Государственного управления. Демографические показатели могут выступать высшим мерилом оценки деятельности властей в различные исторические эпохи

Демографические показатели могут выступать высшим мерилом оценки деятельности властей в различные исторические эпохи. Показатель прироста населения, взятый по периодам фактических правлений в истории России XX века, точно фиксирует вариативность динамики естественного воспроизводства населения. Прослеживаемая зависимость в изменении демографических тенденций от смены высшего политического руководства страны вновь доказывает принципиальную возможность управления демографией (рис.1.1.17). [53]

Рис. 1.1.17. Темп прироста населения России по периодам правлений

 

Абсолютно отрицательными в демографическом плане интервалами отечественной истории являются ленинский и ельцинский периоды. Характерно, что оба они были связаны с резким революционным разрывом с традицией цивилизационной идентичности России.

Предложенные статистические обобщения могут вызвать два возражения. Первое возражение – математическое – периоды правлений имели различную хронологическую протяженность, а потому прямым образом несопоставимы. Второе – историческое – в ряде правлений имелись разновекторные политические курсы и даже смена идеологических парадигм.

Для уточнения целесообразно верифицировать полученные выводы путем оценки демографических показателей на равномерных временных интервалах – по десятилетиям. Расстановка десятилетних периодов по степени уменьшения прироста населения позволяет делать утверждение об отсутствии однонаправленности популяционного движения (рис. 1.1.18). [54]

 

Рис. 1.1.18. Динамика естественного воспроизводства населения по десятилетиям XX в.

Основной практический вывод, следующий из демографического приложения теории вариативности развития, заключается в доказательстве отсутствия универсальной предопределенности процессов естественного воспроизводства и возможности управления ими.

Вместе с тем, признание идейно-духовного состояния общества в качестве основного фактора популяционной динамики предполагает существенное совершенствование демографической политики. Помимо материально-дотационного рычага, она должна включать в себя меры управленческого воздействия на мировозренческо-ценностные ориентиры населения.

 

1. 2. Экономическая вариативность

Стремление к научной обоснованности стратегического целеполагания экономической политики государства не может обойтись без вопроса о страновой цивилизационной специфике. Исследовательская задача выглядит как верификация гипотезы об обусловленности экономического успеха уровнем цивилизационной адаптированности системы хозяйствования. На сегодня в традиционном научном экономическом дискурсе и управленческой практике вопрос об особом цивилизационном ресурсе экономического развития акцентирован совершенно недостаточно.

Абстракция «экономического человека»

Генезис либеральной универсалистской концепции свободного саморегулирующегося рынка контекстуализируется в рамках специфической модели мироздания, утвердившейся в общественном сознании Западной Европы во вторую половину XVIII в. Не будет преувеличением сказать, что выдвинутый А.Смитом принцип laissez – faire проистекал из религиозных воззрений шотландского ученого. Политическая экономия не была в его изложении самостоятельной дисциплиной, представляя собой четвертую заключительную часть курса, включающего также теологию, этику и юриспруденцию. В отрыве от теологического уровня экономический раздел предстал бы в деформированном виде, как оно и случилось у последователей смитовского подхода.

Концепция саморегулирующегося рынка напрямую связывалась с получившим широкое распространение в просветительской среде пантеистическим учением. Пантеизм, как известно, подразумевает природную эманацию божественной субстанции. Природа в соответствии с этим пониманием наделяется качеством разумности.

Отсюда и проистекает концепт саморегулирующегося рынка. Его саморегуляция допускалась на основе веры в изначальное устроение экономических механизмов в соответствии с Высшим Разумом.[55] То есть в первородном концепте презюмировалась не абсолютная свобода, а регулирование свыше. Отрицать самодостаточность рынка означало поставить под сомнение разумность божественного устроения. Являясь саморегулирующимся в человеческом значении, он был управляем в теологическом смысле. В соответствии с духом эпохи Просвещения, рыночная экономика преподносилась как бесперебойно функционирующий механизм. Даже свободная конкуренция представлялась в механическом свете. Каждый конкурирующий друг с другом субъект в общем замысле существования системы выполнял определенную свыше миссию. «Невидимая рука», управляющая рынком в теории А. Смита - это «божественное провидение».[56]

Только с учетом мировоззренческого ресурса рыночного поведения оправдывалось снятие с государства функций управления рынком. Конечно, государственное управление не могло быть совершеннее божественного. Но насколько современный экономист должен разделять данные подходы смитовской теологии?

Очевидно, что саморегулирующийся рынок жестко привязан к контексту «естественной религии» XVIII в. При избрании иных мировоззренческих парадигм логика системы рыночной самоорганизации разрушается. Необходимо также подчеркнуть принципиальное расхождение теологии Высшего разума с богословием традиционных религий (и, в частности, с православием).

Допущения А. Смита о формировании рыночной модели экономики основывались на представлении об универсальном типе человека – Homo Economicus (человек экономический). Мотивация человеческого поведения сводилась исключительно к экономическим интересам, к получению разумной выгоды.[57] Однако еще К. Поланьи опровергал смитовскую антропологию. Человек, с его точки зрения, руководствуется, прежде всего, социальными, а не экономическими мотивами. А ввиду этого его поведение далеко не всегда будет вписываться в трафарет поиска прагматической выгоды.[58]

Развенчание мифа о Homo Economicus составило в последние годы предмет исследований некоторых нобелевских лауреатов. В 1986 г. премия Нобеля с формулировкой «за исследование договорных и конституциональных основ теории принятия экономических и политических решений» была присуждена Дж. Бьюкенену. Несколько позже американский экономист писал: «Теория будет полезной, если экономические отношения распространены в достаточной степени, чтобы возможно было прогнозировать и толковать человеческое поведение. Более того, экономическая теория может быть применена к реальному миру только в том случае, если экономическая мотивация преобладает в поведении всех участников рыночной деятельности».[59].

В 2002 г. нобелевская премия по экономике была присуждена не экономисту, а психологу – израильтянину Д. Канеману. По существу речь шла о выявлении психологической вариативности оснований экономической деятельности («за интеграцию результатов психологических исследований в экономическую науку, в первую очередь касающихся человеческого суждения и принятия решений в условиях неопределенности»). В ряде работ было убедительно доказано, что тип человека экономического относительно редок. Более того, он представляет некую девиацию на фоне неэкономически мыслящего большинства человечества.[60]

Таким образом доказывалось, что саморегулирующийся рынок есть метафизическая абстракция, не имеющая ничего общего с реальным экономическим поведением людей.

С точки зрения основателя альтернативной «физической экономики» Л. Ларуша истоки концепта экономического человека следует искать в общественной доктрине Дж. Локка. Общество, согласно локковскому пониманию, представляет собой механистическое сцепление атомизированных индивидуумов. Их поведение редуцируется до трех основополагающих импульсов: «оставаться в живых» (импульс жизни), «стремиться к чувственному удовольствию» (импульс свободы), «удовлетворять жадность» (импульс собственности). Экономическая деятельность человека сводилась, таким образом, до уровня животных инстинктов.

Л. Ларуш противопоставлял локковско-смитовской модели экономики традицию ее понимания, идущую от Г. Лейбница. Альтернатива биологизации экономической деятельности виделась в ее обожествлении. Через труд в понимании Лейбница происходило уподобление человека Творцу. Саморегуляции рынка противопоставлялось сотрудничество с Богом в вечном антиэнтропийном «подкручивании мировых часов».[61] В действительности, оставляя в стороне ларушевский полемический запал, следует признать, что альтернативность локковской и лейбницевскиой моделей экономики отражала различие двух теологических подходов нового времени. Деистический концепт апеллирует к принципу креационистского управления экономическими процессами, пантеистический – к их естественной саморегуляции.[62]

Положенная в основу классической либеральной теории модель «экономического человека», трактуемого А. Смитом как лица, наделенного эгоизмом и стремящегося ко все большему накоплению богатств, служит давней мишенью всесторонней критики.[63] Еще в 90 – гг. XIX в. основоположник институционализма в экономике Т.Б. Веблен указывал, что смитовская экономическая антропология безнадежно устарела. Поведение человека в сфере экономики, пояснял он, не сводится к мотивам материальной выгоды. Оно имеет гетерогенную природу, конструируемую еще и из таких компонентов, как традиции, поведенческие нормы, инстинкты самосохранения и сохранения рода, подсознательные склонности к соперничеству, подражанию, любопытство и т.п.[64]

С развернутой критикой смитовско – бентамовской модели «экономического человека» выступил в свое время с позиции теории построения экономики духовного типа С.Н. Булгаков. Единого, универсального, данного на все времена «economic man», замечал философ, никогда не существовало. Каждая мирохозяйственная эпоха и каждая культура создавали свой доминирующий образ экономического человека. Такого рода духовный тип был сформулирован и в рамках христианской этической традиции. Смитовско-бентамовская модель «экономического человека» есть продукт исторически определенного мировоззренческого контекста. С.Н. Булгаков прочно связывал его возникновение с просветительской идеологией XVIII в., преломляющейся в классической политической экономии, с одной стороны, через веру в предустановленную естественную гармонию, а с другой, через взгляд на общество, как совокупность атомизированных, взаимно отталкивающихся представителей различных интересов. Таким образом, - резюмировал философ, – сложилось доминирующее в классической политической экономии представление о человеке, «который не ест, не спит, а все считает интересы, стремясь к наибольшей выгоде с наименьшими издержками»[65]. Конечно же, любая хозяйственная система есть механизм. Но, оговаривается С.Н. Булгаков, она «не есть и никогда не может быть только механизмом, как и личность не есть только счетная линейка интересов, а живое творческое начало. Хозяйство ведет хозяин».[66] Данная булгаковская оговорка существенно опережала экономическую теорию своего времени. По существу, она закладывала основания для формирования новой методологии, совмещающей феномены законов и ценностей в сфере экономики.[67]

Современный израильский психолог Д. Канеман в очередной раз опроверг базовое для экономического дискурса смитовской модели представление о рациональности поведения человека. Для большинства людей поведенческие мотивы формируются не столько расчетом собственной выгоды, сколько эмоциями, различными фобиями, воспоминаниями, предрассудками и стереотипами. Расчетной логике абстрактного экономического человека противопоставляется эвристическая модель принятия решений. Значимость выводов Д. Канемана подчеркивает присуждение ему нобелевской премии по экономике, что, вместе с тем, означает признание на высшем научном уровне несостоятельности модели «экономического человека».[68] Однако для ортодоксальной теории, на позициях которой стоят сейчас главным образом сторонники монетаристского направления, сохраняют свою актуальность положения экономической детерминированности. Так, нобелевский лауреат Г. Беккер пишет о возможности сведения психологических факторов к измерению и оценкам через призму материальной выгоды человека («экономический бихевиоризм»).[69]

Сконструированный А. Смитом и особенно И. Бентамом образ «экономического человека» как «потребителя – гедониста» прямо противоречит логике развития экономики.[70] Максимизация потребления не обеспечивает развитости. Она достигается как раз прямо противоположным способом. Предприниматель ориентирован не на потребление, а на капиталовложения, инвестирование будущего. Не случайно возмущенный утилитаризмом Бентама К. Маркс охарактеризовал английского философа «гением буржуазной глупости».[71]

В мировом экономическом развитии прослеживается зависимость темпов роста экономики от долевой минимизации в рамках доходов от ВВП масштабов личного потребления. В качестве примера, для иллюстрации данной связи целесообразно взять экономически и культурно сопоставимые страны. Так наивысшие темпы роста среди государств Европейского Союза с большим отрывом демонстрировали в 1990-е гг. Ирландия и Люксембург. Но именно эти две страны занимали последние места в ЕС по доле расходов ВВП, идущей на цели личного потребления. Обратная зависимость указанных показателей прослеживается в целом и по другим европейским экономикам[72] (рис.1.2.1).

Рис. 1.2.1. Сопоставление показателей темпов роста ВВП (1991 – 2000 гг.) и расходов на конечное потребление домашних хозяйств в странах ЕС.

«Метафора часов» и «метафора дерева»