Кловенбри. Прозорливый гигант

Ко второй половине дня Кловенбри обратился кромешным адом: обугленная земля чернела в воронках разрывов, речные берега багровели перемешанной сотнями ног глиной, трава перемешалась с песком, грунтом и кровавой грязью, пороховой дым, более не подвластный ветру, сгустился почти черным туманом, из-за которого иногда целые полки скрывались во мгле неизвестности.

На левом фланге из последних сил держались оставшиеся без кавалерийского прикрытия разрозненные отряды застрельщиков, сумевшие укрепиться на нескольких батареях и большом редуте, вокруг которого громоздились горы тел в имперских мундирах.

К северу дела шли неважно для всех – первые линии остатков ополчения перестреливались с остатками алмарских пехотинцев, утративших запал после мясорубки с участим Четырехлистного Клевера.

В центре кипел бой, все новые и новые роты шли в атаку на Ронсбри и Беллоу, откуда их встречал, каждый раз слабеющий, огонь клановых воинов, так и не решившихся развивать наступление. Вдалеке, почти у самых болот, трепетал на ветру большой зеленый штандарт МакБарда, скупо, как разорившийся ростовщик, посылавшего своим людям подкрепления.

Румгард Бродяга, казалось, бесстрастный, в седле своего закованного в броню мабура, более незыблемый, чем окрестные горы, наблюдал за кровопролитием. Мысли гиганта были скрыты, фигура напряжена, а взор серых глаз плавно скользил по полю боя, не задерживаясь ни на чем особенно надолго.

Внутренне гетербаг наслаждался схваткой – для этого он был рожден, ради таких моментов, столь редких для простых воинов, и столь желанных для него, военачальник преодолевал все преграды судьбы. Он бился с самого детства, почти от самой материнской утробы, кулаками, клинками и живым умом отвоевывал себе место на бранном поле, где кипит кровь и прерывается жизнь.

Сейчас он чувствовал, не нутром, не сердцем, не скромным набором органов, что дан живым существам, как в долине под сенью старого замках звенит сеча. Он чувствовал душой, как содрогается воздух, когда один за другим стреляют орудия батарей, как напрягаются плечи солдат, вздымающих мушкеты почти лицом к лицу с врагом.

Он видел, будто находясь везде одновременно, как землю рвут копыта боевых коней, как штык проходит сквозь гнилую ткань мундира и пронзает живую плоть, как кричат тысячи глоток, гложет солдатское сердце червь сомнения, сопит на телеге, в тылу, в безопасности, жирный маркитант.

Он чувствовал, будто кожей, как роняют кружащие в вышине птицы на поле брани свои разноцветные перья, как в исступлении замирает взор жителей окрестных поселений, глядя на дуло орудия, наведенного на их дом.

Гетербаг знал войну, грезил войной, жил ей. Он учил войне своих сыновей и возлегал с войной, бросая на ложе из шкур своих жен. Каждый мускул его могучего тела дышал порохом и звенел сталью. Румгард единственный среди бесконечного множества людей, явившихся в тот день на Кловенбри, знал, что именно здесь и сейчас его судьба, и в каждой другой битве, что прогремит под голубым сводом этого мира. В каждой сече его судьба – будь то удача или рок.

Несостоявшийся батыр – он поклонялся Могуществу и в каждом деле искал абсолютного сосредоточения своей силы. Капитан отряда наемников – он также поклонялся Хитрости и стремился видеть суть вещей за гранью призмы обмана и заблуждений.

– Глупые гольвадийцы, – пророкотал, немного хрипло, от частого курения, военачальник, он знал, что дети и жены тут же услышат его, несмотря на грохот орудий и крики боя, – каждый пришедший сюда – дурак или обманутый.

Он заговорил, желая научить тех, кто возьмет знамя Бродяги из мертвых рук, тому, как устроен мир.

– В этой войне нет славы, кроме бранной славы, и нет справедливости. Вообще. Освийцы кричат о свободе и независимости – человеческая память коротка. У них не отбирали свободы, я читал книги, старые, хорошие книги этих мест. Тиоры сами отдали свою свободу, когда поняли – они не выстоят в своих килтах, с одними мечами, против могущества Симиралла. Да! Всего несколько сотен миль соленой воды отделяет их от дома Крылатого народа. Много лет назад Птичьи Дома хотели занять эти земли, но освийцы предпочли единородцев – людей. Пусть жрут теперь полной ложкой свои расистские грезы.

Командир заметил, как от ставки генерала скачет вестовой. Скоро предстояло и «нестроевому резерву» включиться в игру. Но было еще время закончить мысль.

– Алмары – ничуть не умнее тиоров. Они давят это восстание, давая тем самым повод своему надменному императору поступить так же с каждым из них. Каждый граф и герцог имеет свои земли, своих людей и доходы, но пожелай он править единолично – за ним пришлют штыки. Все это компромисс, который они называют империей!

Он достал короткий нож, который человеку пришелся бы кинжалом, и легко ткнул своего чешуйчатого зверя. Мабур протяжно заревел. Было видно, как поднялись с земли разбитые на клановые группы стрелки-тигрины с костяными луками, встрепенулись минотавры и носроги, вооруженные длинными алебардами, пробудились из медитации сидевшие в позе лотоса лисицы ли. В считанные минуты весь отряд подготовился к бою.

– Хуже всего с простолюдинами. Что движет солдатом? Вы прекрасно знаете – жажда славы, наживы, сечи, горячая кровь и пустая голова. У этих строевых марионеток есть лишь последнее. Тиорские вожди подняли кланы, добровольцев, бывших профессионалов имперской армии. Зачем? Все что они получат – право батрачить на какого-нибудь своего лорда вместо заморского. Разница, как правило, в том, что свои своих не жалеют. А эти бравые воины кайзера? Не офицеры – с этими все ясно. Что получит, кроме пули, на этом поле простой солдат? Я скажу –ноющие по погоде раны, пустые карманы и бедную старость. Как только он не сможет держать в руках мушкет – его отправят на пенсию, которой едва будет хватать на краюху черствого хлеба и плату за жилье какому-нибудь подонку, что жирел на гражданке, пока эти бравые молодцы отдавали свою молодость в битвах. Вот что такое свободный Осв! Вот что такое эта их Империя!

Вестовой на худой, но резвой лошадке наконец доскакал и осадил несчастное животное в двух шагах от морды мабура. «Кретин». С огромным трудом Румгард натянул поводья толщиною в якорную цепь и не дал зверю щелкнуть зубами, раскусив посланника генерала напополам.

– Их высокопревосходительство генерал ван Штерн повелел нестроевому резерву наступать и разбить МакБарда.

– Добро, – кивнул гетербаг. Ему нравился ван Штерн – генерал понимал войну и ее циничную природу ничуть не хуже, чем сам Румгард, только алмарцу понадобилось на это немного больше времени и сломанная жизнь.

По мановению могучей руки пришли в движение отряды Бродяги, затрепетал за спиной военачальника могучий штандарт на высоком древке, украшенный черепами поверженных врагов, среди которых особо выделялся шипастый – дракийца клана войны.

Бесшумные и быстрые, ушли вперед, расчищая путь и проверяя дорогу, тигрины. Разбившись квадратами, двинулись минотавры, бизониды, носроги. Закованные в броню и вооруженные ханканонами, выступили в ядре, вокруг мабура, кровные воины-гетербаги. Образуя арьергард, легким шагом замкнули движение отряда лисы с луками и катанами, а также сопутствующие им тортильеры, сопровождавшие легкие орудия.

Вдалеке виднелся штандарт МакБарда, и именно туда Румгард собирался направить свою ярость.

Разоблачение

Вновь утро несло недобрые вести и тяжелые мысли. Вновь был «Растоптанный клевер», оставшийся сиротой, будто корабль, покинутый командой, без трактирщика и вечных шумливых посетителей.

На пыльных, отшлифованных тысячами ног, досках багровела кровь, израненный Дональд нашел в себе силы добраться до привычного места, но на большее сил не нашел и остался сидеть как сам Иоганн несколькими днями ранее. После схватки.

«Ясно, почему тьма отпустила меня с поля той ночью».

Отогнав все лишнее, руководствуясь лишь дружбой, что диктовала свои законы, ван Роттенхерц бросился к гусару, откинул плащ черного шелка с прорехами во многих местах и попытался осмотреть раны.

– Нет, не надо, – отмахнулся офицер, – на это уже нет времени. Там, у коновязи, на дворе. В сумке.

Кивнув, охотник поспешил через черный ход добраться до захламленного двора, наполненного старым мусором из разряда «пригодится» и всяческим трактирным скарбом, неширокого, замкнутого в квадрат соседних домов и покосившихся ворот. У коновязи флегматично стоял вороной жеребец и неспешно лакал вчерашнюю воду из корыта, на боках зверя проступали бурые разводы.

Порывшись в сумках, среди мистических, амулетов, патронташей и гранат, охотник нашарил спасение МакДабри. В руке оказалась металлическая колба, чья резная пробка была для надежности запечатана крепким сургучом, от пробки вился листок с колдовскими заклятьями.

Зелье-регенератор – такое, по слухам, было в единственном экземпляре у каждого имперского офицера. Оно стоило примерно как полное рыцарское обмундирование и за сутки заживляло раны любой тяжести, даже вспоротые животы и расколотые черепа, если хозяин успевал выпить прежде, чем отдать душу Единому-Жнецу.

Пока Дональд пил половину зелья, пытаясь преодолеть дрожь в руках и стук зубов от нахлынувшей лихорадки, Иоганн стоял, молчаливо вглядываясь в слюдяные узоры окна. У охотника даже мелькнула совсем недобрая мысль, что гусар не сдюжит, уронит колбу, прольет, не допьет и упадет замертво. Так было бы легче.

Мысль была постыдная, если не сказать – паскудная, потому пришлось напрячься и отогнать ее. На смену пришли стыд, разочарование и ощущение пустоты, холодной, липкой, тяжелой, как труп толстяка-неизвестности.

– Мне уже лучше, спасибо, друг. А я уж думал просто тихо сдохнуть, не вызывая ни у кого неудобства, – голос офицера был слаб, но смертная тень отступила. Это чувствовалось.

Ван Роттенхерц посмотрел в глаза своему товарищу, как прежде, он нашел там азарт, задор и легкое смущение, будто у школьника, стрелявшего из рогатки по птице и разбившего окно. Пришлось отвернуться. Нужно было немного времени – собраться с мыслями.

Время удалось выиграть в поиске. Раздобыв из-за покинутой стойки бутылку зеленого стекла, наполовину пустую, охотник подобрал с пола пару кружек, латунную и деревянную, вернулся к столу и сел напротив друга, оказавшегося чудовищем.

– Это был ты? – спросил, разливая по «бокалам» нехитрую выпивку. – С самого начала? Один?

– Если бы кто-то мне о таком рассказал – пнул бы под жопу или порекомендовал проспаться. Не поверил бы ни в жисть!

– Паясничаешь.

– А что мне остается?

Оба выпили. Иоганн барабанил пальцами по столу, Дональд сконфуженно улыбался.

– Как? – вопросы шли через силу, казались ненужными и неуместными, но что делать с кровожадным товарищем дальше… Ван Роттенхерц еще не решил.

– Артефакты, неожиданность, подготовка, немного удачи и много магии. Сам дивлюсь, что продержался так долго. С простыми стукачами и пронырами было легко. В первый раз стало жарко, когда бился с первым драгунским разъездом. Все же – «свои», – он замолчал. – А, да что там. Ничего другого для Никласа Зверя и для других я бы не пожелал. Каждому по делам. Так ведь?

Иоганн медленно кивнул, затем тяжело покачал головой. Соглашаться не хотелось, не хотелось даже верить, что такой человек способен на подобное.

– Лучше спроси, почему.

Тон изменился, собеседники снова встретились глазами, на этот раз взор охотника на монстров столкнулся с ржавым взглядом мертвого кирасира. Сын архиеретика промолчал.

– Не спросишь? Хорошо. Я сам скажу. Они считают что люди – это скот.

В памяти всплыли несчастные глаза хозяйки доходного дома, лица нищих, не боявшихся кирасира, груды обобранных мертвецов и листовки, оглашавшие налог-контрибуцию, из-за которого еще многие умрут с приходом фиратонакреша.

– Они убивают, насилуют, грабят, будто они уже не люди, а волна озверелой плоти. Как крысы – пожирают все на своем пути, как крысы – не боятся расплаты!

Вспомнилась девочка, которую отказался нести минотавр, и девушка, повешенная на замковой башне. Вспомнилась мать, что звала своего ребенка посреди Поля Костей.

– Они желают всего! Владеть всем, контролировать все, вплоть до людских душ. И при том не желают ни за что нести ответственность.

Вспомнилось надменное лицо полковника, мрачный взор майора ван Грекоффа, мерзкая ухмылка капрала Биттенхоффа, толстым задом попиравшего сундук с имуществом мертвецов. Вспомнились гули, бродящие по Полю Костей «в наказание мятежникам», нечеловеческие вопли с нижних этажей тюрьмы, бессилие в глазах людей, чью землю скупали за гроши.

– Они подобны вампирам, трупным червям, Крахот, да просто глистам, одержимым желанием жрать и расти, жрать, расти и уничтожать все, до чего дотянутся!

– Хорошо, – наконец нашелся Иоганн. – Я спрошу. Почему?

– Я же…

– Нет, проглоти меня мясожор, ответь мне. Почему ты, зная, что произойдет, поперся в этот поход? Почему участвовал в убийстве своих? Почему потакал глистам? Почему ты сейчас воешь как волк, добровольно отдавший свою добычу шакалам? Где ты был, когда можно было что-то сделать на самом деле?

Вновь задрожавшей рукой Дональд выпил примерно пинту виски, до дна, одним махом. Даже не закашлявшись, голосом, что обрекал злодеев на гибель, произнес:

– Эта борьба, Иоганн, старше тебя, старше меня и чертова МакБарда. Она, пожалуй, ровесница этим проклятым скалам, где торчит уголек его замка. Я был хорошим солдатом, когда было нужно, я был хорошим шпионом, когда ничего другого не оставалось. И, забери меня чума, я оказался отменным мстителем, когда не осталось ничего. Я ведь не МакДабри, тупые имперские чинуши, они бы никогда не нашли в Книге Кланов тартана МакДабри. Я О`Геллад.

Последовавшее настороженное молчание вывело гусара из себя. Он вскочил, из нескольких ран, почти заросших, пошла кровь.

– Вот! Вот так они поступают с нами! Так вершится имперская история! Они не оставляют нам даже имен, которыми можно гордиться! Жирные трупные черви. Ты не знаешь? Немудрено. А вот твоего папашу не скоро забудут. Церковь умеет делать примеры.

Под пальцами охотника начала гнуться латунная кружка. Но он смолчал, привычно пережидая поток яростной брани.

– Наверное, моему треклятому папке тоже стоило завести шашни с какой-нибудь демонессой или начертить на двери уборной девять сефирот. Но нет – же этот болван поднял свой стяг и собрал кланы, протрубил сбор и объявил: «Без цепей или в могиле!»

– Так ты… – понимание пришло с опозданием.

– Да. Я дюк О`Геллад, сын прошлого вожака этих тупорылых освийцев! Тех, что двадцать лет назад продержались вдвое больше МакБардова. Тех, что сварили в масле! Тех, от которых даже имен не осталось!

– И…

– Замолчи. Я говорю, – гусар снова резко сел, по его щекам текли слезы, стало душно в черном плаще, резкий рывок застежки – и ткань, освобожденная, упала на грязный пол. – Мой заботливый папаша отослал меня, когда поднял восстание, под другим именем, с надежными людьми, деньгами, даже жирными рекомендациями. Трус! Если уж ставишь на карту все – так ставь. А он не смог. Провалился, а потом распрощался со шкурой. Я много позже узнал, когда уезжал еще и понять толком ничего не мог. Ну а потом – все как обычно. Оказывается, у этих дальновидных блядей, тайных вожаков тиорской смуты, так принято. В общем, посланец МакБарда нашел меня с клинком отца, обмотанным его килтом, прямо на выпуске из блистательного, как кайзеровский нужник, имперского кадетского корпуса.

Рассказал о чанах с маслом, опозоренной, повешенной мамаше, сестрах, старшем брате. Знаешь, тиору нельзя давать повод для мести. Так я стал их глазами и ушами. Уверен – не один. Были до меня, будут и после. Пару я даже воспитал. Думаешь, почему они так долго отступали? Почему Астор вечно выходила из схваток с нашей кавалерией победительницей? Почему удачно проходили рейды на обозы, тыловые стычки? Нет, они, конечно, молодцы. Но была тут и моя гнилая заслуга. Свой среди чужих, раздери меня Хаас.

– Но почему тогда?

– Почему не вышло? – по глазам Иоганна кавалерист понял, что угадал вопрос. – А почему не выходило раньше? Нас мало. Их много. У нас – лишь такие как я. А у них – сверхуполномоченные и тайная полиция. Может быть, когда-нибудь, один шанс из тысячи. Это был не он. О боги, мне даже пришлось прикончить своими руками Безземельную, чтобы она не сболтнула, с кем встречалась в темных урочищах и дальних полях. Впрочем, вряд ли она знала.

Пока ван Роттенхерц искал, что ответить, Дональд, если таково было его имя, схватил свою кружку и будто собирался с размаху ударить ей по столу, но сдержался, преодолевая огромное внутреннее напряжение, медленно опустив, лишь негромко стукнув в конце.

– А потом пришла расплата. Знаешь? Как особенно гадкое похмелье. Они были тут, они убивали, грабили, насиловали, и я среди них. Уехать? Но кто-то должен видеть. Кто-то должен рассказать остальным. Поднять знамя… Я не смог. Так бывает, когда смотришь на нечто бесконечно мерзкое, и оно завораживает. Как бородавка на щеке красавицы, как заусенец на безупречном клинке. Я, я просто не смог. Уйти – оставить их, забыть отца, имбецила МакБарда. И что? Продолжить службу? Им, палачам, шершням-трупоедам, прогнившим чиновникам и лживым священникам? Смотреть потом, на балах, попойках, в лица реально хороших ребят, тех, что честно бьются против врагов, хаотиков, амиланиек, нежити, демонов, да пусть даже ригельвандцев, но в справедливых войнах. Смотреть и видеть сморщенную харю сожравшего себя ван Штерна, ухмылку ван Штросса, развороченный хавальник ван Левенбоша? Я должен был что-то делать. Мне нужен ответ. Но его нет. Может, и не было. Есть лишь мой добрый палаш и куча мрази вокруг. Так что? Мне нужно было его отложить и наслаждаться зрелищем из первого ряда, помогая жирной балерине на поворотах? Ну что ты молчишь?

– Пытаюсь понять, – ответил Иоганн, будто замкнувшийся в себе, будто увидев в этом озлобленном воине себя, только нашедшего иные ответы на те же вопросы.

– О, я тоже!

– Нет, – охотник тоже резко встал, не имея сил сдерживать себя, зашагал по пустому, гулкому залу, – я пытаюсь понять, на каком этапе ты утратил совесть. Честь. Милосердие? Когда гниль ярости, бессилья и обиды вытеснила из тебя человека?

По взгляду было понятно, что горячий тиор никому другому не спустил бы подобной обиды.

– Но ты же видел все сам! Именно за этим я таскался с тобой. Все тебе показал…

– Да! И я бы предпочел не видеть! Мне хватает тех чудовищ, что за пределами человеческого! Ты показал мне монстров, злодеяния, мрак и безысходность. Я должен благодарить тебя? А может, стоит спросить, сколько новых рек влил ты сам в этом море мрака?

– Я делал, что должен был!

– Ван Штер делал, что должен был! Ван Штросс полностью уверен в своей правоте! Солдаты, насилующие девчонок-подростков, полагают себя в праве за пролитую кровь и павших друзей! Даже бандит, бросающийся на жертву в переулке с ножом, считает, что борется за свое выживание. Именно так нехитро закипает в людской душе вся та мразь, что ты видишь вокруг. И ты стал ее разносчиком! Той же крысой, что пришел давить.

На лице собеседника отразилось лишь упрямое недовольство, готовность протестовать и затаенное чувство собственной правоты.

– Так тьма и шествует по миру, вашими руками и делами. Каждый раз, когда кто-то решает, что лучше убить, чем простить. Кому ты сделал лучше? Кого спас? Сам знаешь – это море безбрежно, ты лишь добавил в него ненависти, сломанных судеб и жажды мести. За каждым убитым кто-то есть. Пусть они были тварями, чудищами, подлецами. Всегда оказывается, что их кто-то любил, дорожил ими, неправедными, но родными. Теперь кто-то еще возьмется за нож.

А тиоры вокруг? Твои соотечественники. Что ты им показал? Все смертны. Мучители умирают не сложнее, чем мучимые. А значит нужно резать, жечь, также насиловать в отместку и отбирать чужое за свое.

Ни один из вас, мятежников, не приблизил часа свободы, вы лишь придали ей багровый оттенок, который все труднее будет смыть. А смывают его такие люди, как Вилли. Вилли, черт возьми, который пострадал из-за тебя. Такие как он – живут и дают жить другим, осуждают, но не мстят, дают приют, врачуют души, отрекаясь от прошлой крови, находят единственный истинный путь. А такие как ты лишь делают этот путь бесконечно длинным и невыразимо тяжелым!

– Да! – заорал МакДабри. – Вы правы, ваше святейшество! Вокруг лишь тьма и грязь. Черви и ничего больше. И я один из них. Вижу. Не дурак. Мне. Мне просто не осталось ничего другого. Земля. Предки. Сама кровь моя – они вопят о мести. Я остановлюсь, хоть это и тяжело. Остановлюсь, заставлю себя. И, может, ты окажешься прав не только на словах.

Иоганн облегченно улыбнулся.

– Но ты прав в главном – они уже схватили Вилли. Сегодня ночью суд. Сам видишь, как он ценен. Я не отдам его другому червю.

– Одумайся, Дональд, не продолжай эту мысль.

– Поздно, – покачал головой тиор, – кто-то должен умереть. Вилли, я или Штросс. И за полковника, если есть в мире справедливость, я бы на твоем месте, не поставил бы и ломанного черепа.

– Ты так и не понял.

– Понял. Но море катит свои валы и не под силу нам его остановить.

Ван Роттенхерц не ответил. Оцепенение, бессилие и досада, сильнее, чем там, на Поле Костей, захлестнули его. А МакДабри, или О`Геллад, встал. В тишине звонко пропели, в ритм шагам, шпоры. Хлопнула дверь черного хода. Со двора разнеслась дробь копыт.

Среди пустой таверны остался стоять смешной мальчишка в широкополой шляпе, увешанный опасными и бесполезными игрушками.

Не выбирая зла

Площадь перед тюрьмой была сумрачна, как и полагается преддверию ада. Тут тоже были клетки, от которых по улицам шел скрип цепей и костяной перестук, висели в них не только офицеры войска повстанцев, но также простые преступники, родственники мятежников, случайные бродяги, попавшие под руку. Ныне все они стали жертвами волны освийской ярости и сурового ответа империи. Будто причисленные к лику.

Под ногами – залитая грязью брусчатка. Над головой – бесконечное темное небо и рваные силуэты островерхих крыш. Облака, будто грязные одежды нищего, обрамляют красное око луны предателей, почти вошедшей в полную силу, милосердной Белой Леди почти не видно или она скрылась за серым саваном небес.

Иоганн сжимает в руках двуручный меч, сабля, пистолеты, даже ремни портупей лежат на вытоптанной брусчатке – ничто не должно создавать помех при движении. Ветер, несущий дрянной запах тесного города, пытается вырвать пряди из стянутых в пучок на затылке волос, у него не выйдет. Охотник терпеть не мог помаду, но в этот раз пришлось пойти наперекор вкусам – в этом бою смерть мог принести даже не вовремя упавший на глаза волос.

За спиной высится уродливая каменная громада тюрьмы, будто причудливый лишай, прорастающий из плоти городской мостовой. Сияние Хаса наполняет багрянцем злобные острия шипов ограды. Кровь кипит от «сердца грифона» – настоящего алхимического зелья, что не поскупился выделить бойцу лично полковник ван Штросс. Как мелкого паскудника только не разорвало от жадности?

Облаченный лишь в рубашку красных и синих полос, кожаные штаны и ботфорты на низком каблуке, Иоганн ждал здесь, посреди безмолвных, обглоданных птицами свидетелей, под алчным взглядом луны убийц, своего друга. Дональда МакДабри. Дюка О`Геллада. Мертвого кирасира!

После злополучной беседы минувшим утром последовало несколько часов тяжелых раздумий. Ван Роттенхерц не знал, как поступить, что ему следует делать и почему в очередной раз судьба послала ему выбор, каковых он старался сторониться, будто волк пламени костра.

Хотя, приняв решение, он почувствовал себя не волком, а скорее шакалом. Гиеной, пропитанной запахом падали. Крысой. Предателем.

Он явился к стенам трибунала, протолкался через строй дрожащих, будто алтарные мальчишки, фузилеров, дал в морду адъютанту в приемной и ворвался в кабинет, где скупо и грустно смотрел со стены святой Брендан, объявший сухой рукой тележное колесо.

«– Он прикончит вас, сегодня ночью. В этот раз кирасира не остановят ни железные запоры, ни ваши хилые головорезы, – с порога, отвесив еще одного пинка адъютанту, заявил охотник прямо в дряблое лицо главного палача Шанкенни.

– А, это снова вы, герр сын архиеретика? – привычно напуская покровительственную ухмылку, поздоровался ван Штросс.

– К черту ваши ужимки, полковник, – захлопнув за собой дверь, охотник прошел и, оторвав у табурета подлокотники, сел.

Он увидел, как офицер с гримасой отвращения и ярости, застывшей в глазах, потянулся к колокольчику вызова конвоя. В приемной уже слышался грохот солдатских сапог.

– Мертвого кирасира зовут Дональд МакДабри и он скорее жив, чем мертв. Но, несомненно, хочет, чтобы с вами произошла обратная метаморфоза.

Надменное превосходство, ярость и гнев сменились на лице карателя холодным страхом и паническим беспокойством.

– Но как? Что? Этого не может быть! Это многое объясняет…»

Чувствуя себя последней гнидой, мразью без чести, совести и права называться человеком, почти своим отцом, ван Роттенхерц поведал о природе гнева гусара, его планах и несомненной мощной мистической поддержке, которой людям ван Штросса, здесь и сейчас, без доступа к боевым священникам или агентам императора, просто нечего было противопоставить. Он умолчал лишь о происхождении и настоящем имени своего бывшего теперь товарища, отводя беду от вероятно где-то еще живущих прочих О`Гелладов.

Полковнику захотелось поспорить, и Иоганн напомнил о точности ударов кирасира и хорошем знании внутренних порядков полка. Полковник начал хорохориться, и охотник напомнил ему о несчастной судьбе «Сынов Имираса» и Вакардини. Полковнику стало страшно до дрожи в коленях, и сын архиеретика предложил:

– Я остановлю его, не ради вас, само собой. Хоть вы мне и бесконечно симпатичны за свой снобизм и полную некомпетентность. Я остановлю его ради этого города, его жителей, всех тиоров, ригельвандецв, алмарцев, хальстов и гетербагов, что можно найти в округе. Я остановлю его, ибо меня пугает монстр, которого империя пришлет, если ваша, полковник, голова, покинет жирную надежность плеч. Я остановлю мертвого кирасира. Только не мешайте. И пообещайте ему быструю смерть, в случае моей победы, а Вилли Каллагану – свободу и снятие всех обвинений.

Всемогущий тиран Шанкенни согласился и теперь, молчаливый и собранный, охотник на монстров, готовился принять бой против человека, которого назвал другом.

Из тишины, приправленной страхом, вырос мерный цокот тяжелых копыт, он приближался со стороны улицы под названием «Последняя прямая», по которой заключенных обычно водили к месту казни на площади у ратуши.

Иоганн развернулся на звук и закинул тяжелую пластину меча на плечо, принимая устойчивую стойку, будто вгрызаясь ботфортами в мостовую.

Он выехал неспешной рысью, черный плащ задел латунную вывеску заведения «Три покойника», притулившегося подле тюрьмы. В лунном свете лезвие обнаженного палаша блеснуло ответной улыбкой Хасу, повинуясь почти незаметному знаку седока, конь начал переходить в боевой галоп. Оружие взметнулось на вытянутой руке, закованной в металл перчатки. За плечами темного наездника не было воющих голов – значит, бой должен был идти почти на равных.

Охотник, наслаждаясь собственной скоростью, легкостью движений, дарованной зельем, а может, ощущением близкой и почти неминуемой смерти, плавно изменил стойку, выставляя перед собой меч параллельно земле, над головой и чуть впереди.

Атакуя, кавалерист наносит мощный удар, от которого не защитишься саблей, ведь всадник использует преимущество высоты, инерции лошади и собственного тела. Потому ван Роттенхерц взял двуручный меч, с виду неповоротливый. Таким оружием можно, если обладаешь силой человека, привыкшего сражаться с гулями и трупоедами, блокировать почти любой взмах, который способен совершить кавалерист, ограниченный размахом и дистанцией от крупа лошади. И только таким оружием можно надеяться достать верхового, ноги которого защищены пластинами латной юбки и толстой кожей ботфорт, а все остальные жизненно важные участки - высотой, скоростью и увертливостью.

Взяв длинный и тяжелый меч, Иоганн освободил себя от половины неудобств, которые возникают у пешего, сражающегося против конного. Оставалась вторая, более серьезная, беда. Всаднику совсем нет необходимости точно и опасно орудовать клинком в схватке с умелым пешим противником. Удар тела коня, скачущего галопом, может стать много страшнее стали меча, он может очень быстро завершить неравный поединок.

Потому ван Роттенхерц больше смотрел на вороного кирасира, чем на самого Дональда. Гусар был превосходным наездником, и его противнику приходилось быть превосходным пехотинцем. Тут крылось еще одно преимущество двуручного меча – в крепких руках, вторым или третьим ударом, им можно было свалить лошадь.

Мертвый кирасир бросился в атаку, он правил так, чтобы не оставить своему сопернику пространства для маневра, намереваясь толкнуть того лошадиным боком и тут же рубить. Иоганн был готов, когда расстояние между бойцами стало критическим, он перенес свой вес на левую ногу, резко шагнул вправо и припал на правое колено, одновременно поменяв положение рукояти меча, чтобы рубить задние ноги коня, сразу за блоком.

Последовал звон скрестившихся клинков, руки дернуло, будто по мечу били молотом, а не легкой полосой отточенной стали. Ответного удара не последовало. Сквозь безумную скорость битвы, отработанный годами воинский автоматизм и вынужденную беспощадность ситуации, ван Роттенхерц, сердцем, не умом, почувствовал, что бедное животное, на котором восседал лже-мертвец, не виновно в поступках Дональда. Этот бой и так был гнусным, и где-то внутри охотника вдруг дрогнула струна, обозначившая грань, через которую не стоит переступать.

Пришлось резко уйти в перекат и несколько раз, обнимая меч, ближе, чем хотелось бы, познакомиться с мостовой. МакДабри не проскакал мимо, а развернул коня, затормозив того почти на ходу, и попытался сбить своего врага, сразу рубя наотмашь через плечо.

Иоганн сумел уклониться и легко поднялся, сразу выставляя клинок в жестком блоке, на всякий случай даже положив левую руку на лезвие.

Кирасир взметнул своего скакуна на дыбы и снова погнал того в галоп, делая круг по площади. Стремительно изменив направление движения, гусар попытался зайти на цель со спины.

Охотник не стал оборачиваться лицом к несущейся на него смерти, он не к месту вспомнил какую-то молитву из прошлого, шагнул в сторону и присел, отведя клинок за голову. Последовал звон и ощущение движения, в ноздри ударил запах конского пота. Еще только испытав давление удара по своему клинку, или даже мгновением ранее, ван Роттенхерц начал бить, поднимаясь и поворачиваясь на каблуке, рассчитывая мощным круговым ударом поперек груди выбить своего врага из седла.

Закованный в доспехи кирасир по-гусарски выпростал правую ногу из стремени и свесился с бока коня, лезвие двуручника лишь скользнуло по металлу кирасы.

Он проскакал до края площади и вновь развернулся, не меняя положения, все также свисая по боку, волочась плащом по мостовой, Дональд пустил своего скакуна диким галопом, держа клинок на отведенной в сторону руке. Теперь они были почти на одном уровне, только лжекирасир сохранял мощь инерции и скорость кавалериста.

«Нужно было просто разбить регенератор», – мелькнула в голове Иоганна малодушная мысль. Он перевел клинок из горизонтального положения в диагональное и взялся второй рукой за яблоко эфеса, чтобы придать оружию максимальную подвижность.

Вновь звон металла, охотник, сбитый с ног, покатился по грязным камням, выщербленный меч отлетел в сторону, атаку удалось заблокировать, но мастерство наездника невозможно было учитывать, оно превосходило познания ван Роттенхерца, вороной сбил его бедром, на повороте.

К счастью, от столкновения Дональд чуть не выпал из седла и теперь скакал прочь, пытаясь вернуть себе равновесие. Времени хватило на то, чтобы подняться и подхватить меч.

На этот раз кирасир пустил своего скакуна по дуге, он сидел прямо, но держал клинок параллельно земле, на вытянутой руке. Иоганн снова стал в блок, не до конца понимая маневр противника.

Мертвый кирасир скакал по широкой дуге, он не собирался пролетать мимо своего верткого врага, давая тому шанс нанести мощный удар или задеть коня. Пролетая мимо, по безопасной траектории, всадник мазнул палашом, пытаясь самым кончиком оружия достать противника снизу вверх в шею или нижнюю челюсть. Иоганн сумел отстраниться резким рывком, но не учел веса своего меча и упал на задницу.

Пользуясь ошибкой оппонента, гусар направил вороного прямо на охотника, тот рванулся вверх, и, не имея иной возможности, крутанул мечом над головой. Испуганный полосой стали прямо перед мордой, конь осел на задние и пронзительно заржал. Изрыгая потоки неистовой брани, кирасир выровнял скакуна и насел на своего бывшего друга, обрушивая один за одним удары палаша и тесня того корпусом скакуна.

Ван Роттенхерц отступал от толчков и блокировал, каждый раз содрогающимся, щербатым лезвием двуручника. На пятом ударе произошло неожиданное – широкое лезвие меча разлетелось, будто было из жести, под мощным ударом тиорского фамильного палаша. Такого исхода не могли предугадать ни атакующий, ни защищающийся. Лезвие кавалериста беспрепятственно прошло вниз, чуть не раздробив ключицу охотника и оставив широкую, но не глубокую рану на груди. Увлекаемый вниз, Дональд был вынужден вцепиться в поводья и крепко сжать бока коня бедрами. Животное подалось в сторону, Иоганн метнулся в противоположную и подхватил с земли свои пистолеты.

Поднявшись, он взял своего соперника на прицел и понял, что ему в лицо смотрит тупоносый раструб мушкетона. Почти одновременно раздался щелчок до конца взведенных курков. Конный и пеший застыли друг против друга.

– Все так и закончится? – поинтересовался Дональд, глухо пророкотав из-под шлема.

– Ты еще можешь уйти.

– Ты тоже.

– Нет.

– Мы с тобой на редкость упертые сукины дети, да, Иоганн?

За миг до того, как палец в кожаной перчатке, или, возможно, палец в латной перчатке, дрогнул на слегка загнутом курке, откуда-то из-за домов раздалась немного нервная команда:

– П-пли!

Знакомый надменный голос звучал жалко, даже истерично, но команду услышали.

Соседние крыши окутались дрянью порохового морока, будто немного запоздав, раздался ружейный треск. Гулко просвистели тяжелые свинцовые шмели пуль. Стало тепло, а потом больно в районе правой лопатки, левого бока, бедра, ожгло щеку. Иоганн неожиданно обнаружил, что в камнях мостовой очень много трещин и мелкого мусора, что не увидишь стоя в полный рост. А вон даже мелкая монетка затесалась меж двух плит.

Не имея сил подняться, он видел, как дергается в седле Дональд, пули на самом деле летели в него. Несколько десятков, может, даже сотня мушкетеров, из лучшей расстрельной команды Бардлоу, поднимаясь из-за темных плащей и навесов крыш, выглядывая из окон соседних домов, выскакивая из-за ворот тюрьмы, палили в мертвого кирасира. Теперь им не было страшно.

Прислонив голову к прохладному камню, ван Роттенхерц видел, как осел на передние ноги, а потом завалился на бок, дергая копытом, конь, которого он пожалел, как выскочил из седла, сделал пару шагов и завалился навзничь друг, которого он предал.

Он видел как над умирающим гусаром навис, весь затянутый в доспехи, в шлеме с дралоком на голове, полковник. Он откинул с лица Дональда личину кирасирского шлема и ухмыльнулся, хищно и нагло. Затем что-то произнес, с пафосом, на всю площадь, вырвал из кобуры пистоль и разрядил в лицо МакДабри, почти в упор. Руки офицера дрожали, но промазать с такого расстояния было невозможно.

Иоганн понял, что его друг, ужас, так долго мучивший этот город, погиб.

Поблизости раздался голос одного из солдат.

– А с этим что делать?

– Убрать, – раздался покровительственный ответ ван Штросса, – отнесите в «Растоптанный клевер», кажется, он там обретался. Славная вышла наживка. Ну, кто тут еще сомневается в мудрости своего командира?!

Иоганн слышал нестройный хор радостных голосов, чувствовал, как его подняли и куда-то поволокли, перед тем, как ласковые объятья тьмы, столь нежно-безразличной, приняли его, он слышал, как начальник трибунала приказывает вывесить тело «мертвого кирасира» на площади, вместе с другими мятежниками.

«В назидание».