. Свобода печати есть условие деятельности СМК, но она далеко не всегда соотносится со свободой слова, если вообще когда-нибудь соотносится. Невзирая на то, что журналисты, как мы выяснили, не являются субъектами массово-коммуникативной деятельности (о чем они, как показывают опросы, и сами знают) и их свобода ограничивается рамками того СМК, в котором они работают, тем не менее они уже давно привыкли считать себя персонами, имеющими право и на свободу слова, и на свободу печати и любые ограничения своей деятельности воспринимают как попытку введения цензуры и покушение на свободу слова. Цензура, несомненно, не лучшее открытие человечества, однако любое государство тоже имеет право на определенную свободу действий, в том числе и на свободу слова, и реализует его теми методами, которые считает уместными, и которые сообразуются с его целями и задачами как субъекта деятельности.
В демократическом государстве цензура отсутствует, но от этого свобода слова, понятая как возможность гражданина выражать свое мнение, тоже практически отсутствует. Отсутствие цензуры расширило границы свободы печати, однако правовое регулирование деятельности СМК существует и должно существовать в любом государстве.
В этом плане довольно иллюстративной, на наш взгляд, представляется ситуация, сложившаяся вокруг телевидения после террористического акта, совершенного в Москве в октябре 2002 года во время представления мюзикла «Норд-Ост». Прямая, едва ли не ежеминутная трансляция разворачивающихся событий послужила основанием шуточному утверждению о появлении нового телевизионного жанра под названием «Теракт в прямом эфире». Но, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. Все телеканалы считали то ли своим правом, то ли обязанностью показывать буквально все происходящее, а также комментировать любые изменения, вплоть до незаметных глазу действий со стороны спецслужб. Успокоить таким образом родственников пострадавших
[104]
вряд ли удалось, ибо они все, или почти все, были рядом с местом происшествия. Буквально «прикованным» к экранам телевизоров гражданам для того, чтобы быть информированными, достаточно было бы одной тысячной доли из того, что они услышали. Погребальный же тон и маска печали на лицах телеведущих, причем вполне уместные в такой ситуации, но не сходившие с экрана в течение многих часов, вселяли в людей ужас. Один из главных принципов коммуникации гласит: важно не только то, что говоришь, но и как говоришь. Из этого вовсе не следует, что во время сообщения о трагедии на лицах телеведущих должна быть радостная улыбка, а фоном — мелодии из «Лебединого озера». Это была бы другая крайность, которая, кстати, и была в России во время памятных политических событий в августе 1991 г.: без улыбок, конечно, но и без информации, зато с «Лебединым озером».
После трансляции «теракта в прямом эфире» в разных слоях общества появились возмущения по поводу того, что телевидение информационно обслуживало ту часть аудитории, к которой относились террористы. Это послужило поводом к активизации в структурах власти обсуждения необходимости принятия нового закона о СМК, регулирующего их деятельность в экстремальных условиях. Иными словами, государство, как и подобает в таких случаях, намерено ввести новые рамки для свободы печати, учитывающие современные реалии изменившегося общества.
Возможно, такие меры не найдут большого количества сторонников среди представителей СМК, привыкших к мысли, что демократический режим обязан гарантировать им свободу печати, граничащую со вседозволенностью. Наличие в обществе последней приводит к произволу как способу действий, основывающемуся только на внутренних мотивах участников действия и не учитывающему никаких внешних ограничений, будь то нравственный кодекс или федеральный закон.
Понятая таким образом свобода ведет не к созиданию, а к разрушению общества. Почти две с половиной тысячи лет назад философская мысль пришла к заключению, что «из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство»[111].
Эта мысль актуальна и сегодня. Свобода слова, гарантированная Конституцией Российской Федерации каждому гражданину, может реализоваться только через свободу печати. Но свобода печати как условие деятельности СМК, имеет в своем основании не только политическую сторону (то есть гарантирующую свободу слова), но и экономическую. В этой ситуации возрастает роль государственного обес-
[105]
печения если не реальной свободы слова для граждан, то хотя бы реальных законодательных рамок, обеспечивающих как свободу печати, так и информационную безопасность граждан.
Из сказанного следует, что политическая свобода слова есть свобода в возможности, в то время как свобода печати есть правовая, законодательно регулируемая норма деятельности любых средств массовой коммуникации, функционирующих в любой исторический период.
