Лужица кетчупа на краю тарелки похожа на застарелую, засохшую кровь. Тычу картошку фри в самый центр, веду по ободку – остается тонкий жирный след. Точка. Черта. Петля.
Подпираю щеку рукой. Точка-точка-огуречик-вот и вышел… Мой - похож на висельника.
Не хочу. Бросаю картофелину, вытираю пальцы салфеткой. Не могу есть, когда на меня смотрят.
А Рома откровенно разглядывает. Сидит, обхватив высокий стакан с колой. Молчит.
Полчаса, которые мы провели в кафе, я жду вопроса. Я готов ответить – мысленно отрепетировал все возможные варианты. Стекло пыльное – россыпь светло-серых пятнышек, будто следы попавшего в ловушку маленького зверька. Он в панике, напуган – сердечко колотится, будто вот-вот разорвется. Он петляет, а потом останавливается. Сам. Потому что это бессмысленно. Некуда деться. Прикладываю ладонь к стеклу – по контуру тут же появляется дымчатый след.
- Не любишь?
Вздрагиваю, отдергиваю руку. Теряюсь. Ответа на этот вопрос среди подготовленных вариантов -не находится.
- Нет.
- Тогда зачем заказал?
«Что было первым в списке – то и взял, да?»
- Я… Нормально.
Картошка остыла. Кажется, будто жуешь целлофан.
- Ты не обязан есть.
Картинка - словно черно-белый кадр из фильма. У спортзала, в углу, Илья: пальцы сжимают лямку рюкзака - побелевшие, будто мелом перепачканные, взгляд вниз, на пол, под рукой Ромы. Со стороны кажется: Рома упирается в стену, чтобы не позволить Илье уйти.
«Ты не обязан».
Легкий кивок, а потом Илья поднимает голову, его встревоженный взгляд останавливается на мне.
Послушно отстраняюсь, позволяя забрать тарелку. Рома переставляет ее на край, достает из кармана мобильный.
Сейчас как раз, наверное, закончился английский. Если извиниться, оставить деньги и уйти, то можно успеть вернуться в школу к началу биологии. Сую руку в карман, выгребаю на стол мелочь и смятые купюры. Пальцами провожу по маслянистому краю, распрямляя. Десять.
- Мы? Встречаемся как обычно.
Передвигаю монеты: выкладываю рядом с купюрой, по контуру. Одиннадцать. Тринадцать.
- Прямо возле кинотеатра. Там созвонимся.
Пятнадцать.
- Я с братом Илюшки.
Сбиваюсь. Палец прижимает пятак к столешнице – в самом центре. Кажется, что приклеился. Поднимаю взгляд на Рому. Запустил пятерню в длинную челку, смотрит в окно, ероша волосы. Похож на дикобраза. По крайней мере, в профиль.
Так брата никто не называл.
Только «Илья». Не знаю почему. Думаю, иные варианты ему бы не понравились.
«Ты никогда не пробовал».
«Не собираюсь тебе отвечать».
Сжимаю губы.
Рома показывает на рассыпавшиеся по столу монеты, качает головой:
- Ладно, Свет, я тебе перезвоню.
На биологию я уже не успеваю. Можно просто пойти домой. У Андрея сегодня рабочая смена, значит, вернется он только в десять.
- Пойдем с нами в кино?
Сую руки в карманы, тянусь к стакану с колой. Он смотрит. Смотрит и смотрит - и поэтому я чувствую себя так, будто меня заставили читать стихотворение, а я забыл все слова.
Выбритые виски, четыре стальных колечка в ухе: одно под другим - по ободку. Словно пальцем коснулся: раз-два-три-четыре – и сразу же взглядом на входную дверь, которую осторожно прикрывает высокая нескладная девица с зонтом-тростью в руках.
- Я не Илья.
- Знаю. Иначе бы тарелка была пустой, - фыркает, приглаживает волосы.
Удивление – легкое, порывом апрельского ветра по длинному затхлому коридору. Сквозняк.
- Он это любил?
- У меня спрашиваешь? - Рома отсчитывает купюры – пальцы тонкие, загорелые, с аккуратными короткими ногтями. – Ты его брат.
Илья любил засахаренные финики.
Такие приторно-сладкие до тошноты, нанизанные на длинные деревянные шпажки. Меня мутило от одного их запаха в нашей комнате.
- Двигаем, Валя.
Если пройти мимо метро, чуть дальше – за Дворец спорта, пролезть через погнутые прутья забора – будет небольшой стадион. Я помню это еще с тех пор, как мы ходили туда с Ильей. Если с ним – то, наверное, дело было совсем давно. Либо до Андрея, либо в первый год, когда он переехал к нам. Потом я больше не вставал на ролики – совершенно точно.
Кататься было не очень удобно: дорожка неровная, с растрескавшимся асфальтом, но я был тоже не слишком хорош, так что меня устраивало.
Илья гонял на скейте. Как сейчас его друзья.
Трибуны в три ряда – кидаю рюкзак на скамью, устраиваюсь рядом. Кажется, ничего не изменилось.
Парень, что сидел в столовой напротив меня, подходит к Роме.
- А он зачем притащился?
Даже не пытается говорить тише.
Картинка перед глазами - как выдранный из контекста видеоролик. Тишина коридоров после звонка. Илья строчит что-то в тетради. Парень сидит на подоконнике рядом, разложив на коленях учебник.
- Не успеешь, Мещерский.
- Заткнись.
- Нужно было делать до-ма-а, - тянет, смеясь, смотрит на Илью сверху вниз. – А ты чем занимался?
- Арс, заткнись. Типа сам готов?
- Нет.
- Списывай.
- Не хочу.
Поднимает голову.
Моргаю, отворачиваюсь. Холодно. Стягиваю концы шарфа – давление ткани на горло. Отпустить. Вдохнуть ртом.
- Я его пригласил, а что?
- Да ничего. Пофиг.
Я мог бы пойти домой. Закончить с уборкой, сделать уроки – да просто посмотреть спокойно телик, в конце концов. Потом съездить к матери и в семь уже быть у телефона, ждать контрольного звонка от Андрея. Но… Не знаю.
Мерзнуть здесь ничуть не хуже, чем сидеть в пустой квартире. Набираю в горсть мелких камешков – они холодные, острые. Выкладываю их один за другим - цепочкой.
- Вы похожи.
Мальчишка – как экзотическая птичка из учебника географии. Флора и фауна Полинезии. Россыпь веснушек и глаза - ярко-зеленые, будто первая вышедшая из-под снега трава.
Даже не вопрос. Просто замечание – смесь любопытства и дружелюбного интереса. Пожимаю плечами:
- Я знаю.
Морщит нос, переминается с ноги на ногу.
- Какая у вас разница?
Вопрос не причиняет боли. Ничего. Как камешек, сброшенный в колодец: гулкое эхо и далекий тихий всплеск.
- Год.
- Ого. Мама поспешила, да?
Улыбается, начинает увлеченно перестраивать мою цепочку, закручивая ее спиралью.
- Сережа, отвянь от него.
Мальчишка корчит рожу, демонстрирует отставленный палец и тут же поясняет мне:
- Брат. Придурок.
А вот они не похожи.
- Но мы не похожи.
Забавно.
- Да.
Парень как раз останавливается на площадке между рядами, перед ним - каскад раскрошившихся ступеней. Слегка сгибает в колене одну ногу – доска наклоняется. Почти-движение.
- Чтоб ты навернулся, - ласково напутствует мальчишка.
Зажмуриваюсь. Шелест – будто шум реки, пробившей лед. И хлопок.
- Ну, фак же!
Самое внятное из бессвязного бормотания.
- Да, Димочка?
И сразу же – толчок в плечо. Вздрагиваю, открываю глаза. Сережа заглядывает мне в лицо.
- Ты катаешься?
- Нет.
- Ну… это можно исправить.
Андрей говорит, что я неуклюжий. Он с нажимом, не осторожничая, касается синяков на моем теле, коротко, строго спрашивает: «Откуда?», как будто его интересует история каждого. Их всегда много. И я не знаю – «откуда». Выдумываю. Потому что придуманный ответ лучше молчания. Молчание – повод хмуриться и стискивать подбородок, чтобы я не мог опустить взгляд: «Дерешься? Или обжимаешься по углам?»
Я не делаю ни того, ни другого. Но Андрею плевать.
- Все, поехали. Как раз успеем к началу.
Рома закидывает пустую пивную бутылку в урну, кивает мне. Поднимаюсь, вытираю грязные пальцы о джинсы, оставшиеся камешки ссыпаются с колен.
Я не думаю, что могу…
«Не можешь. Ты вообще ничего не можешь».
«Это не…»
«Что? Не так? Ты мог бы хоть раз сказать, что он сам оставляет все эти следы».
«Стало бы только хуже».
«Приглашают не тебя. Все это – не твоя жизнь».
- Э-э-эй, Валя.
Рома стоит рядом, смотрит насмешливо.
- Не спи.
Мне кажется, что сейчас он непременно коснется меня: пихнет в плечо или дернет за руку. Я чувствую это «почти-почти», цепляю рюкзак со скамейки и пячусь назад.
- Я не поеду. Вспомнил, что нужно еще кое-что сделать, а потом - к маме в больницу.
- А что с матерью?
- Ничего страшного.
-Ну… хорошо. Тогда пока, - улыбается, легко тянет за конец шарфа. Глубоко вдыхаю и разворачиваюсь.
- До завтра.
В спину. Радостное, пронизанное апрельским безудержным, словно только что родившимся солнцем. Легкое, счастливое, в веснушках «до завтра».
И я вижу, как оно сворачивается, сгорая, как бумага, осыпается к моим ногам. Не мое, сворованное «до завтра».
Больница пахнет… больницей. И никак иначе. Беспомощностью и болью. Серый свет, словно паутина – липнет к лицу и пальцам.
Этот же серый свет, как туман в низинах, тенями лежит на мамином лице и в ложбинке между ключицами. Усталость. Ей, наверное, тяжело говорить, и я должен сам задавать вопросы, но… у меня не получается выпихнуть из себя ни слова. Вот мы и молчим, глядя друг на друга. Сжимаю в руках пакет сока – купил его по дороге, потому что знаю: к больным просто так не ходят. Не помню, чтобы мне приходилось кого-то навещать раньше. К Илье, когда у него вырезали аппендицит, меня не пускали. Мама сказала, что не стоит собирать на себя лишние бактерии. Но, в любом случае, это было давно. Тогда мы еще жили с отцом, и он, кажется, не слишком сильно пил.
- Ты поздно. В школе задержали?
- Нет. Я гулял.
- Один?
- С друзьями.
Глаза мамы удивленно раскрываются. Это настолько… странно?
«Когда от тебя такой ответ слышат впервые года за два – неожиданно как минимум, поверь мне».
Сжимаю губы, игнорируя.
- Ты не рассказывал о них, Валя.
- Мам… это не мои. Ильи.
Хмурится, откидывает край одеяла, тянется к моей руке. Я инстинктивно поджимаю пальцы.
- Чем вы занимались?
- Ничем. Просто прогулялся. Разговаривали.
- Я не хочу, чтобы ты с ними общался, Валя. Ты же понимаешь, мы не знаем, почему Илья…
Замолкает. Понимаю, о чем она хочет сказать. Илья не оставил ничего, хоть отдаленно намекающего на причины. Но если у них есть ответы? Я хотел бы знать.
- Хорошо. Мам, не волнуйся.
Кивает. Улыбается слабо – уголки губ дрожат.
- Как в школе?
- Хорошо.
- А дома?
Я знаю, о чем она хочет спросить – подтекстом, на самом деле – как Андрей. Тошнота подкатывает к горлу. Зачем? Он не нужен нам.
«Скажи…»
- Все хорошо.
Пауза. Набираю воздуха в легкие. Трудно. Галдят мамины соседки по палате, и мой вопрос получается совсем тихим. Да даже и не вопрос… Так…
- Мам, ты сказала им, что…
- Валя, он нас любит. Мы нуждаемся в заботе Андрея. Особенно сейчас. И… тебе нужен отец.
По капле – воздух с шипением выходит из легких. Сжимаю губы, чтобы только не хватать его, как рыба, жадно, ртом, задыхаясь.
- Он не сделал ничего плохого. Я... просто… ну, понимаешь… Обычная ссора. Такое бывает.
- Когда ты вернешься?
Мама улыбается облегченно, холодные пальцы накрывают мою ладонь.
- Два-три дня. Им нужно закончить обследование.
- Хорошо. Я пойду.
Два-три дня, потом будет легче. Снова. Чуть проще.
- Давай, чтобы не возвращаться поздно. Сейчас на улицах столько уродов.
«Открой ей секрет, кто самый главный ублюдок».
- Выздоравливай.
Оставляю сок на тумбочке возле кровати. Упаковка нагрелась, и на боках остались вмятины от моих пальцев. Обнимаю. Мама пахнет безысходностью и болью. Мне хорошо знаком этот запах.
Я пытаюсь избавиться от него каждый раз, когда по вечерам принимаю душ. Но сколько не три кожу – до красноты, пока не начинает гореть… Ничего не выходит.
Без четверти десять я уже в кровати. Свет выключен. Только желтые, как пушистые светляки, огоньки за темным заляпанным стеклом. Шум машин усыпляет.
«Каково это, каждый день быть окруженным столькими людьми?»
Провожу пальцами по прохладной, чуть шероховатой ткани наволочки. Имена, лица, обрывки фраз из долгого сумбурного «сегодня» – яркая, дикая карусель в голове.
«Ты знаешь. У тебя были друзья».
«Было весело».
«Что сейчас изменилось?»
«Ты знаешь».
Каким Илья был за пределами этой квартиры, нашей семьи? Свободным?
Илюшка…
- Спокойной ночи.
Когда открывается входная дверь, я задерживаю дыхание. Рука инстинктивно тянется под подушку, пальцы обхватывают мобильный.
Течение времени: шум воды в ванной, звуки с кухни – щелчок закипевшего чайника, звон посуды. Будто записанное на пленку, с помехами. Помехи – мое дыхание. Если стараться вдыхать как можно реже или дышать беззвучно – получается только хуже. Громко, хрипло. Но остановить себя не получается. Голое плечо и лопатки покалывает холод. Осторожно подтягиваю одеяло до шеи.
Ведь может же обойтись, да? Он устал. Он хочет спать. Или просто… забыл обо мне. Сейчас Андрей выключит в кухне свет и пройдет в спальню. Зажмурившись, повторяю про себя: «Иди… дальше…» Заклинание.
Не работает. Ручка подворачивается, стул, подпиравший дверь со скрипом едет по вытертому паркету.
