Глава 1. Река Лотосовая и ручей Нефритовых листьев

Время – это тоже река, река человеческой памяти, река жизни. Ее течение на первый взгляд кажется слабым, бесшумным, но оно все-таки пробивает земную твердь, даже скалы. Сколько гор встает на ее пути, давит на нее, а она, делая сотни и тысячи извивов, все равно стремится вперед. Особенно безжалостны к ней скалы: они то низвергают ее в глубокие пучины, то разбивают вдребезги, превращая в туман. Но его капельки собираются в долинах, снова соединяются и с развернутыми знаменами, под грохот боевых барабанов, с мятежным криком опять обрушиваются на скалы и побеждают их. Рев волн как бы объявляет, что река не умерла, что она неудержима. В ней могут драться дикие звери, стрелой проплывать ядовитые змеи, купаться олени, пить мартышки и прихорашиваться журавли. Люди тоже могут плавать по ней, могут перегораживать ее высокими плотинами и шлюзами, а могут превратить в пар. Но все это не способно полностью изменить ее и задержать ее великое стремление к морю. Жизнь – это тоже река, река радостей и страданий, полная страшных опасностей и безграничных восторгов. Все люди играют на этой реке, как на сцене китайского театра, одни изображают себя гуманными, другие – воинственными, третьи – благородными, раскрашивая свои лица в красный цвет, четвертые щеголяют своими белыми лицами злодеев, пятые ходят с черными и пестрыми лицами. Большинство старается показать себя с самой лучшей стороны, а на самом деле жена доносит на мужа, сын обличает отца, друзья превращаются в смертельных врагов, души растлеваются, а человечность приписывается одной буржуазии. Массы устраивают движения, движения будоражат массы, люди, возбуждающие массы, сами становятся жертвами движений, и все это считается естественным, ибо даже земля движется. Все время нужно помнить о борьбе не на жизнь, а на смерть. Власть достается горстке людей, а как жить всем остальным? Если правых не топтать, то как расцветут левые? Происходит беспрецедентное, широкомасштабное состязание левых с левыми, а правые превращаются в неприкаянные души, которые необходимо постоянно отлавливать небесной сетью. Еда, одежда, мода, косметика, начиная с губной помады и кончая одеколоном, становятся предметами письменных доносов и устных разбирательств на бесконечных – больших и малых – собраниях. Все бурные политические кампании, объявляются направленными на уничтожение буржуазии и возрождение пролетариата – вплоть до того, что если член коммуны сажает у себя перед домом перец или тыкву, то это капитализм. Нужно сажать подсолнухи, потому что они – символы стремления к свету, но лузгать семечки подсолнуха – преступление.

Кто сказал, что у нас нет капиталистов? С точки зрения перспектив развития даже лоточник – капиталист, а свободный рынок, приусадебный участок – это мягкие перины для капитализма, от них надо как можно скорее отказываться. И за все надо бороться, уничтожая капитализм в зародыше, в колыбели. Когда он разрастется, уже будет поздно. Разве перец или тыква перед домом (а из тыквы еще и вино можно делать) не отвлекают внимание от общественного поля? Значит, это зло, которое нужно выкорчевывать.

Между рисом и деньгами, богатством и бедностью тоже есть диалектические связи. Если все будут сытыми, богатыми, при деньгах и по уровню жизни превзойдут дореволюционных помещиков и кулаков, то кто тогда будет заниматься революцией? Кто будет бороться, крепить классовые позиции? Па кого станут опираться кадровые работники, присылаемые в деревню для проведения разных кампаний? С кем они будут сплачиваться, кого завоевывать, на кого нападать, с кем проводить всевозможные политические мероприятия? Разве можно лишиться этого магического средства, этого волшебного посоха?! Бедняки и бедные середняки должны составлять большинство; если они превратятся в обычных или, не дай бог, богатых середняков, то революция прервется и мир рухнет.

Китай – это целое море буржуазии и мелкой буржуазии. Для разрешения его многочисленных проблем существует великолепный ключик – борьба. Она должна устраиваться каждые пять-шесть лет и идти сверху донизу, как ураган, доставляя всем удовлетворение и беспредельную радость. Известно, что китайские иероглифы выросли из картинок и даже после многочисленных упрощений сохраняют свою изобразительность. Так вот, упрощенный иероглиф «борьба» похож на узорчатый ключ от старинных медных замков, применявшихся в Китае. Их и сейчас еще можно встретить на городских воротах, во дворцах древних столиц, в храмах Конфуция, в сельских кумирнях и тюрьмах, в меняльных конторах и амбарах богачей. Это своего рода национальное достояние, которое следует передать всему миру. Если борешься, то идешь вперед, а не борешься – деградируешь, становишься ревизионистом. Борись, борись, борись: доборешься до года обезьяны или лошади, и тогда весь мир сплотится, наступит эра великого единения!

Но марксизм-ленинизм, как солнце и луна на небе, светит вечно, он ни в коем случае не может быть сведен к иероглифу «борьба», тем более упрощенному. У истории есть свои законы, которые определяют развитие всего человеческого общества, – законы суровые, а порою и беспощадные. Октябрем 1976 года история поставила в жизни Китая большой восклицательный знак, а затем и вопросительный ^[36]. Третий пленум ЦК КПК перевернул небо и землю, вскрыл тысячи трудностей, взломал застарелый лед. Река жизни вновь оттаяла и зашевелилась.

Следует сказать, что она медленно текла вперед и тогда, когда во всей стране шло пылкое, но совершенно бессмысленное состязание леваков. Даже в Лотосах, находящихся в далеком горном районе Пяти кряжей, кое-что делалось. На реке Лотосовой был построен мост, через него прошло шоссе. Сначала им пользовались в основном телеги да арбы, запряженные лошадьми или быками, потом добавились тракторы, грузовики, легковушки, изредка джипы. Если появлялся джип, это, как правило, означало, что едет с очередной инспекцией на свою «опорную базу» заместитель председателя уездного ревкома Ли Госян, и тогда за машиной, с круглыми от любопытства глазами, бежали ребятишки. На других машинах в село вошло строительство нескольких мастерских, заводиков и фабрик. Одной из них была бумажная фабрика, пользующаяся немалыми запасами горного бамбука и прочей древесиной. Потом вырос винзавод, гнавший вино из батата, корней пуэрарии ^[37] и разных злаков. Говорили, что вода Лотосовой содержит какие-то минеральные примеси, полезные для производства вина. Появились и металлоремонтная мастерская, небольшая гидроэлектростанция, швейная мастерская, книжный магазин, почта, часовая мастерская и прочее. В результате люди стали стекаться в село, точно муравьи; население выросло в несколько раз. Главную улицу, по обе стороны от рынка, пересекли две новые улицы, которые так и назывались Новыми, а улицу, покрытую темными каменными плитами, теперь именовали Старой.

В селе образовался собственный ревком на правах низшего административного органа, но он еще не отделился от ревкома объединенной бригады, поэтому заправлял этой запутанной структурой все тот же Ван Цю-шэ. Для простоты сельчане предпочитали называть его старостой. Сельскому ревкому подчинялись отделение милиции, радиостанция и другие подразделения. В общем, как говорится, воробей хоть и маленький, а все у него есть. Отделение милиции отвечало за учет населения, борьбу с хулиганами и спекулянтами и обучение народных ополченцев, которые занимались в основном «политическими» делами. Тут им крепко помогали репродукторы, развешанные на всех улицах, а иногда и на домах. Три раза в день – утром, днем и вечером – радиостанция передавала образцовые революционные пьесы, агитационные песни, сообщения ревкома, важнейшие резолюции и сельские новости. Эти новости тоже имели сильную политическую окраску: они содержали критику Линь Бяо и Конфуция, обличение конфуцианцев и превознесение легистов ^[38], пропаганду всесторонней диктатуры против буржуазии и богатых плодов великой культурной революции на селе, а затем – выступления против Дэн Сяопина, против реабилитации правых и за так называемую стабилизацию. Еще позднее та же самая дикторша с отчетливым местным произношением разоблачала, по приказу сельского ревкома, уже не столько Линь Бяо, сколько «банду четырех», которая за десять с лишним лет совершила неисчислимые преступления и своим левацким курсом произвела в стране кошмарные опустошения. Освещая новые задачи, стоящие перед народом, дикторша призывала его к новому великому походу и к проведению «четырех модернизаций». Репродукторы вещали так громко, что подавляли все остальные звуки в селе: шум машин, тракторов, удары парового молота в металлоремонтной мастерской. Те, кто жил на главных улицах, не могли и словом перемолвиться, что, наверное, облегчало задачи управления.

Движение вперед всегда приносит новые проблемы. Скажем, вслед за шоссе появились машины, а там, где машины, там и пыль столбом. Стоило машине или трактору в сухой день проехать по глинистой дороге, как пыль застилала полнеба и долго не оседала, такчто сельчане насмешливо прозвали свои дороги «пыленками» в отличие от иностранных «бетонок». На Старой улице было еще ничего, а на Новых и крыши, и окна, и балконы были покрыты толстым слоем пыли. Только во время дождя все очищалось. Другая проблема – отсутствие канализации. Сельчане выпускали все стоки из домов и лавок прямо на улицу. В солнечный день сохло быстро, а в дождливый улицы превращались в канавы, заполненные жидкой глиной и отбросами. Шоферы-лихачи так забрызгивали стекла в домах, что никаких занавесок на окна не требовалось – экономия! Говорят, что, когда староста Ван со своими подчиненными разрабатывал план реконструкции села, он велел по обеим сторонам Новых улиц провести сточные канавы. Кто-то заикнулся насчет канализации.

– А разве канавы – это не канализация? – удивился Ван. – У нас тут не Кантон и не Шанхай, нечего подражать всяким заморским штучкам!

Он настоял на том, чтобы на плане были изображены именно канавы, провел этот план через сельский ревком и поручил отделению милиции направить на рытье канав помещиков, кулаков, контрреволюционеров и приспешников «банды четырех».

Между новыми предприятиями села постоянно возникали противоречия, стычки, а то и драки. Все эти мастерские или заводики строились на Лотосовой, чтобы удобнее было брать воду, подвозить сырье и сливать отходы. Только бумажная фабрика расположилась на Ручье нефритовых листьев, в четырех ли от винзавода. Сначала между ними не возникало никаких конфликтов: строятся на разных водных путях, да еще далеко друг от друга – молодым рабочим обоих предприятий, крутящим любовь, приходилось немало времени тратить на дорогу. Но едва бумажная фабрика заработала и щелочная вода с белой пеной пошла по ручью в Лотосовую, как все поняли, что тут и двадцать ли не спасли бы, не то что четыре. В вине появился горький привкус, руководство винзавода забило тревогу и потребовало от бумажной фабрики возмещения убытков. Та же в ответ предложила ни много ни мало как перенести винзавод: вам вода не нравится, вы и переезжайте, а нам и здесь хорошо. Дело дошло до укома, но уком вернул его в сельский ревком. Винзаводовцы дошли до окружкома, тот спустил дело обратно в уком, а оттуда – опять в сельский ревком. Что мог поделать Ван Цюшэ? У него и так не три головы и не шесть рук; перенос винзавода стоил миллионов, а сельский ревком пока еще не печатает ассигнаций. Боясь, что между предприятиями начнется настоящая драка и кого-нибудь просто убьют, он ринулся в уездный ревком и начал плакаться председателю Ян Миньгао и его заместительнице (она же племянница) Ли Госян. В результате директоров обоих предприятий вызвали на учебу для повышения идейного уровня, и они, следуя «серединному пути» всеми обруганного Конфуция, построили трубопровод от винзавода к чистому горному источнику, причем завод выделил для этого рабочую силу, а бумажная фабрика – деньги. Так проблема была разрешена, и оба директора втайне даже извинили уездное начальство за проведенную над ними процедуру, поскольку с этого времени кадровые работники бумажной фабрики легко покупали на заводе бракованное вино, а бумажная фабрика чем могла ублажала кадровых работников винзавода.

Ну а во что превратились древние Лотосовая и Ручей нефритовых листьев с их чистой водой и красивыми берегами, утопавшими в зелени? Об этом люди уже вовсю судачили, но в напряженной повестке дня сельского ревкома для такого вопроса не нашлось места. Поскольку все предприятия сбрасывали в реку и ручей свои отходы, на берегах перестала расти даже трава, а сами берега начали обрушиваться. На них скопились кучи мусора, это оправдывали тем, что реке и ручью совсем необязательно быть такими широкими, они могут и потесниться. По воде плыли не только белые пузыри бумажной фабрики, но и обрывки бумаги, какие-то коробки, иногда, говорят, даже мертвые незаконнорожденные младенцы. Раньше в Лотосовой в изобилии водились красные лотосовые карпы, а теперь и креветок с крабами почти не осталось.

Некоторые утверждали, что загрязнение и шум – это неизбежные спутники общественного прогресса, как и во всех передовых промышленных странах. Газеты рассказывали, что в Японии или Соединенных Штатах даже воробья не встретишь, Англия импортирует кислород. Почему же Китай, принадлежащий к развивающимся странам, в том числе и далекое горное село Лотосы, должен пойти по другому пути? К тому же у нас пока воробьев вдоволь, да и кислорода хватает. Воробьи в Долине лотосов даже считались вредными птицами: каждое лето, когда начинала созревать пшеница, члены коммун ставили на полях соломенные чучела, которые отпугивали прежде всего воробьев.

Если говорят, что наука и демократия – родные сестры, то феодализм и темнота – это своего рода коллеги, типа Золотого юноши и Нефритовой девушки, стоящих перед изваяниями будд. Двадцать с лишним лет мы боролись против капитализма, прежде чем поняли наконец, что капитализм – это все же прогресс по сравнению с феодализмом. А может быть, фактически произошло другое – молодой социализм был отравлен глубоко укоренившимся феодализмом?