Кловенбри. Железная кавалерия кайзера.

Над Кловенбри висел пороховой морок. Барон ван Левенбош торжествовал. Самонадеянные хаккапеиилиты совершили ошибку. Он долго ждал. В поле пистольеры были почти неуязвимы для его тяжелых кирасир. Треть полка он потерял в арьергардных схватках, при фланкировании и глубоких рейдах. Быстрые и смертельно меткие, наемники мятежников атаковали и уходили раньше, чем их могли достать имперские палаши. Наконец-то Астор дала осечку.

Ван Левенбош намеренно оставил фузилеров и батарею без кавалерийского прикрытия. Ему нужно было, чтобы пистольеры завязли среди пехоты, как глупая муха в патоке. Пришло время действовать.

Сосредоточенный, надменный, облаченный в лучшую кирасу, украшенную с правой стороны наплечником с гербом ван Левенбошей, центральным элементом которого был рыцарь с тяжелым лансом, поднятым в ожидании атаки, полковник был воином из рода воинов. Его далекий предок, рыцарь ван Левебош завоевал баронское звание в Круговых походах, под яростным солнцем Хмаалара. Его отец, барон Груб, всегда показывал гостям своего замка галерею из девяти голов гетербагских командиров, убитых его рукой среди выжженных равнин Грахатамака, была там и голова полубатыра. Сам Бертольд был под стать своим славным предкам, он уже отличился в этой кампании, первой в своей жизни, и намеревался превратить славу в триумф. Безземельная сама шла в руки.

Перебарывая легкий страх, своего верного спутника, в начале боевых действий невероятно сильного, теперь подчиненного железной воле кирасира, ван Левенбош отбросил в сторону полу белой накидки с пелериной и вырвал из ножен палаш, нестерпимо сверкнувший в дневном свете. На золотой эполет левого плеча опустилось орлиное перо.

– За императора! – левая рука в белой перчатке указала острием палаша туда, где мятежные хаккапеиилиты уничтожали смелую алмарскую пехоту.

– За императора! – грянули командиры эскадронов.

– За императора! – взревели сотни кирасирских глоток, будто загремел невероятных размеров колокол.

……………………………………………………………………………………………………………..

Астор в ужасе металась, отмахиваясь палашом от редких фузилеров, еще не успевших погибнуть или покинуть поле боя. Девушка ловила командиров отрядов, вестовых, отыскивала заляпанных кровью адъютантов и срывающимся голосом командовала отход.

«Нет, нет, нет, нет! Как же, как же я могла забыть про кирасир! Откуда они здесь?! Свихнулся, что ли, этот ван Штерн, тяжелую кавалерию нужно было в центр! Против кланов! Мы же просто того не стоим!»

Кирасиры приближались на рысях, медленно и неотвратимо. Недостаточно медленно. Слишком неотвратимо. Они шли двухшереножным строем, стремя к стремени, не ломая линии на ручьях и оврагах. Матово блестели черные лакированные кирасы, трепетали под ветром войны высокие султаны касок, по флангам виднелись редкие уланские ромбовые кивера и гусарские доломаны. Нарастал ровный гул земли, которую след в след сотрясали копыта тяжелых коней, стали слышны трубы ехавших четверками, чуть позади своих эскадронов, музыкантов. Трубы задавали ритм, они вели всю массу вражеских воинов, по сигналу на дистанции пятисот шагов кони перешли в галоп. По сигналу покинули ножны страшные, обоюдоострые палаши. По сигналу железные люди кайзера пригнулись к лошадиным шеям, далеко вперед вытягивая руки, сжимавшие клинки.

«Ох, еще чуть-чуть, только бы успеть! Нет, проклятье, проклятье, накроют галопом, мы не разгонимся!»

– По эскадронам! По эскадронам, свиньи зеленые! – голос срывался на визг или на сипение. – Не спешиваться, не отступать! Бросьте эти пушки! Слушать меня!

Они не слушали. Первые ряды, еще завязанные в схватке с фузилерами, увидев подвижную стену вражеской стали, не выдержали, начали отступать, ударились в паническое бегство.

«Ах, так!» – Беззмельная бросилась наперерез четверым беглецам.

– Стоять! Стоять, мрази!

Резким ударом эфеса выбила одного из седла. Остальные проскочили. Ветер донес: «Сама погибай, свихнутая стерва». Всадница до боли закусали губу. Уже ничего нельзя было сделать. Кое-как построившиеся эскадроны не могли идти в атаку, люди испугались, нельзя было набрать скорости, караколь тут просто не получится, а идти на латников в мечи – самоубийство.

Оставался один путь.

– Ждать! – прокричала леди-капитан своим пистольерам, присоединившись к первому эксадрону. – Огонь по команде, потом начинаем отходить.

«Они смогут, у них получится, мои ребята лучшие! Я слышала, такое работает у хмааларских лучников, залп и отступление, а погонятся – все и полягут. Мы быстрее!»

Бой уже кипел совсем рядом. С громогласным боевым кличем кирасиры обрушились на тех, кто еще рубился с фузилерами, все заволокло пылью, что пахла кровью и звучала криками умирающих людей и ржанием погибающих лошадей. Тяжелая кавалерия не пощадила ни своих, ни чужих.

Почти в упор, по первым, нестройным шеренгам вырвавшихся вперед смельчаков, хаккапеиилиты разрядили свое оружие. Где-то, где случилась осечка или дрогнула рука, имперские всадники сумели пройти, но были повергнуты клинками легкой кавалерии, не уступавшими в остроте и разившими без промаха.

«Слишком рано!» – пронеслось в голове у Астор. Теперь ее всадники были беззащитны перед основной атакой, а из пыли уже выходили ровными шеренгами проклятые имперские латники. Во второй линии виднелся полковой штандарт, там сейчас наверняка усмехался ван Левенбош.

«Подловил как девчонку». Хотелось плакать, выть от досады, вокруг умирали люди, бывшие ее единственной семьей и Безземельная ничего не могла сделать.

– Отходим! Отходим, черти! Не отступаем, отходим! – понимая, как глупо звучат ее слова среди шума и звона бойни, командовала всадница. – Огонь по готовности.

Командиры, кто услышал, отдали приказ. Вся масса всадников развернулась и бросилась вспять, к позициям застрельщиков и тиорским батареям. Под защиту пушек.

«Что я тут делаю? Как все это глупо, совсем не героично. Мы умираем неизвестно за что. Столько поражений, и ни одной победы… На что? На что надеется этот МакБард? Зачем я вообще послушала его? Земля, свобода, чушь! Совсем не весело».

Безземельная осознала еще одну свою ошибку. Стало обидно до боли в животе. У кирасир были свежие лошади, а ее кони и люди устали. Это стало ясно уже тогда, когда первую линию хаккапеиилитов догнали кайзеровские латники и повергли на землю, разорвав клинками, растоптав копытами. Будь у пистольеров свежие лошади, все, может, и выгорело бы. Но не теперь, когда отход все больше начинал напоминать паническое бегство.

«Дура, набитая дура, забыла все чему учил майор Троббс, забыла уроки сеньора Пираччи. Все насмарку. Глупая, глупая я».

Тяжелые мысли не мешали рукам. Пригнувшись к гриве лошади, Астор развернулась, держа пистолет левой рукой и выглядывая из-за плеча, выстрел достиг цели – настигающий кирасир схватился за лицо и рухнул из седла, еще секунду видно было, как он волочится по земле, а потом другие преследователи скрыли тело несчастного.

«Что же они делают! Совсем, видно, я неумеха, если у меня такие офицеры».

Один из эскадронов резко повернул на проселочную дорогу, они увернулись от строя латников и, не стреляя, попытались скрыться с поля боя. Почти сразу хаккапеиилитов настиг гусарский полуэскадрон. Красные всадники, блиставшие золотом украшений, быстро не оставили у людей Астор никакой надежды.

С другой стороны, из-за рядов кирасир, чьи лошади начинали уставать, вырвались недавно побежденные уланы.

«Ублюдки в смешных шапках, – ногти всадницы с хрустом впились в поводья. – Они же отрезают нас от артиллерии».

Становилось ясно, что пистольеры даже не смогут дойти до своих позиций. На картечь макбардовских пушкарей надежды не было. Ее не было вообще. Всю отобрали люди с дралоком на знаменах.

«О, прости меня, святой Лои, говорил же дуре славный жандарм Годвин – не ложись в постель с пиратом, не бери в долг у хальста, не воюй за мятежника. Надо было оставаться простой наемницей».

Шестой эскадрон замешкался на переправе через речушку, на него налетели кирасиры, некоторое время слышался лязг стали, хрипы и бульканье разрубаемых, как на колоде мясника, да еще и с оттяжкой, людей. Потом в мире снова остался только грохот копыт.

«Наемница! Крахот меня подери. Это же алмарцы. Есть же правило. Суметь бы. Я не тиор, мне даром эта земля не сдалась. Не патриот я ни разу, о боги, может сработать. Только бы суметь. Куда же… Точно! Церковь!».

Взор Астор уперся в далекие стены Шанкенни на юге.

……………………………………………………………………………………………………………

Бертольд ван Левенбош чувствовал себя ангелом смерти. Воплощением самой карающей длани Жнеца или Воина. Будто Единый превратил белый плащ за спиной в крылья. Страх ушел, осталась лишь ярость и эйфория битвы. Враг не мог достать его под защитой надежных доспехов и магических амулетов, хоть рука иногда и бросалась рефлекторно к тому, на шее, что отводил пули. Враг не мог уйти – конь полковника был свеж, силен, быстр и вынослив, он стоил больше, чем многие деревни МакБарда. Враг не мог выжить – кирасирский палаш из сетрафийских паровых кузниц разрубал, направленный верной рукой, человека даже в доспехах от плеча до грудины.

Однако, похоже, хаккапеиилиты и их славная командирша совсем потеряли голову – диким галопом, падая под кирасирскими клинками, враги в беспорядке отступали к небольшому городку на юге. Но барон не собирался прекращать преследование, не раньше, чем он возьмет, живой или мертвой, Безземельную.

Очень скоро ван Левенбош и немногие из его офицеров, со столь же резвыми конями, вырвались вперед, опережаемые лишь гусарским полуэскадроном МакДабри. Вот остались позади ворота города, мелькнули и пропали испуганные лица стражников из ополчения или просто местных стражей порядка. Тут и там попадались мертвые тела хаккапеиилитов, их лошади, разрубленные саблями, застреленные, сломавшие ноги на узких улицах.

Копыта дробили погоню на яркие эпизоды, отстукивая чечетку по грубой брусчатке мостовой.

Вот женское лицо в проеме окна, за разбитой ставней. Она с ужасом наблюдает за погоней, не понимая, похоже, что происходит. Чепец забавно съехал набок, открывая прядь каштановых волос.

Вот пистольер, чья лошадь пала и лежит в переулке, он отчаянно барабанит в открытую дверь. «Откройте, Единым Пастырем умоляю, впустите». Вот выкрашенную желтым дверь пятнает алый след – это гусар, походя, широким сабельным росчерком прерывает молитву несчастного.

Вот дико ржущая лошадь, не разбирая дороги, летит по улице, ее всадник изгибается в седле, сраженный пулей в спину, и падает от удара вывеской «Лучшая цирюльня в городе» по лицу.

Ван Левенбош больше не испытывал гнева, не испытывал он и жалости к врагам, лишь чувство досады, что финальная схватка с отважной Астор Безземельной превратилась в балаган, дикую и нелепую погоню из романов. Убогий фарс с человеческими жизнями. Ему стало жалко своих воинов, столь нелепо погибших в этой опереточной схватке, и тех, кто сейчас неистово скакал по улицам мирного городка неизвестно зачем. Рядом вжикнула пуля, разбив горшок на окне, рефлекторно барон снова схватился за амулет в виде сломанного пистоля.

……………………………………………………………………………………………………………..

Астор скакала что есть мочи, умело направляя свою золотистую лошадку по переулкам и узким улицам, где преследователям было сложнее достать ее пулей, рядом оставались немногие. Капитан первого эскадрона с испуганным лицом и его лошадь, вся в пене, мальчишка-горнист, пытавшийся сохранять серьезно-сосредоточенный вид, пара сержантов и два пистольера ее личной охраны.

Палаши поломались еще на поле, когда всадница отмахивалась от налетевших улан, пистолеты почти все кончились или не было времени перезаряжать, оставалась лишь дамская четырехствольная трещотка за пазухой, на самый крайний случай, она будто жгла грудь сейчас. Сзади наседали гусары, озверелые, на взмыленных конях, дикие, не щадившие никого.

Поади оставались мертвецы – те, кто потерял коня или попытался спешиться, скрываясь в переулке, их неизменно настигали и, походя, расправлялись. Две улицы назад какой-то здоровенный гусар снес голову Иччи, подруге Астор еще с самой первой кампании, а еще у ворот прикончили Марка, верного как пес денщика, оставшегося прикрыть отступление своей госпожи.

По щекам текли слезы, но их сразу уносил ветер, не было времени жалеть, не было времени скорбеть. Нужно было спастись, во что бы то ни стало.

«Как нелепо умирать, даже не выяснив, что это за штука, которую они все так хвалят. Любовь. О! А вот и церковь, как я и предполагала, в центре города, милая площадь. А клети пустые зачем?»

Надеясь на древнее правило – наемников не казнят, если кампания нанимателя проиграна, Безземельная слетела с седла и бросилась к вратам собора, возвышавшегося на главной площади Шанкенни.

Рука в перчатке с металлическими клепками забарабанила в дверь. К ней сразу присоединились и другие руки тех счастливцев, не более двадцати человек из тысячи бывших на Кловенбри, что сумели добраться до мрачной громады божьего храма.

– Убежища! Убежища, именем Единого! Я прошу убежища, – голос звучал дико и слабо, будто из далекого детства, когда двенадцатилетняя девчонка умоляла черного скакуна по кличке Молот, прекратить дикий галоп.

– Убежища, умоляем! – вторили голоса хаккапеиилитов.

В боковом окне мелькнуло и пропало испуганное лицо священника, с выражением беспомощным, будто извиняющимся.

– Этот храм не дает убежища, – прозвучал сзади железный голос, немного усталый.

Последовал грохот пистолетных выстрелов, повинуясь взмаху руки барона ван Левенбоша, наполнившие площадь гусары и кирасиры разрядили свои пистолеты и карабины.

Пули забарабанили по дереву и металлу старой церковной двери, по живой плоти и мундирам хаккапеиилитов. Стало горячо плечу, потом бедру, ожгло щеку, в лицо ударили осколки дерева. Медленно повернувшись, Астор встретилась взглядом с полковником-бароном.

«А у него глаза голубые, как у меня...»

Чтобы не упасть, пришлось схватиться за массивную медную ручку двери не дающего убежища храма. По ноге стекала кровь, хотелось спать, хотелось сползти, оставляя кровавый след, свернуться калачиком и тихо плакать. Но нужно было стоять и гордо смотреть в лицо победителя.

«Пока меня не усадят на эту брусчатку раз и навсегда, вместе с остальными».

Гусарский лейтенант, в полной тишине, слез с вороного коня дивной красоты. Звеня шпорами по мостовой, он приблизился к одинокой, стоявшей среди тел своих товарищей, всаднице. В руке рыжеволосого офицера блеснул нож. Быстро и совершенно не больно клинок вошел в зеленый мундир девушки, туда, где сердце или чуть ниже.

Обняв Беззмельную, не проворачивая лезвия, убийца прошептал ей на ухо.

– Встретимся снова, когда Осв воспрянет и вернет своих защитников, – это была древняя формула всех тиорских мятежников.

Медленно Астор осела по двери, все же оставив пресловутый кровавый след из раны на плече. Лейтенант отошел на пару шагов, но его девушка ни в чем не винила – удар кинжала спасал ее от пыток и публичной казни. Наемник ты или нет – у мятежника один путь.

Астор винила другого, того, что обвешанный амулетами, в дорогих доспехах и на магическом коне безнаказанно убивал ее братьев и сестер, неуязвимый, а сейчас надменно, с брезгливой миной интересовался, обязательно ли было ее убивать.

«Чертов кирасир». Быстро, как атака легкой кавалерии, Безземельная выхватила из-за пазухи свою заветную трещотку и разрядила, сразу дернув оба курка. Раздался тихий грохот, в лицо умершей девушки ударила волна порохового дыма. Трещотка изрыгнула четыре пули, три из них отразил отменный защитный амулет, но одна прошла чуть выше нижней челюсти, сквозь зубы, прямо туда, где был позвоночник.

Полковник имперских кирасир, барон и подающий надежды полководец Бертольд ван Левенбош медленно завалился на круп своего невероятно дорогого коня и сполз на землю. Несколько мгновений он хрипел и булькал горлом, а затем затих, глядя мертвыми голубыми глазами в мертвые голубые глаза Астор Безземельной. Они оба столь многого не успели в жизни.

«Вилли Каллаган, вы арестованы!»

Иоганн вновь сидел за своим привычным столиком, откуда парой щелбанов совсем недавно согнал парочку влюбленных подростков, считавших, что придя в «Растоптанный клевер», они совершают какой-то особенный подвиг или нарушают особо строгий запрет.

В определенном смысле, так и было. Наполненный, будто лубочная картинка, представителями почти всех слоев освийского населения, трактир гудел как пламя в прохудившемся очаге. Пламя, что вот-вот готово было вырваться и начать пожирать занавески.

День и вечер не принесли охотнику почти ничего – долгий, продолжительный сон под аккомпанемент стона надорванных мышц и вялый ужин под тихий гомон собирающихся завсегдатаев, несколько вполне невинных улыбок с Лией. После короткой прогулки с официанткой, вернее, ведьмой, Иоганн был вынужден снова вернуться в «Клевер» – у его подруги были какие-то дела, о которых размышлять, и уж тем более – вникать, совершенно не хотелось. Тот факт, что леди Тиргест сегодня не работала, прибавлял расстроенному охотнику меланхолии, и уж совсем в уныние вгоняла новость об очередном ночном дежурстве Дональда, который с утра сбежал, лишь дотащив ван Роттенхерца до кровати (если можно называть вялое уползание по стеночке стариковским шагом словом «сбежал»). Своим гениальным планом гусар, само собой, поделиться не соизволил. Остаток времени бодрствования, таким образом, обещал быть неимоверно скучным, ведь даже подумать было нечего – все свои мысли о том, как сладить с мертвым кирасиром, Иоганн уже отверг как несостоятельные либо невыполнимые.

Тем не менее, ночная пора оказалась способной рождать не только зловонных умертвий. Собравшийся в «Клевере» народ не в пример вчерашнему был на редкость возбужден. Люди, как раньше, перебегали от компании к компании, ссорились (была даже пара драк), кричали, братались, бросались в пляс и налегали на спиртное. Только Вилли Каллаган оставался в этом людском многоголосии мрачен и напряжен. У трактирщика были причины хмуриться – большая часть собравшихся в заведении той ночью горели самой опасной для тиоров жаждой, жаждой действий.

Смерть Гроша, будто спичка в пещере с летучими мышами, породила непредсказуемую реакцию. У каждого нашлось мнение на сей счет, и каждый спешил поделиться им в «Клевере», а среди говорунов были и такие, которым совсем не полагалось в заведении находиться.

– Это полная чушь, парень был простым пьянчугой, не всем слухам стоит верить! – говорил сидевший столом далее от Иоганна опрятный мужчина с примесью тиорской и алмарской благородных кровей во внешности, которую он явно на улице скрывал под широкополой шляпой.

– Ах, чушь, – ухмылялся тиор-аристократ (это можно было понять по килту и гербовой цепи через плечо) чуть за сорок, лицо которого было украшено бакенбардами и шрамом через нос. – Вот, взгляни.

Широкая, не по-благородному мозолистая рука протянула через стол лист бумаги, скрученный бечевой.

– Что это? – на лице парня отразилось недоверия в вперемежку с наступающим осознанием. – Неужели?

– Да, – кивает головой, на которой трясутся длинные космы с проседью, второй мужчина, – я был там и успел раньше алмарских цепных шавок. Если так пойдет и дальше, совсем неизвестно будет, кому можно доверять, они погубят всех нас, заставив подозревать жену, священника, собственных детей.

– Черт, я ведь не раз ставил этому Кенни выпивку, он так рассказывал о шваркарасском уличном театре…

Через проход три стола составлены вместе и окружены стульями, лавками, бочками и табуретками. Разговаривают люди менее сложные – грузчики, разнорабочие, подмастерья, поденщики, крестьяне.

– Доколе? Доколе, говорю я вам, – гремит трубным гласом широкогрудый бондарь, – сколько еще наших эта тварь порвет? Сколько детей заставит седыми просыпаться в своих кроватях? Сколько баб до слез и воя принудит? Мы это будем терпеть?

– Так, ить, не солдаты мы, – раздумчиво отвечает ему старый хлебороб, пожевывая незажженную трубку.

– И что теперь? – возмущается дюжий носильщик с рваными ноздрями. – Те, которые тут остались, тоже не солдаты. Которую неделю порох на честных людей изводят, а мертвяка поймать не могут.

– Верно, – соглашается бондарь.

– И чего делать тогда? – интересуется совсем молодой парнишка, подмастерье ткача, жалобно заглядывая в глаза старшим.

– А то! – неожиданно вступает в беседу, ударив кружкой по столу, уличный боксер. – Соберем, как раньше, бригады, ополченцев, будем сами улицы патрулировать. Оружия не дадут – с камнями, кулаками и дубинами выйдем, заставим мертвяка убраться и утереться!

«Верно», «Верно говоришь», «Это по делу!» – раздаются растревоженные голоса. Тиоры снова примеряют на себя воинский путь борьбы, забывая о том, что власти запретили собираться даже по трое.

– И где ты был? – спрашивает суровый мужчина с туземной татуировкой на лице у такого же крепыша, но в кожаном колете и без передних зубов.

Разговор еле слышен, идет в полголоса и за дальним, поставленном особняком позади компании работяг, столом.

– А ты, поди, и обрадовался, думал, сбежал? – ухмыляется, демонстрируя стоматологический недостаток, второй мужчина. – С Брандли мы были, почти все под драгунскими пулями полегли, я вот, да еще Шейди, добрались, она у… на сеновале отлеживается. По голове прилетело.

– Ну раз ты так говоришь, – строго, а будто и с издевкой, кивает первый, но в его глазах читается облегчение.

Второй коротко, будто требуя ответа на вопрос, дергает подбородком.

– В городе скверно, – говорит первый, – расстрелы, патрули. Да вот еще кирасир.

– Думаешь, – с чем-то соглашается беззубый, – получится?

– А черт знает, но если прикончим пару-тройку патрулей и прорвемся – могут и на него списать.

За длинным, богато украшенным и не менее богато накрытом столом сидят купцы, давешний сердобольный ригельвандец, шваркарасец в дорогом жюстокоре сине-зеленого сукна с цветами, гилемо-антарский купец-невольник с драгоценными наручами на запястьях и в цветастом халате, да еще один, загорелый, пиратского вида.

– Обманывать этих несчастных людей, сейчас, в свете всего происходящего – это уже за пределами нормальной коммерции. Это скотство. Это, это просто невыгодно!

– Неужели, – зевает шваркарасец, прикрывая рот платком, надушенным лавандой.

– Именно так. Подумайте о перспективе! Если, а я бы сказал когда, произойдет следующий мятеж, все вложения и предприятия на отобранной у тиоров земле пойдут прахом.

– Надо думать, – включается в разговор невольник, нарочито растягивая слова, – Империя, как и прежде, быстро восстановит порядок.

– Быстро ли? На кампанию ушел почти год, а умиротворение, как они это называют, займет еще пять. Оглянитесь вокруг – нежить на полях, банды дезертиров, кирасир! Удачные, ничего не скажешь, условия для налаженного бизнеса.

– Можно подумать, парень, тебе есть что сказать, – вступает в беседу, зловеще цедя нездешний говор, пират.

– Есть! Есть – все очень просто. Придите к тем, кто остался, как спасители, выкупите землю, чтобы на нее не покушалась власть, и верните половину тиорам, дайте подъемных, дешево продайте зерно для посевов. Увидите – через несколько лет они станут благодарными и честными партнерами, а не забитыми, ненавидящими вас поденщиками, норовящими ставить любому предприятию на их бывшей земле палки в колеса. Трудолюбивыми, хочу заметить, партнерами.

На лицах купцов появляется задумчивость – каждый себе на уме, каждый торгует не так, как остальные, но у каждого мелькает надежда, что хоть отчасти слова ригельвандца могут быть правдой. Хитрец знает, кого приглашать под гостеприимные и очень показательные стены «Клевера».

Тем временем сам хозяин таверны рассказывает молоденькой служанке:

– Нет, дуреха, не так. Тем, что вот за тремя столами, носи пиво разбавленное и виски послабее – пока базарят, все равно не заметят, а брать будут за милую душу. Заодно здоровее будут, завтра еще работать, охламонам.

Курносая служанка, бросив взор на рабочих, недовольно морщится и кивает.

– Парням за тем дальним носи только черный эль, виски могут даже не просить – если опьянеют, тут же озвереют, можем всей таверной не сдюжить.

Округлив глаза, положив руку на грудь и лукаво глядя на двух солдат и Иоганна, девушка снова кивает.

– И да – денег с них не бери, как и с этого здоровяка у окошка. Все они – от войны пропащие, уважать надо. Господам за богатым столом носи все, что попросят, можешь заодно цену чуть набавлять себе на чай. Пусть нажрутся да упьются – авось мы все здоровее будем.

Посерьезнев и, похоже, уже начав подсчитывать в уме добычу, служанка собиралась кивнуть третий раз…

Без предупреждения, протяжно скрипнув выгибающимися петлями, дверь «Растоптанного клевера» распахнулась. На пороге возник усатый драгунский офицер.

– Вилли Каллаган, именем Императора, по приказанию военного коменданта Шанкенни, его светлости Гольдриха ван Штросса, вы арестованы!

За дверью слышался звон сталкивающихся солдатских штыков, перестук конских копыт и тихая ругань – вероятно в переулок набилось столько солдат, сколько он вообще был способен вместить.

В зал медленно, с наигранным достоинством и тревогой в маленьких глазках, вошел, руки на пузе, майор ван Грекофф. За ним последовали драгуны и мушкетеры полка ван Штросса. Все это шумело, бряцало шпорами, сталкивалось оружейными портупеями и выглядело совершенно неуместно под сводами знаменитой своей дружественной атмосферой таверны.

Майор спокойно прошествовал через зал, в то время как солдаты столпились у входа, хмуро поглядывая на обитателей трактира. Все вокруг затихло, разговоры прекратились, танцующие разошлись по столам, даже звон вилок о тарелки и пивной плеск кружек умолк. Алмарец встал у барной стойки и смерил хозяина заведения взглядом, который должен был выглядеть как «Не забалуй у меня!», но на деле почему-то имел приставку «пожалуйста».

– Повтори, – произнес господин «Клевера», почесав крюком пустую глазницу под латунной нашлепкой, пышные бакенбарды морского пехотинца будто встопорщились, как шерсть разъяренной росомахи.

Драгун провел пальцем в краге по стойке, залитой пивом, задумчиво потер полученный результат меж большим и указательным и, набрав в грудь воздуха, повторил.

На «именем императора» люди начали подниматься из-за столов. «По приказу» – каждый схватил то, что было ближе, от кружек и бутылок до ножей и печных ухватов. К тому времени как прозвучало «арестован», вокруг солдат и самого их командира столпились обитатели таверны. Даже ригельвандский купец, которому разрешено было носить оружие, поднялся из-за стола и опустил руку под куртку, на пояс.

В «Клевере» будто стало темнее. Раздавалось лишь тяжелое сопение враждующих сторон, бряцание оружием, настоящим и импровизированным, да тихое ворчание с задних рядов.

Оглядевшись по сторонам, майор не выразил особенного беспокойства, хоть в него и было направлено по меньшей мере три ножа да еще дубина здоровенного поденщика.

– Взять, – спокойно, чуть хрипло, будто горло его стягивала невидимая гаррота, проговорил офицер. На его лице в тот момент, когда приказ прозвучал, отразилось облегчение, граничащее с фатализмом, будто он осознал, что назад пути нет.

Двое самых крупных драгун попытались протолкаться к Вилли, выставляя взятые на манер боевых посохов мушкеты перед собой. Их движение имело самые тревожные последствия, весь трактир будто взорвался, тиоры подались еще ближе, хватая солдат за ружья, лацканы мундиров и портупеи. Громогласный бондарь, будто в издевку, сбил с одного из рядовых каску, тот не стерпел и попытался заехать обидчику прикладом. Блеснули ножи, кого-то из солдат приперли ухватом к двери, другой направил на толпу мушкет и взвел курок.

– Довольно! – прогремел голос Каллагана, да так, что задребезжали стекла. – Пропустите этих парней, пусть делают свою работу.

Можно было услышать, как у майора, вцепившегося в барную стойку, вырвался из груди могучий поток застоявшегося воздуха, да так, что даже заколыхались длинные фалды кителя.

Двое, с трудом пробираясь через строй разгневанных мужчин и женщин, подошли к стойке. Тут они замешкались, что было делать – неясно, один попытался положить руку на плечо тиора и потянуть на себя. Вилли уперся животом в дерево столешницы и с раздражением, лишь слегка дернув рукой, сбил хватку алмарца.

Каллаган ухмыльнулся, совсем не весело, по-волчьи, своим растерянным пленителям, снял кожаный передник, оправил крюком бакенбарды и, сделав пару шагов в сторону, откинул перегородку стойки. Воспользовавшись разрешением ситуации, оба драгуна поспешили встать по бокам от трактирщика.

– Доволен? – поинтересовался Вилли у майора.

– Буду, когда выберемся на свежий воздух. У тебя тут… как-то нездорово.

Арестованный и его конвоиры, вновь с трудом преодолевая сопротивление толпы, двинулись к выходу.

– И без глупостей! – обратился к собравшимся алмарец. – Все честно. По закону! Ради вашего гнезда его светлость нам даже пушку выделил.

На лицах посетителей «Клевера» отобразились различные эмоции по поводу артиллерийской новости. Кто-то откровенно заржал, кто-то посуровел, кто-то даже отпрянул от входа.

– Ах ты жирная, тупая, напыщенная, гнилая бочка алмарских свиных потрохов.

Разгневанный возглас принадлежал Дункану, старик двинулся к майору через три слоя толпы, расталкивая или шустро огибая остальных.

– По закону? Твой закон – петля и сало. Набитые чужими деньгами карманы – твой закон!

Морской пехотинец ловко увернулся от рук пытавшихся его остановить работяг. Вилли, почти дошедший с конвоем до двери трактира, с ужасом в глазах повернулся, чуть не раскидав сопровождающих солдат.

– Честно? Да ты с утробы о чести не знаешь, сын благородной шлюхи и козопаса!

На руках и плечах старика повисли купцы и подмастерья, но он, как сердитый дог, лишь несколько раз встряхнулся и, преодолевая чужое сопротивление, пошел вперед. Зал наполнился возгласами. Кричали тиоры, кто подбадривая, а кто умоляя одуматься пожилого драчуна, выкрикивали предостережения и угрозы солдаты, какие-то увещевания начал пытаться из себя выдавить сам Вилли, что-то зловеще забормотал сам майор.

– Пришли на нашу землю, грабят дома, насилуют, воруют, ссут в наших клозетах, жрут наших овец, пьют наш виски. А теперь еще и пришли забрать последнего приличного человека этого чертового края!

Дункану не было дела. Кто-то из солдат попытался встать между своим командиром и злобным ругателем, но ветеран поднырнул под выставленную винтовку и единственным ударом в печень заставил противника, всхлипывая, осесть на пол.

Меж стариком и его целью оставалось не более полушага, бешено вращая глазами, алмарец потянул из кобуры пистолет.

– Если ты это сделаешь, – мрачно и вкрадчиво проговорил Иоганн, – я обещаю тебе скорую и болезненную кончину, а твоим людям – кровавую баню.

Гордая фраза, которая должна была всех отрезвить и образумить, потонула в гомоне, охотник все еще сидел за своим столом и ничего не мог более поделать.

– Пушку вам дали? Так я ее тебе счас в афедрон засуну и через ноздрю протяну!

Зловеще ощерившись, майор почти в упор наставил свой пистоль на безоружного боксера, тот вильнул вправо, вильнул с удивительной для его возраста сноровкой влево, пригнулся, примериваясь, куда удобнее бить. Палец алмарского офицера дрогнул на курке.

Зал потряс бьющий по ушам подобно звону боевого рога свист. Вложив в рот указательный палец и мизинец, свистел Вилли, несколько дам упали в обморок, а один из солдат обмочился и уронил ружье.

– Сержант! Заканчивай, охота тебе подыхать из-за такой ущербной развалюхи, как я.

Дункан засопел, но отступился, с ненавистью глядя на алмарца, ожидая, что тот даст повод, ухмыльнется или отпустит комментарий. Но тот лишь целил из пистолета в дрожащей руке и скрипел зубами.

Сильные руки двух солдат, тех, что беседовали за дальним столиком, вцепились в плечи ветерана, обхватили его под животом, оттащили вглубь толпы.

– Опусти горлопана, – строго, командно проговорил Вилли. – Не позорься перед людьми.

С ненавистью взглянув на арестованного, майор ван Грекофф снял курок и бросил пистоль обратно в кобуру.

– Хватит! Уходим! Быстро! – скомандовал он своим людям и сам покинул таверну, лопатками ощущая, как через десятки глаз, оставшихся за спиной, на него смотрит смерть.

***

Гусарская казарма располагалась в центре города, в нескольких улицах от здания ратуши и церковной площади. Ночь была неожиданно теплой, но тревожной. Где-то вдалеке грохотали солдатские сапоги, мелькали по стенам домов отблески фонарей дозорных. Далеко разносился звук колотушек, тут и там мелькали тени редких прохожих, от отчаяния или по большой важности пересекавших город в столь поздний час.

Возле казармы, на своем округлом и добродушном коне, нес пост Брунбар, глаза гусара то и дело сводило к переносице, огромный рот раздирала зевота, а руки покоились на мушкетоне, способном дать фору полуфунтовому фальконету.

У Иоганна не оставалось выбора – самостоятельно помочь он Вилли не мог, а никого более влиятельного, чем Дональд, в городе не знал. Пришлось отправиться на поиски друга, невзирая на опасность встретиться с кирасиром или оказаться в руках патруля.

– Привет вам, славный гусар Брунбар! – стараясь говорить весело, вежливо и нейтрально, обратился к постовому охотник.

– А! О, это вы, герр Роттенхерц, – очень медленно всадник повернул голову и вперился взглядом в нарушителя ночного спокойствия. На лбу, под козырьком съехавшего кивера, можно было наблюдать мощные складки, будто кавалерист о чем-то напряженно размышлял. – Какими судьбами?

– Мне очень нужен ваш лейтенант, Дональд МакДабри. Он тут?

– А? Э, да, туточки. Должен быть у себя. Постучитесь – скажите, я разрешил, – почти сразу Брунбар отвел взгляд и уставился на шею своего коня.

– Благодарю.

Гусар лишь слабо отмахнулся в ответ. Потом, просияв, в спину догнал ван Роттенхерца вопросом.

– Герр Иоганн, а вам случайно не известно, чем алмарское пиво от шваркарасского отличается?

– Что? – на этот раз непонимающая мина случилась у охотника. – Нет. Извини. Я спешу.

– Ага, идите, идите.

Постовой возвратился в сладостное состояние отчужденности.

Гусарские казармы представляли собой наспех перестроенный постоялый двор, который прилегал к зданию небольшого банка с одной стороны и торговому складу приземистой конструкции с другой. Небольшой флигель с округлой крышей был переделан под дозорную башню, ворота под треугольной аркой, увенчанной изображением розы из камня, были крепко заперты, из единственной металлической трубы вился легкий дымок.

Иоганн постучал кулаком, по возможности нежно, в крашеные зеленым ворота, для крепости снабженные свежими металлическими полосами. Долго никакого ответа не было слышно. Потом, вопреки ожиданию, распахнулось не смотровое окно, а боковая калитка с растительным орнаментом. Из-за калитки выглянул мутный глаз часового, пропахшего табаком и бренди.

– Ч-ч-его в-вам-м, с-сударь? – он будто намеренно тянул слова, наслаждаясь их звучанием.

– Я Иоганн ван Роттенхерц, друг Дональда МакДабри. Могу я пройти и поискать его? Брунбар меня пропустил, – охотник продолжал сохранять нейтрально-доброжелательный тон.

– Лейтенант? Брубар? Иоганн? – недоуменно произнес гусар и начал шарить по карманам мундира, перетряхивать ташку, бормоча: – Куда же я подевал свои очки?

Почти без перехода часовой снова прозрел и посмотрел на ван Роттенхерца.

– А вы проходите, проходите. Лейтенант у себя. Он, наверное, будет рад видеть друга. Черт, где же мои очки?

Внутренний двор был разделен на две части, при входе находилась площадка свободного места, коновязь, почти у самых ступеней, ведущих на второй этаж каменного здания казармы, небольшая кузница под легким навесом. В дальнем углу было видно манекены, мишени для стрельбы и фехтовальные круги, расчерченные прямо на каменных плитах. В районе одного из кругов сейчас тренировался, а вернее, пытался выполнить какой-то особо сложный финт с выхватыванием шпаги из ножен, Румберг.

– Так, выхватил, ударил, побежал. Да нет же, побежал, ударил, выхватил. Черт! Как они это делают? Чертов клан войны! А, побежал, выхватил, ударил!

Иоганн приветственно помахал своему бывшему конвоиру, но тот не увидел.

Здание бывшей таверны было двухэтажным, с покатой крышей зеленой черепицы, наполовину увитое плющом, с кустами шиповника под самыми узкими окнами. К верхнему этажу вела деревянная галерея, на нижний имелся вход через скромную кованую дверь почти под лестницей галереи. Чуть дальше темнел и терпко пах вход в большую конюшню, по причине наличия которой, скорее всего, и выбрали именно это место.

Заглянув предварительно в конюшню, охотник убедился, что серая лошадка Дональда на месте, она мирно жевала овес, периодически засыпая на середине процесса.

Не встречая никаких препятствий, Иоганн вошел через дверь нижнего этажа и оказался в просторном зале, разделенном невысокими перегородками на несколько закутков. В глубине, через клубы трубочного и свечного дыма, виднелся еще один подъем на второй этаж, по винтовой лестнице.

Вытертый мраморный пол был заляпан потеками воска, стекавшего с многочисленных аккуратных люстр, заполнявших зал, веревки их креплений делали потолок немного похожим на высотный поверх корабельной палубы.

На небольшом возвышении, что служило в заведении сценой, за клавиатурой аккуратного, с резными ножками, рояля, сидел задумчивый Родрик, он покусывал ус, начинал играть какой-то фривольный мотив и напевать нечто среднее между романсом и частушкой, потом сбивался, листал нотную тетрадь с совершенно другими произведениями и принимался играть снова, периодически делая большой глоток из штрафного кубка, вмещавшего бутыль шампанского.

В другом закутке шестеро гусар играли в кости, они азартно трясли стакан, звучно опуская его на алое сукно стола, ругались, смеялись, хлопали друг друга по плечам, только вот никто ничего не ставил, а кости они кидали в том количестве, которое оказывалось под рукой - то две, а то и шесть. Почти перед самой винтовой лестницей серьезный Вильгельм вел шахматную партию против эскадронного барабанщика. Парнишка лет шестнадцати, не снимая кивер, сидел над доской и больше пялился на фигуры, чем пытался ходить. Старший товарищ пытался его учить, коротко и очень тихо комментируя диспозицию.

– Вильгельм, – обратился Иоганн к очередному своему бывшему конвоиру, – вы не подскажете мне, где сейчас можно найти лейтенанта МакДабри?

Не отрываясь от игры, гусар указал пальцем на лестницу и пробормотал «номер шесть». Ван Роттенхерц, которому часто кроме шахмат да собственных эротических фантазий нечем было заняться в монастыре в пору своего далекого детства, обратил внимание на доску и чуть не поседел. Фигуры были расставлены в полнейшем беспорядке, без всякой логики и системы, а серьезный Вильгельм поучал своего оппонента, обращаясь к тому, будто к дебилу: «Нет, нет, королева не ходит по диагонали! Это было бы слишком просто! Ее движение - знак «Х», причем только если поля не заблокированы своими фигурами! Вот почему ей так сложно играть! Я же объяснял в прошлый раз».

Не говоря лишнего, охотник покинул зал и поднялся по винтовой лестнице. На втором этаже был длинный коридор и набор дверей, из-за большинства доносился заливистый храп, некоторые глухо изливали за свои войлочные пределы женские стоны. Возле шестого номера, распустив слюни, обнимая бочонок с пивом, спал на кошме денщик Дональда, кажется, того звали Ульцрих.

Дверь номера, оказавшегося кабинетом на три стола, оказалась незаперта, но внутри никого не обнаружилось. Лишь темные громады деревянных секретеров и горы бутылок на полу.

Сдержав порыв разбудить храпящего служаку хорошим пинком, Иоганн нагнулся и потряс тощего и уже немолодого денщика за плечо.

– Эй! Ульцрих! Проснись.

– Ась? Анука! Руки прочь, значица. Я и не сплю! Бдю беспросонно. Эээ, не смыкая зрак, в смысле!

– Славно. Узнаешь меня? Виделись пару раз. Где твой командир? – заспанный денщик почему-то показался охотнику более адекватным, чем большинство прочих жителей казармы.

– Ага, узнаю! – кивнул денщик. – Йоган ты, Дональдов собутыльник. Только вот не судьба – уехал он.

– Как уехал? Конь-то его на месте. Пешком, может, ушел? Да ни в жисть не поверю – вы, гусары, даже до нужника в седле и при доломане отправляетесь! Под литавры.

– Как пешком! – солдат аж воспрял с кошмы, оказавшись почти одного роста с Иоганном и густо обдав того перегаром, гаркнул. – Никак нет! Не бывать такому, чтоб гусарский офицер да без коня в ночи из казармы отбыл!

– Стало быть, он не отбыл?

– Отбыл!

– Но лошадь-то его здесь, серая?

– Так точно. На Мечте их превосходительство только в неслужебный час изволит путешествовать. А для воинских выездов у него Буцерон, отменный вороной! Говорят, их сиятельство его в «иноземку» у кого-то из «воронят» в свое время выиграл. Ему только пиковая и шла!

– Значит, он не тут, – помрачнел охотник.

– Истинно так. До рассвета, поди, и не вернется.

Их диалог прервал страшный грохот, что донесся с улицы. Забыв про денщика и странное поведение гусар, ван Роттенхерц опрометью бросился наружу. Бегом преодолев пространство до улицы, охотник вылетел за ворота, чуть не сбив часового, что так и не нашел очки.

На улице Брунбар, похоже, начал вести себя чуть осмысленней, он строго смотрел в сторону столба пламени, что вырывался из башенки здания улицей далее и размышлял, имеет ли право покинуть свой пост – это было понятно по рукам, мечущимся от поводьев к мушкетону.

С соседней улицы несся звук ружейного огня, крики, полные ужаса, и… низкий протяжный вой. Не очень отдавая себе отчет в том, что он делает, ван Роттенхерц рванулся на звук. В башенке тем временем прозвучал еще один взрыв, на мостовую посыпались обломки дерева, металла и каменные осколки.

Множество людей бежало по улице прочь от пламени, воя, среди них был ригельвандский кондотьер в морионе, с лицом, залитым кровью.

– Что там? Кто там!

– Он! Этот демон, мертвец! Он пришел убивать! Пришел за синьором Вакардини! – проговорив все это на смеси ригельвандского и алмарского (к счастью, охотник понимал оба этих соседних языка), наемник продолжил бегство, за спиной у него волокся золотисто-фиолетовый плащ с эмблемой бесстрашных «Сынов Имираса».

Вакардини – это имя было известно Иоганну. Его произносили трупоносы, его упомянули, раз или два, в тюрьме, о нем судачили солдаты и перекупщики. С именем Вакардини была связана как минимум треть нынешних и грядущих страданий Шанкенни и его окрестностей. Ригельвандский перекупщик, самый богатый и ненасытный из них – он выкупал у армии дезертиров и тиорских пленных, предлагал кабальные контракты тем, кто не мог уплатить налог-контрибуцию, скупал целые деревни вместе с жителями, загонял людей в бараки и заставлял работать в лучшем случае за еду на своих мануфактурах, рудных промыслах, в красильнях и на ткацких фабриках, где женщины сидели у станков так тесно, что нельзя было повернуть плеча, а дышать приходилось взвесью ниток и пыли без всякого намека на свежий воздух и спать там же, в проходах меж станов.

На несколько мгновений, как ему показалось, ван Роттенхерц замедлил шаг, отвел руку, сжимавшую рукоять сабли. Он не знал – охватил ли его страх, или каким-то извращенным путем он ненадолго оказался согласен с действиями кирасира. За углом шел бой, невпопад трещали ружья и пистоли, бухали в каменную мостовую тяжелые конские копыта, выла сталь, разрубавшая воздух и человеческие тела, выли головы мертвецов за спиной мертвого кирасира, вершившего суд, будто ангел возмездия. Послышался мужской визг, проклятия на ригельвандском, короткое бульканье, что-то еще, то ли звук ногтей, ломающихся о латную перчатку, то ли ног, скребущих мысками по мостовой.

Преодолев постыдное чувство, Иоганн, с саблей в одной руке и пистолетом в другой, рванулся за угол. Его глазам предстало пылающее поместье, огромный дом, окруженный невысокой стеной, где зияли разбитые ворота, с башней, разбитой взрывом и пылающей, охваченным огнем садом и огромными, запрещенными для тиоров панорамными окнами, в блеске витражей.

Вокруг лежали тела – боевой маг в легких как бумага, но более прочных, чем простая сталь, доспехах. Голова – отдельно, туловище – отдельно. Кондотьеры в фиолетовых плащах, некоторые с обломками парового оружия. Два гетербага-охранника, массивные плиты брони иссечены и будто оплавлены.

На пороге дома, меж двух каменных волков, навзничь лежал дорого одетый мужчина средних лет. Вероятно, при жизни его можно было назвать привлекательным брюнетом со злодейскими усиками, что так вдохновляют дам. Теперь многих деталей лица нельзя было разобрать – вместо рта обугленное кровавое месиво, сквозь которое еще вытекают ручейки залитого в горло золота, усы почти полностью сгорели, а благородный нос с горбинкой будто вбит в череп.

Кирасир снова оказался на несколько шагов впереди. Выскочив на улицу, ван Роттенхерц услышал лишь удаляющийся, ненавистный перестук копыт и увидел тень плаща в свете фонаря у дальней стены.

Покорно, подчиняясь инстинкту охотника, Иоганн проследовал к тому переулку, где мелькнул кровожадный мертвец. На самой крашеной стене, залитой багровым светом фонаря, а также на черной брусчатке, обнаружилось нечто обескураживающее – свежая, темная и липкая человеческая кровь. Впрочем, после бойни за спиной, обнаружить кровь было не так уж удивительно. Но что-то настораживало.

«Растоптанный клевер» больше, чем когда-либо, на памяти Иоганна, соответствовал названию. Радостное утро заливало своими лучами крыши и площади Шанкенни, но в зале за тусклыми слюдяными окнами и глухой дверью было сумрачно и тихо.

Валялись перевернутые столы и пустые бутылки, тут и там лежали предметы кухонной утвари, так и не пущенные в ход, трактир был пуст и тих, будто наполнен тем оцепенением, что стучалось в его двери еще со времен битвы на Поле Костей. Посетители ушли, будто матросы, чей корабль лишился мачт и капитана, даже горькие пьяницы в этот день не храпели под столами, лишь Дункан, которому некуда было пойти, сурово ворчал сквозь сон, забившись в самый дальний угол около очага.

За барной стойкой скучала Лия, ее глаза, сейчас цвета темного янтаря, наполняла печаль и чуть глубже – страх. После ареста Вилли ведьма осталась за старшую в «Клевере», нужно было убираться, приводить все в порядок, искать по другим кабакам беглых поваров и вновь налаживать дело, будто ничего и не было. Так просил – это особо обговаривал Каллаган. Но Сесилия лишь сидела за стойкой все утро и поглаживала руку усталого Иоганна, явившегося, как все злое для ведьм, с первыми лучами солнца.

Охотник хотел говорить, но вместо этого слушал.

– Я хочу уехать, – произнесли уста цвета молочного шоколада просто и строго.

– Не глупи, – ван Роттенхерц крепче сжал руку девушки.

– Ты не понимаешь… Все эти смерти, кровь, тьма. Каждую ночь, когда приходят за кем-то, я думаю, что придут за мной. Дело зашло слишком далеко. Мне не вынести.

– Впервые слышу, чтобы ведьма хотела быть дальше от крови и смерти, что питают ее. Тот амулет, у тебя на шее, он ведь требует чьей-то жизни, и не отданной добровольно. Наверняка ты воспользовалась случаем именно здесь, в эти времена.

Последовал долгий, оценивающий взгляд, наконец, Лия пришла к выводу, что ее любовник просто идиот, а не несет такие глупости нарочно.

– Тебе обязательно? Здесь? Сейчас? После всего? – спросила она сварливо.

– Нет, прости, – Иоганн смутился, он и с обычными-то девушками не знал, как себя вести, а тут…

Они снова помолчали.

– Тебе не кажется, что это немного похоже на бегство? – спросил ван Роттенхерц.

– Кажется? Да я в этом просто уверенна! Я хочу бежать, да так, чтоб пятки сверкали, чтобы зад в мыле и зубы доедают удила. От чумы так не бегут, как я хочу сбежать отсюда! От расстрелов, инквизиции, алмарских аристократов, ригельвандских перекупщиков, надсмотрщиков и чертовых несчастных, замученных, кровожадных, как сам Крахот, двуличных тиоров! – произнесла она, кусая губы и до боли впиваясь ногтями в руку охотника. Свет янтаря омрачился солеными каплями. Но девушка быстро взяла себя в руки и посмотрела на собеседника с вызовом.

– А как же Вилли? Тебе не будет, хм, стыдно, неловко перед ним?

– Вилли – единственный человек, из-за которого я не бросила этот гадюшник, вообще задержалась в долбаном Шанкенни. Ну… почти единственный, – она взглянула на Иоганна и быстро отвела глаза. – Я не оставлю его, помогу, чем сумею, но потом… О, Люцерний! Ты же прекрасно понимаешь, что потом мне просто НЕОБХОДИМО будет оказаться отсюда как можно дальше?

– Понимаю, – в груди охотника на монстров поселилось какое-то неловкое, неуместное чувство, напоминающее огромную мохнатую гусеницу, чувство, которого он еще не мог понять. – А как ты вообще тут оказалась?

– Не твое дело! – в голосе Тиргест прозвучали нотки, тяжелые как гранит надгробного камня. – Так ты поможешь, или нет?

– Чем я могу тебе помочь?

Девушка перегнулась через стойку, долго, протяжно и страстно поцеловала Иоганна, как полагается поцеловала – играя языком и прикусывая тощие губы охотника.

– Вытащи меня отсюда.

Некоторое время ван Роттенхерц собирал вспорхнувшие, как стая воробьев от мортирного залпа, мысли.

– Хорошо, – наконец выдавил из себя юноша, – встретимся здесь же, вечером. Я постараюсь что-то придумать.

– Нет. Не вечером. Не сегодня, – несколько смутившись, произнесла Лия, – на послезавтра, в полночь, назначен трибунал над Вилли. Нужно будет еще кое-что сделать. Приходи ко мне на рассвете. Вместе придумаем, что делать. Тебе бы тоже не помещало отсюда смыться.

– Приду, – согласился охотник, – но говорить будем о тебе. Я не уйду без кирасира.

– Дурак, – покачала головой Сесилия. – О, Единый, перец тебе в ноздрю. Почему сильные мужчины такие тупые? Тупые и упертые.

Она топнула ногой и снова поцеловала своего любовника, на этот раз слишком сильно укусив его в нижнюю губу напоследок.

Мертвый кирасир Шанкенни

Мертвый кирасир Шанкенни. Так его звали люди. Так он хотел называться. Он был ужасом, что таится во тьме переулков, забитых полумертвыми нищими. Он был клинком, что разит без промаха. Он был знаменем в руках мертвых, знаменем, что развевалось вопреки воле императоров, военных комендантов, продажных священников и прогнивших богов, что не распахивают свои двери перед обреченными.

Он был тем, кто с самого появления Поля Костей наводил ужас на Шанкенни, где поселилось зло и несправедливость. Тускло блестел в томном свете лун металл кирасирского доспеха, не того, легендарного, что носил МакБард, а того, неуязвимого, что покрывал плечи ван Левенбоша. Мерно ступал копытами невероятный вороной конь с горящими глазами и тяжелым дыханием, лучший конь в округе, а может быть – и во всем мире.

Уверенно лежала рука в когтистой латной перчатке на рукояти тяжелого палаша. Заряжен, начищен и взведен был мушкетон в лакированных черных ножнах. Выли, заунывно, заставляя людей забывать себя и терять волю, головы безымянных мертвецов на древках старых, сломанных пик.

Мертвый кирасир искал жатвы. Которую ночь подряд, без сна, отдыха и сострадания он ехал убивать.

Ушедшие, растерзанные, расстрелянные, разорванные картечью, истоптанные копытами, пронзенные штыками, сожженные заживо и повешенные за имя рода взывали к отмщению. И он был их гласом, что звучит с той стороны могильной плиты.

Впереди вырастала уродливая толща четырехугольной дозорной башни. Перекликались у ворот ненавистной военной комендатуры часовые. Скрипели ворота полицейского участка, выпуская очередной патруль. Молчаливо молили о пощаде решетки тюремных казематов. Сегодня Он шел туда.

Где-то вдалеке слышался мерный дребезг колес полуночной двуколки.

Копыта коня, доселе бесшумные...

«Они не услышат меня, пока я не пожелаю».

...начали выбивать страшную дробь по пустынной мостовой. Нервически дрожащая, неестественно быстрая, рвано, как будто подвешенная за нитку, рука потянула из ножен палаш. Ночь взорвалась криками…

«Они не остановят меня, пока я прав»

...В шепоте плаща, грохоте копыт и вое голов за спиной, он вылетел из переулка и сшиб грудью коня тощую лошадь патрульного драгуна, двое других попятились, один выпал из седла. Часовые мушкетеры задрожали, один начал поднимать мушкет, второй отбросил оружие и побежал вдаль по улице.

«Они не уйдут от меня, пока есть неотомщенные души, вопиющие о возмездии».

Пока поднималось дуло мушкета, пока почти беззвучно раскрывались рты всадников патруля, слишком живой мертвец начал действовать. Единым взмахом в тесных воротах кирасир разрубил шею коня того драгуна, что был правее и выпустил кишки седоку. Другая рука рванула из чехла мушкетон и разрядила его в лицо часовому, что так и не сумел поднять мушкет.

На обратном взмахе, подав коня левее, мрачный наездник отрубил руку с пистолетом, что направил нетвердым движением последний драгун. Тем временем тот, что был сбит, попытался подняться, но упал с черепом, раскроенным и лишенным мозга, после удара взлетевшего на дыбы черного скакуна.

Убегавший солдат был уже на полпути к безопасному углу ближайшего здания, когда раздался пистолетный выстрел. Часовой, уже мертвый, сделал пару шагов, затем упал на колени и заскулил, вцепившись руками в белых перчатках в то, что осталось от его шеи. Наконец – медленно завалился на бок.

Кирасир, тем временем, не стоял на месте – он спешился и завладел мушкетом, что так и не выстрелил, также сорвал с седельных сумок испуганных коней, прежде чем те ускакали прочь, наполняя улицу паникой, пистолеты и карабины драгун. Когда распахнулась калитка основного здания тюрьмы, мертвец уже вновь был в седле.

Из седельной сумки когтистая рука извлекла чугунный череп, в зубах которого шипел фитиль. Метко брошенный череп упал прямо под ноги дежурного сержанта, выскочившего посмотреть, что за мрак творится на внутреннем дворе.

Взрыв – и растерзанное, будто свиная туша на бойне, тело сержанта валится на порог, мешая двум рядовым с растерянными лицами закрыть дверь, окованную железными полосами. На двери красуется имперский генерал на потрепанном клочке бумаги и надпись «Никто, кроме тебя».

Конь подскакивает к самой двери и круто взмывает по сколотым ступеням, в воздухе носится запах железа, пороховой чад и ночная влага, напитанная сочным зловонием тюремных подземелий. Черный круп сбивает все еще вцепившегося в дверное кольцо солдата с ног, толкая на стоящего в оцепенении товарища позади. Кирасир спешивается и клинком прокладывает себе путь в здание.

Ночь ухмыляется кровавой улыбкой Хааса и плачет юными слезами Лунной Леди. Здание темного базальта будто сотрясается в агонии, красные дорожки комендатуры темнеют от крови, кабинеты дежурных офицеров и судей трибунала, работающего по ночам, захлебываются криком. За решетчатыми окнами, во внутреннем дворе, висельники, болтающиеся в белесых петлях, презрительно ухмыляются, будто говоря: «Вот и по ваши души палач нашелся».

«У зла, обуявшего этот город, есть корень, и сейчас он должен быть вырван».

Мертвые громоздятся в коридорах, на лестничных площадках, в дверях кабинетов и тесных приемных, среди разломанных мягких диванов и разбросанных неудобных стульев. Мертвец в развевающемся плаще, набухшем от влаги, врывается в кабинет с картиной, где сумрачный святой Брендан все также держит вечное святое колесо. Под взором святого кирасир отступает, издавая низкий, протяжный то ли вой, то ли скрип через забрало шлема с личиной.

Кабинет пуст, он мерзостно воняет свежим мускусом недавно использованных духов, на столе высится груда доносов и приказов о конфискации, но он пуст, покинут, совсем недавно. Мертвец ощущает себя котом, что лучшим прыжком в своей жизни сумел достигнуть клетки с канарейкой, а та за миг до этого выпорхнула на волю через распахнутую дверцу.

«Проклятье судьбе, богам и удаче, что, не разбирая лиц, становятся на сторону худших подонков! Но это еще не конец. Если нет злодея – еще не поздно освободить героя».

И вновь здание комендатуры содрогается от звона клинков и ружейного треска. Мертвый кирасир идет вниз, сминая один за другим наскоро выставленные заградительные отряды. Он идет в тюрьму, где ждут своей участи те, кого алмарские власти считают своими врагами.

Звонко стучат подкованные ботфорты по замшелой кладке лестницы времен свободы Осва, кирасир спускается на первый этаж тюрьмы, но не видит входа в гнилостные катакомбы. Перед чудовищем, что нынешней ночью посетило тюрьму Шанкенни, высится железная стена покрытой заклепками, грубо сваренной двери, замкнутой массивной цепью. Двери, что не возьмет даже бочка пороху.

В двери разом распахивается десяток маленьких бойниц и слышится, оттуда, где остается недосягаем человек, за которым пришел сюда мрачный всадник, сухой, дрожащий голос офицера.

«Плутонг, пли!»

Разом рявкает десяток мушкетных дул, заволакивая узкое пространство лестничной площадки зловонным дымом. Вокруг кирасира вспыхивает и гаснет мистический защитный экран, приглушенная боль вырастает алым цветком в районе живота и бедра.

«Второй плутонг, товься!»

Слышится новая команда офицера. Запахнув плащ, ругая себя за нерасторопность, что позволила врагу опомниться, кирасир начинает отступать, вспыхивают и сгорают за его плечами воющие головы, наполняя пространство вокруг нестерпимым пурпурным сиянием, ослепленные солдаты не успевают совершить еще один выстрел, и их цель ускользает.

Мертвый всадник, раздосадованный и униженный, вновь оказывается в седле, что заливает живой кровью из отверстых ран. Тяжелые копыта коня бьют по мостовой, город оглашает зловещее ржание, что вскорости скрывается среди темноты и ночной тиши. Узилище плоти в этот раз торжествует победу над сверхъестественным монстром.

***

Ранним утром, на горизонте еще только начинала разливаться рассеянная белизна, Иоганн шел к дому Сесилии. Меряя мостовую широкими, но будто замедленными шагами, охотник все глубже погружался в пучину своих мыслей, что не давали ему покоя весь предшествующий день и тяжелым грузом давили на виски ночью.

Имеет ли он право покинуть город сейчас, когда каждую ночь льется кровь и злобная нежить вершит свои беззаконные дела, не встречая достойного отпора?

Идет ли он той же дорогой, что шел его наставник, приближаясь все ближе к роковой черте? Лия выглядит вполне искренней, но она что-то недоговаривает. Суть любой ведьмы – в коварстве. Это их природа. Любит ли она Иоганна или просто нашла в нем способ выбраться из неприятностей, что почти сомкнули свое несчастливое кольцо? Это чувства или страх костра?

Что ему делать после того как Лия будет спасена, а он спасет ее – в этом, единственном, он был уверен, убежден, пожалуй, больше, чем следовало. Возвращаться назад? Идти дальше, забыв о поражении, что нанес ему мертвый всадник? Искать помощи, у кого? Да и будет ли куда возвращаться?

Все происходящее ложилось на плечи ван Роттенхерца тяжелее, чем седло в тот, первый, день в Шанкенни. Он не был уверен в собственных силах, не знал, может ли еще полагаться на свои навыки, верить ли надежности своего оружия? А если нет – где искать выход. Он знал, что всему виной неопытность, заносчивость, переоценка своих возможностей, но как исправить ситуацию – не имел ни малейшего понятия.

«Если бы я был умнее, если бы здесь был Пересмешник, он наверняка знал бы, как бороться с кирасиром, по каким признакам его искать и где найти логово монстра, в котором тот будет уязвим. Один, черт, совсем один. Мне не хватает знаний, не хватает мудрости. Может просто не хватает ума? Нужно было больше учиться и меньше искать ответов у стали и пороха. Проклятый Пересмешник, сбежал, гад, за предел, из-за которого его уже не спросишь. Что теперь делать и где набираться этой пресловутой мудрости, мешок которой мне сейчас очень пригодился бы?..”

Он вновь чувствовал себя мелким приживалкой на монастырском дворе, отовсюду сыпались палки, упреки, насмешки и ничего нельзя было сделать. Даже непонятно было – что сделать, как найти выход. Оставалось только ждать и двигаться по течению грязных вод реки судеб – это он ненавидел больше всего.

Цепь размышления героя прервалась, когда он, несмотря на попытки шагать как можно медленней, все же оказался на мрачноватой улице, заросшей вязами и тополями, где стоял домик Лии.

От домика ведьмы как раз отъезжала карета, впереди и позади которой ехали вооруженные до зубов драгуны. Пришлось посторониться. Двуколка, на дверце которой матово поблескивал позолотой герб, центральным элементом которого был расколотый щит, проехала мимо. В глубине, под опущенным козырьком, мелькнуло довольное лицо графа ван Штросса, он как раз заканчивал завязывать шейный платок.

«Побледнел, осунулся, расплылся. И тебе кирасир покоя не дает…»

На пороге своего жилья стояла Сесилия в легком халате черного шелка, чья ткань трепетала на прохладном утреннем ветру, она задумчиво смотрела вслед карете и кусала губу. На шее ведьмы красовался свежий засос, а в глазах медленно затухал огонек страсти.

Ван Роттенхерц не стал устраивать сцен и задавать вопросов. Не сейчас. Он все еще был сыном графа, воспитанником церкви, человеком чести, хоть и потрепанной. Коротко взглянув на любовницу… многих, охотник поклонился, приложив два пальца к шляпе, и быстро, будто даже облегченно, зашагал прочь.

Лия лишь вытянула руку вслед уходящему, на ее лице, пока он уходил, почти бежал прочь, отразилось бессилие, печаль, удивление и стыд. Когда шаги мужчины затихли вдалеке, Тиргест лукаво улыбнулась и захлопнула дверь.

Не зная, куда еще податься, Иоганн вернулся в пустой «Растоптанный клевер», уверенно миновав двух часовых, что стерегли проход на узкую улочку.

Входная дверь была аккуратно выломана и притворена, зал был темен и пуст, даже Дункан куда-то убрался, лишь за дальним, привычным столом, сидел Дональд. Гусар низко склонился к столешнице, по которой расплывалось, становясь все больше, кровавое пятно…