Глава 1. Четвертая постройка 4 страница

– Что это за холостяцкая выгода?

– А то, что эта лоточница – первая красавица на селе и очень соблазнительна!

– Как вы, женщина, можете говорить такое!

– Не притворяйся! На свете нет котов, которые бы не любили лакомиться рыбкой. Тебе еще не поздно признаться. Когда началась ваша связь? У нее по этой части наследственный опыт, еще мать ее была проституткой!

– У меня с ней связь?! – всплеснул руками Гу Яньшань и даже отступил на два шага. Глаза его чуть не вылезли из орбит.

– А что? – не без кокетства переспросила Ли Госян, склонив набок голову.

– У меня с ней связь? У меня? – повторил Гу Яньшань. Жилы на его лбу набухли и зашевелились, точно синие дождевые черви. Пятиться в изумлении он уже не мог – позади была стена. – Вот что, Ли Госян, зови сюда членов своей группы, я сниму перед вами штаны и покажу, способен ли я… Ой, будь я проклят, что я сказал…

– Да ты просто хулиган! – Руководительница группы хлопнула рукой по столу, как бы не в силах больше терпеть. Ее глаза округлились, брови встали торчком, все лицо излучало благородный гнев. – Как ты смеешь здесь хулиганить, старый негодяй? Если тебе не терпится снять штаны, я созову общее собрание села и можешь сделать это перед массами! А хулиганство перед женщиной, да еще руководительницей группы, тебе дорого обойдется!

– Я… я случайно это сказал, вы меня просто вынудили, у меня не было другого выхода… Будем считать, что я не говорил этих слов! – залепетал Гу Яньшань, закрыв руками лицо. Он был наивным человеком, без всякого опыта в интригах, и, когда его хватали за больное место, сразу сникал. – Другие ошибки я совершал, но эту никак не мог, у меня… мужская болезнь…

– Это не имеет особого значения! – быстро возразила Ли Госян, хотя была немало изумлена тем, что мужчина признался ей в самой сокровенной слабости. Изумлена и в то же время обрадована, потому что ей было приятно чувствовать себя сильной, духовно унизить этого бородача, который в свое время отверг ее. – Садись, почтенный Гу, давай оба сядем, не надо так переживать! Я с самого начала не имела к тебе никакого зла. Если ты совершил ошибку, зачем же еще дерзить? Наша рабочая группа проводит политическую линию и не столько наказывает кадровых работников, сколько лечит их, спасает. Непримиримы мы только к тем упрямцам, которые мешают нашему движению!

Как бы показывая пример, Ли Госян первая подошла к столу и села. Гу Яньшань тоже сел, но чувствовал во всем теле невыразимую слабость, а в голове – печаль, тоску и холод. В дверь заглянули охранники. Ли Госян жестом велела им удалиться и продолжала:

– Итак, вернемся к нашему разговору. Если ты будешь предельно откровенен с рабочей группой, я могу сама поручиться за тебя перед укомом. – Она вернулась к своему излюбленному тону задушевной беседы и вновь предприняла психическую атаку, надеясь расширить брешь и окончательно сокрушить этого неофициального руководителя сельчан. – Твоя проблема состоит не в том, о чем ты говоришь, а, по-видимому, в гораздо более серьезном. Допустим, что у тебя нет любовной связи с Ху Юйинь, но экономическая, идейная связь несомненно есть. Ты использовал свыше десяти тысяч фунтов государственного риса – ну ладно, рисовых отходов! – чтобы поддержать ее превращение из крестьянки в торговку, в новую капиталистку, в первую богачку вашего села. Эта женщина не так проста, как кажется. Кстати, какие у нее отношения с Ли Маньгэном? Они числятся назваными братом и сестрой, но у Ли Маньгэна вроде бы нет того, что ты именуешь мужской болезнью? Ведь Ху Юйинь еще ни разу не рожала, а вместо этого занимается накопительством. И Ли Маньгэн служит для нее политической опорой, он в течение длительного времени поддерживал ее обогащение. Далее, очень подозрительны связи Ли Маньгэна с Цинь Шутянем, связи Цинь Шутяня с Ху Юйинь, связи Ху Юйинь с налоговым инспектором, вышедшим из семьи бюрократов и помещиков. Мы установили, что этот инспектор брал с Ху Юйинь за каждый базарный день всего один юань налога, хотя ее ежемесячный доход превышал триста юаней. В чем тут дело? Таким образом, вы долгое время использовали и поддерживали друг друга и стали теплой, отлично спевшейся компанией, фактически кликой, которая держала в своих руках всю политическую и экономическую жизнь села…

Ли Госян выжидательно остановилась. На лбу Гу Яньшаня выступили крупные капли пота.

– Какая клика? Какая клика может быть в нашем селе?! Это же кровопийство, травля людей до смерти!

– Что, испугался? Да, снюхалась ваша шайка! – снова повысила голос Ли Госян. – Конечно, если вы все осознаете, во всем честно признаетесь, можно будет подумать, стоит ли называть вашу группу кликой. Лед толщиной в три фута за один день не намерзает! Еще в прошлом году революционные массы доложили в уездный отдел общественной безопасности о вашей компании… Мы можем ходатайствовать перед укомом, чтобы ее не расценивали как клику, но это зависит от искренности вашей позиции. Вот Ху Юйинь повела себя неискренне и сбежала, боясь наказания, но нам удалось схватить ее мужа Ли Гуйгуя! Ты должен решить, кто ты: известный в селе человек, всеобщий примиритель, надежда и вождь своих односельчан или просто любитель попить и поесть, способный затянуть в свое дело многих людей, а это уже не шутки, от этого зависят жизни…

В словах Ли Госян звучали сочувствие, сердобольность, гуманность.

– О небо, я головой клянусь, что у нас в селе нет никаких клик! – простонал вконец обессилевший Гу Яньшань. За эти минуты он постарел лет на десять.

Глава 7. Молодая вдова

Уже два месяца Ху Юйинь жила в уездном городе Сючжоу провинции Гуанси у дальнего родственника своего мужа, рассчитывая пережить здесь невзгоды, обрушившиеся на Лотосы. «Когда налетает буря, лучше всего спрятаться» – таков пассивный и в то же время распространенный способ, к которому прибегают простые крестьяне. Но есть и другая поговорка: «От монаха убежал, а от монастыря – нет», означающая, что от всех опасностей на свете не спрячешься. К тому же сейчас во всех провинциях проводится одна и та же политика, и, как бы далеко ты ни убежал, достаточно телефонного звонка или телеграммы, чтобы тебя отправили назад под конвоем.

За эти два месяца Ху Юйинь днем и ночью думала о своем «монастыре», то есть о Лотосах. От мужа она получила только одно письмо, полное успокоительных слов, но можно было понять, что движение бурно развивается, вредителей заставляют каяться и во время митингов выстраивают перед сельчанами. Руководители села на собраниях не появляются, всем заправляет рабочая группа. Налогового инспектора, родом то ли из чиновников, то ли из помещиков, подвергли резкой критике. Народные ополченцы реквизировали в зажиточных семьях многие вещи, в том числе и его, Ли Гуйгуя, мясницкий нож, но это даже хорошо, потому что он больно уж страшен… Говорят, что во время этого движения будут снова определять социальное положение каждого. В конце письма Ли Гуйгуй советовал жене подольше не возвращаться и ни в коем случае не отвечать ему. «Ну что за глупый человек! – думала Ху Юйинь. – Из наших собственных дел упомянул только о мясницком ноже, а об остальном я должна сама догадываться… И что это за руководители села не появляются на собраниях: Гу Яньшань, Ли Маньгэн или кто-нибудь другой? В каких зажиточных семьях реквизировали вещи и какие именно? Значит ли это, что отобрали и наш новый дом? Могут ли нам приписать какое-нибудь новое социальное положение? Ох уж эти мужчины! Слишком они неотесаны, несообразительны, даже письма толком написать не умеют…» Но больше писем от мужа не было. Может быть, его схватили?! Чем больше Ху Юйинь предавалась своим догадкам, тем больше холодело ее сердце – точно у курицы, которую после прихода гостя посадили в клетку и которая чувствует скорый конец. Но что это будет за конец, она смогла бы понять, лишь послушав людей и посмотрев на все собственными глазами. Неужели их превратят в отбросы общества и они станут, как нынешние вредители, бродить в лохмотьях, с неумытыми лицами, а детишки будут кидать в них камнями, комьями грязи, ругать, бить и плевать? И не только детишки, но и все «революционные массы» при каждом новом движении, каждой кампании.

О небо, если таков конец, то как же тогда жить? Нет, нет, не может быть! Она никогда не делала ничего дурного, не говорила опасных слов и не ругала власти. Напротив, она смотрела на Гу Яньшаня, Ли Маньгэна и других кадровых работников как на своих отцов и братьев. Да и могла ли простая сельская лоточница питать ненависть к новому строю? Что он ей сделал плохого? Ведь именно после революции исчезли воры и грабители, ночами стало спать спокойно, а мужья прекратили играть на деньги, ходить по проституткам или заводить себе наложниц. Если бы не освобождение, она, со своим хорошеньким личиком, уже давно была бы продана в какой-нибудь портовый публичный дом! Нет, нет, она не имеет и не может иметь ничего общего с вредителями – этими черными душами, погрязшими в черных замыслах, этим гниющим человеческим мусором!

Тем временем в городе Сючжоу, где она нашла пристанище, поползли слухи, что сюда тоже прибудет рабочая группа и развернет движение наподобие земельной реформы. Некоторые ретивые соседи уже спрашивали ее родственника; «Что это за женщина поселилась в вашем доме? К какому классу она принадлежит? Сколько собирается жить здесь? Есть ли у нее удостоверение народной коммуны или хотя бы объединенной бригады?» Ху Юйинь не любила быть назойливой и поняла, что ей пора уходить: она не может больше жить у родственника и подвергать его опасности. «Бегство – еще не горе; горе – это когда некуда бежать». Она решила нарушить совет мужа и вернуться в Лотосы. Раньше она не понимала, что в такое время особенно важно быть рядом с мужем. Пусть под ножом, но рядом; пусть в могиле, но вместе. Эх, Юйинь, Юйинь, плохая ты все-таки, жестокая! На целых два месяца бросить мужа и даже не знать, что с ним… Скорей назад, скорей, скорей!

Она шла с раннего утра до позднего вечера и все время повторяла эти слова под стук собственного сердца, которое отбивало ей такт, словно барабанчик. На плечах у нее была желтая котомка, с какими ходят рабочие люди, а в ней лишь несколько носильных вещей да электрический фонарик. За весь путь она поела только два раза: жареный рис с яйцом и рисовый отвар с соевым сыром. Этот отвар был слишком соленым и темным – не то что у нее на лотке, да и масла в нем явно не хватало. Торговка в белом фартуке продавала его прохожим с таким видом, будто делала им большое одолжение. Ху Юйинь вспомнила, как за своим лотком она разговаривала, шутила с покупателями, и они обращались с ней по-родственному. Съедят миску, подойдут и непременно скажут: «Ну, хозяюшка, до свидания, еще увидимся!» А она отвечала: «Счастливого пути, не заблудитесь, а то жена у ворот, наверно, все глаза проглядела!»

Когда стемнело, Ху Юйинь наконец добралась до Лотосов. «Кто идет?» – внезапно спросил ее человек с винтовкой, отделившийся от черной стены. Ху знала его, это был парень, работавший на току. Когда она приходила за рисовыми отходами, он, вечно покрытый белой пылью, приставал к ней:

– Сестрица, познакомь меня с кем-нибудь, а то так тошно ходить холостяком!

– С кем же тебя познакомить?

– С такой же красивой и глазастой, как и ты…

– Тьфу, безобразник! Вот я тебя с нашей глазастой пестрой сукой познакомлю!

– Нет, мне нравится твоя змеиная талия да высокая грудь!

– Отстань! Кому ты нужен со своими копытами? Смотри, кликну вашего заведующего…

– Больно уж ты злая, сестрица!

– Отстань, отстань! Родители давно умерли, вот тебя и некому учить.

Да, видно, кампания в селе еще не кончилась, раз даже на ночь посты выставляют. Такой хулиганистый малый и тот выдвинулся, с винтовкой расхаживает…

– А, это ты, сама вернулась? – Парень тоже узнал ее, но заговорил очень холодно и резко, как будто плетью хлестнул в темноте, и тут же отошел. Раньше он непременно стал бы заигрывать с ней, а то и руки в ход пустил бы. И что означает его странный вопрос? Неужели, если бы она не вернулась сама, за ней послали бы погоню? Сердце Ху Юйинь сжалось, она почти побежала по плитам главной улицы. На стенах чуть ли не всех домов и лавок были написаны или наклеены какие-то лозунги, но она не могла различить их в темноте. Споткнувшись о порог собственного старого дома, она едва не упала. На дверях висит замок – стало быть, мужа нет дома, однако замок знакомый, медный, оставшийся еще от родителей. Что же делается с новым домом? На нем тоже наклеены какие-то белые полосы, причем две из них перекрещиваются. Что это значит, неужели дом не только отобран, но и опечатан? Она судорожно нащупала в котомке электрический фонарик и посветила на родные красные двери. Над ними висела вывеска, написанная черными иероглифами по белому фону: «Выставка классовой борьбы в Лотосах». Вот тебе и на, дом действительно обобществили, да еще выставку устроили! Но муж об этом ничего не писал… Эх, Гуйгуй, бестолковый ты все-таки человек, да и запропастился куда-то среди ночи! Что же ты не почувствовал, что твоя жена возвращается, не встретил ее, бесчувственный кусок меди? Впрочем, она тут же поняла, что искать его почти бесполезно – из него все равно ничего дельного не выжмешь. Лучше пойти к Гу Яньшаню. Он человек честный, справедливый, добрый, всегда всем помогает. К тому же он единственный в селе старый революционер, пользуется большим авторитетом и многое знает… Ху Юйинь быстро шла по улице в своих матерчатых тапочках, и ее шагов было почти не слышно, как будто она летела. Ворота зернохранилища оказались заперты, но калитка открыта. Сторож, увидев ее, вдруг отступил на шаг, словно встретил привидение. Странно! Раньше люди, особенно мужчины, всегда улыбались ей и глаз не могли оторвать от ее тела. Но ей некогда было выяснять, за человека принимает ее сторож или за привидение, хотелось скорее найти Гу Яньшаня.

– Дядюшка, скажите, заведующий у себя?

– Ты спрашиваешь о нашем заведующем? – как эхо откликнулся сторож, выглянул из калитки и, убедившись, что поблизости больше никого нет, приглушенным голосом продолжал: – Не ищи его, он влип в серьезное дело, вместе с тобой. Говорят, он разбазарил больше десяти тысяч фунтов риса, поощрял капитализм и все такое. Его давно посадили, стерегут днем и ночью, даже ремень от штанов отобрали, чтоб не повесился… Бедный человек!

У Ху Юйинь снова сжалось сердце: она и представить себе не могла, что почтенного Гу могут посадить… В ее глазах он всегда был представителем нового общества, власти, коммунистической партии. А теперь его стерегут как преступника… Но что дурного мог совершить этот добрый человек? На крови и поте таких, как он, стоит вся страна, разве он мог выступить против нее?

Ху Юйинь вышла на улицу и тут заметила, что на втором этаже дома Гу Яньшаня горит тусклый свет. Глядя на него, она представила себе, как Гу сидит под лампой и пишет показания или думает, как обмануть тюремщиков и покончить с собой. Нет, не может этого быть! Почтенный Гу, ты должен быть дальновиднее, тебя наверняка схватили по ошибке или чьему-нибудь наговору, все сельчане будут писать о тебе в уезд, в провинцию, куда угодно. Даже дети и те знают, какой ты хороший человек, ты всегда делал только добро… В эти мгновения Ху Юйинь забыла о собственных страхах и опасностях, ее мучило лишь сознание несправедливости, которую учинили над почтенным Гу.

А, вспомнила! Ведь три месяца назад руководительница рабочей группы Ли Госян, сидя в их новом доме, пахнувшем деревом и свежей краской, уже называла ей эту цифру – больше десяти тысяч фунтов риса; говорила, будто Ху Юйинь получила их незаконно. Выходит, почтенный Гу сейчас сидит из-за этого? Она, Ху Юйинь, нарушила закон, торговала рисовым отваром, наживалась, а страдает совсем другой человек? К счастью, полторы тысячи юаней еще остались, они спрятаны у Ли Маньгэна, надо немедленно пойти к нему и сдать их. Уж Ли Маньгэн-то, наверное, в чести, все-таки секретарь партбюро, так что у нее в селе есть опора. Он ей названый брат, но на самом деле ближе родного…

Ху Юйинь снова побежала по улице – не то побежала, не то полетела. Ее мысли путались и в то же время были ясны. Ах, Маньгэн, Маньгэн, ты тогда не смог жениться на мне, иначе тебя исключили бы из партии, но на причале у Лотосовой ты все-таки обнимал и целовал меня. Обнимал так крепко, что у меня все косточки ныли. Ты поклялся тогда, что всю жизнь будешь защищать, оборонять меня… Тот причал еще на месте, и каменная плита, на которой мы стояли, тоже… Так защити же свою сестричку, спаси ее, спаси!

Она не помнила, как переправилась через реку, как вскарабкалась на берег, как застучала в дверь дома Ли Маньгэна. Ей не часто приходилось бывать в этом доме, но она знала его, считала своим родным. В некоторые места достаточно сходить один раз, и уже помнишь их вечно, всю жизнь.

Дверь открыл не Ли Маньгэн, а его высокая и крупная жена по прозвищу Пятерня. При виде гостьи Пятерня отшатнулась точно так же, как сторож зернохранилища. Ху Юйинь вновь смутилась. Она привыкла к мужскому вниманию, к женской зависти, ревности – к чему угодно, только не к тому, чтобы от нее шарахались, как от черта.

– Маньгэн дома? – спросила Ху Юйинь, решив не замечать страха Пятерни. В конце концов, она пришла не к ней, а к человеку, который когда-то любил ее и дал ей клятву верности.

– Никогда больше не приходи к нам и его не ищи! Ты чуть не погубила и его, и всю нашу семью, чуть всех нас в тюрьму не засадила! Сейчас начальство послало его в уезд на перевоспитание, с вещами послало!… Деньги, которые ты ему всучила, люди нашли, они в руках рабочей группы…

Ху Юйинь показалось, что она оглохла от ударившего рядом грома. Ошеломленная, она покачнулась и запричитала:

– А-а, это все мой муж виноват… О небо, дурак бессовестный!

– Дурак? Да он просто разбойник! Грозился зарезать председательшу рабочей группы, но не вышло… Сейчас он на кладбище!

С этими словами Пятерня захлопнула перед Ху Юйинь тяжелую дверь, как перед назойливой попрошайкой. Юйинь чуть не свалилась с ног, но она не могла, не должна была падать перед этой дверью, потому что иначе она действительно выглядела бы жалкой нищей, свалившейся от голода у чужого дома. И она не упала. Она сама удивилась, откуда нашла в себе силы, и не только не упала, а снова пошла, побежала, полетела, не слыша своих шагов.

Гуйгуй, где ты? Пятерня сказала, что ты хотел зарезать руководительницу рабочей группы, но это невозможно, ты не мог, ты слишком робок, ты боишься даже быков и собак… Нет, это невозможно! Ты остался для меня единственным родным человеком на всем свете, но ты почему-то не ждал меня дома, а запер двери на замок. Зачем ты убежал на кладбище, что там делаешь? Глупый, там ведь мертвецы лежат, люди даже днем туда боятся ходить, а ты ночью отправился…

И тут в ее затуманенный мозг вдруг молнией ворвалась страшная мысль: о, Гуйгуй, мой милый Гуйгуй, неужели ты… Нет, ты не мог, не мог! Даже не дождавшись меня, не повидавшись со мной?!

Истошно крича, она продолжала бежать по размытой дороге и, как ни странно, не падала. Конечно, это было глупо, но она кричала, плакала, звала, надеясь, что Гуйгуй все же услышит, откликнется, придет…

Когда они познакомились – вернее, их сосватали, – ему было двадцать два года, а ей восемнадцать. Он показался ей высоким, красивым, но слишком стеснительным – его лицо вечно краснело, как обезьяний зад. Отец и мать говорили ей, что это хорошо; к тому же он сын мясника и всю жизнь будет кормиться убийствами, как требовал гадатель. Однако она была недовольна и в душе постоянно сравнивала его с Ли Маньгэном. Гуйгуй, разумеется, проигрывал в этом сравнении, и она злилась, чувствовала себя униженной, несчастной. При одном только появлении жениха она сразу опускала голову, надувала губы и молча ругала его. К счастью, Гуйгуй оказался очень хорошим человеком: ни слова не говоря, он каждый день являлся к ним на постоялый двор, таскал воду, рубил хворост, подметал комнаты, чинил крышу, стирал в реке пологи от кроватей и одеяла. Делал он все быстро и хорошо, а когда заканчивал, сразу уходил. Родители Ху Юйинь не раз хотели оставить его обедать, но он никогда не соглашался, даже лицо не желал помыть. Соседи говорили, что хозяева постоялого двора, видно, совершили в предшествующем рождении много добрых дел, раз получают такого великолепного зятя, а их дочке просто повезло с женихом. И чем больше дулась на него Ху Юйинь, тем больше он нравился ее родителям и соседям. Сам же он ни секунды не бездельничал, как будто демонстрировал невесте свою силу и смирение. В конце концов он начал стирать даже ее одежду и чулки. Ху Юйинь делала вид, что не замечает этого, и думала: «Ну что ж, стирай, стирай, раз тебе так нравится! Можешь хоть всю жизнь стирать…»

Так – не в ссоре, но и не в мире – прошло целых полгода. За это время Ху Юйинь постепенно притерпелась к Ли Гуйгую и, неизвестно каким образом, стала считать его симпатичным, вежливым, даже милым. Если он почему-то не появлялся, она уже не находила себе места и по нескольку раз выбегала за ворота, чтобы поглядеть вдаль. Отец и мать втайне посмеивались над этим, соседи тоже улыбались, а чего, собственно, было смеяться? Гуйгуй понемногу вытеснил в ее сердце Ли Маньгэна, почти сравнялся с ним. К тому же Ли Маньгэн успел жениться, взял к себе в дом такую же, как он, высокую и крупную девушку – только, к сожалению, слишком воинственную, способную даже тигра придушить. Чем Ли Гуйгуй хуже его? Только Гуйгуй ее собственный, ее жених, ее будущий муж. И вообще: чем он плох? Он очень прилежен, проворен, вежлив, тих и не выругается никогда. Их свадьба проходила так пышно, так ярко, даже ансамбль из уезда приехал, и актрисы, прекрасные, как ангелы, пели вместе с ней на свадебных «Посиделках», провожая ее замуж. Потом все пожилые сельчане говорили, что на сто ли ^[23]в округе никогда не было таких пышных свадеб, даже в семьях побогаче, чем их дом…

Ветер гнул к земле травы и деревья, а Ху Юйинь отчаянно бежала вперед. Ей казалось, что муж бежит рядом и разговаривает с ней. А ты помнишь, Гуйгуй, как в ту свадебную ночь актрисы проводили нас в спальню, сами ушли и мы остались вдвоем? Мы тогда очень устали, очень – ведь пели целый вечер. Ты, глупыш, снова покраснел и опустил голову, даже взглянуть на меня не смел. Потом лег в постель, не раздеваясь. Мне было горько и в то же время смешно: ты так стеснялся, будто сам был невестой… Думаешь, я не стеснялась? Но ты стеснялся еще больше. Мне вдруг показалось, что ты мне не муж (я тогда сама стыдилась этого слова), а младший брат и что ты никогда не будешь ни ругать, ни бить меня, а только слушаться и что это хорошо. Ту ночь мы оба проспали одетыми, не прикасаясь друг к другу. Смешно, правда? Наутро, еще до рассвета, ты поднялся и начал таскать воду, готовить еду, убирать дом, в котором гуляли всю ночь, – ни одной шелушинки от тыквенных семечек или земляного ореха не оставил. А я ничего этого не знала, я продолжала сладко спать. Наверное, я капризна: когда была девушкой, меня баловали родители, а потом ты начал баловать…

Вечером того же дня в наше село привезли волшебный фонарь. Тогда у нас еще не было кино, а только плохонький волшебный фонарь раз в месяц, да иногда – театр теней, правильно? Я еще помню, что в тот вечер по волшебному фонарю показывали «Женитьбу молодого Эрхэя» ^[24]. Герои, юная и удивительно красивая пара, выступали за брак по любви, встречались вечером в лесу, но какой-то нехороший человек из сельского управления поймал их и отвел в райисполком. Я смотрела, смотрела и стала потихоньку придвигаться к тебе. Ведь это сплошной феодализм, когда детей женят родители, через свах, а сельские активисты хватают кого хотят. Как хорошо, что мы родились в новом обществе, где нет феодализма, где юноши и девушки могут сидеть вместе и их не преследуют. В тот вечер было очень темно, на небе ни единой звезды. Ты тоже смотрел, смотрел и вдруг положил руку мне на талию, а потом отдернул ее как ошпаренный, но я не дала отдернуть и даже шлепнула тебя по руке. Так мы и сидели обнявшись – ведь мы муж и жена, а не какие-нибудь любовники, – и ты уже больше не отпускал меня…

Вместе мы все могли сделать, потому что ты всегда опирался на меня, следовал за мной, слушался меня. Ты еще говорил, что я – твой командир и твоя императрица. Откуда ты брал эти глупые слова? Наверное, из всяких фильмов – старых и новых. Я тоже хорошо относилась к тебе и старалась не показывать свой характер. Потом мы уже больше не краснели, когда оставались наедине, но у нас возникла новая проблема – почему-то не получалось детей. Как мы хотели ребеночка! Без него наша жизнь выглядела какой-то неполноценной, недолговечной, хотя жили мы очень хорошо. Ребенок был бы плодом нашего общего дерева, кусочком плоти от наших сплетенных тел. Только он мог сделать нашу жизнь действительно совместной и вечной… Из-за этого я часто плакала тайком от тебя, а ты тяжело вздыхал. Мы отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечаем. Я стала иногда браниться с тобой, но потихоньку, так, чтобы соседи не услышали. Но мы не сердились друг на друга, я винила только себя, а ворчала из суеверного страха. Ведь мы с тобой были так счастливы вдвоем, так глупо счастливы, что наше счастье перебегало дорогу нашему маленькому. Мы должны были ссориться и ругаться, как все. Ах, Гуйгуй, Гуйгуй, почему ты все время молчал? Ты только хмурил брови и выглядел недовольным. Ты не хотел, чтобы я торговала на базаре, не хотел строить новый дом, который действительно принес нам несчастье. Из-за этого дома мы и поссорились по-настоящему, я даже ткнула тебя в лоб палочками… Ху Юйинь все бежала и бежала в темноте. Она как будто стремилась догнать мужа, но он бежал быстрее, и догнать его никак не удавлюсь.

– Гуйгуй, бессовестный, подожди меня, подожди! – громко кричала она. – Мне хочется поговорить с тобой, о многом поговорить, а я еще не сказала тебе самого-самого главного…

За ней тоже кто-то бежал – неизвестно, человек или оборотень, – чьи-то шаги гулко отдавались в темноте. Ху Юйинь не оборачивалась, ей было важнее догнать мужа. Она помнила, что духи ходят бесшумно, значит, за ней гонится человек. Но зачем она ему? У нее уже ничего нет – ничего, кроме бьющегося сердца. Неужели из-за этого сердца ее будут хватать, связывать, таскать на собрания, критиковать? Если бы я была с Гуйгуем, вы не смогли бы меня связать: я перекусила бы вашу веревку зубами, будь она хоть из пальмового волокна…

Ху Юйинь взбежала на кладбищенский холм. Его всегда считали нечистым местом, но сейчас она ничуть не боялась. С древности здесь накопились тысячи могил жителей села: хороших и дурных, умерших своей смертью и погубленных, старых и молодых, мужчин и женщин, попавших в рай или ад. Все они нашли успокоение на этом желтом холме, выбранном по старинным законам геомантии.

– Гуйгуй, где ты? Где ты?

Ветер свистел, луна затаилась – ничего не было ни видно, ни слышно. Кругом лишь чернели могилы.

– Гуйгуй! Где ты? Откликнись, это я, твоя жена!

Ее тонкий, высокий голос прозвучал очень протяжно и печально. Он, казалось, заглушил все остальные звуки в мире, и не только звуки – даже блуждающие зеленые огоньки на могилах вдруг померкли. Ху Юйинь с трудом ковыляла между ними. До сих пор она ни разу не падала, а тут споткнулась и упала в свежевырытую могилу. Она не могла выбраться из нее, да и не очень старалась – не лучше ли остаться здесь навеки?

– Сестрица Лотос, не надо кричать и звать! Гуйгуй уже не может ответить тебе…

– Ты кто? Ты кто?

– А ты не узнаешь меня по голосу?

– Ты человек или дух?

– Как сказать… Иногда дух, а иногда человек…

– Так ты…

– Я Цинь Шутянь, Помешанный Цинь.

– А, вредитель! Убирайся скорей! Не прикасайся ко мне, убирайся!

– Я же ничего дурного не имел в виду, я добра тебе желаю! Сестрица Лотос, умоляю, будь тверже, пожалей саму себя, жизнь ведь еще длинная…

– Я не просила тебя бегать сюда и жалеть меня! Сейчас темно, а ты – плохой человек, правый элемент…

– Сестрица, но ведь твоего мужа тоже объявили новым кулаком…

– Врешь! Каким новым кулаком?!

– Я не вру…

– Ха-ха-ха! Выходит, я новая кулачка? Кулачка, торгующая рисовым отваром! Ты что, пугать меня решил, пугать?

– Я не пугаю тебя. Это чистая правда. Что называется, на железной доске вырезана и гвоздями прибита…

– Ты не смеешься?

– Простая черепаха не смеется над съедобной – обе копошатся в грязи! Мы с тобой оба в беде…

– Чтоб тебя гром разразил! Это все из-за тебя, ты виноват! Когда я выходила замуж, тебе приспичило явиться к нам со своей шайкой оборотней и бороться против феодализма, участвовать в свадебных «Посиделках»… Посиделки-переделки! Ты мне всю жизнь испортил… У-у-у, у-у-у… На кой черт тебе понадобилось собирать эти песни и бороться с феодализмом? Мало, что себя погубил, так еще Гуйгуя и меня…

И тут она вдруг услышала:

Свеча то синим, то зеленым вспыхнет,А рядом плачет девушка несмело.Свеча потухнет, плач затихнет,От слез невеста окаменела.Свеча горит, горит зелено-сине,Прощается с невестой хор девичий.Поет тоскливо, даже сердце стынет,В глазах как иглы – песня слезы кличет.

Помешанный Цинь действительно помешался: сидя на могиле, он пел песню из своего представления «Посиделки», объявленного большим ядовитым сорняком.

Часть III ЛЮДИ И ОБОРОТНИ (1969 г.)

Глава 1. Новые несчастья

Когда движение за «четыре чистки» завершилось, Лотосы из разряда «черных гнезд капитализма» были переведены в «оплот борьбы за социализм». Перемены коснулись прежде всего внешнего облика сельской улицы. Раньше на ней стояли в основном почерневшие деревянные дома, а теперь они на высоту двух метров были побелены известкой, да еще украшены алой каймой. Через каждые два дома красовались лозунги, написанные в старинном стиле: «Возродим пролетариев и уничтожим капиталистов», «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая» ^[25], «Защитим плоды четырех чисток», «Классовая борьба – чудодейственное средство». В начале и конце улицы висело несколько лозунгов со словами «да здравствует», перекликавшихся друг с другом. На каждые ворота были приклеены парные надписи, выполненные одним шрифтом и по единому трафарету: «Пойдем по пути Дачжая», «Поднимем красное знамя Дачжая». Таким образом, главная улица превратилась в улицу лозунгов, написанных красными иероглифами по белому фону, что сделало все дома весьма нарядными.