Процессов в истории России

Если взять применительно к истории России двадцатого столетия в качестве реперных точек исходные (начало века) и итоговые (конец века) показатели демографии, то может сложиться впечатление, что траектория движения населения весьма точно совпадает с модельным трендом демографического перехода. Однако амплитуда колебаний на этом временном интервале оказывается более велика, чем предполагает сам тренд. Зигзаги естественного воспроизводства населения в России в двадцатом столетии не укладываются во многих своих спадах и подъемах в монистическую схему демографического перехода. Совершенно не соотносится со схемой демографического перехода динамика естественного воспроизводства населения в Российской империи в XIX столетии. Какие бы то ни было устойчивые тренды популяционного движения отсутствовали. Изменение общих коэффициентов рождаемости и смертности осуществлялось неравномерным, а вовсе не поступательным образом. Рождаемость, которая, казалось бы, должна снижаться, возрастала, а смертность, должная уменьшаться, напротив, увеличивала свои коэффициентные показатели (рис. 1.1.13). [39]

 

Рис.1.1.13. Динамика естественного воcпроизводства православного населения в Российской империи на протяжении XIX в., на 100 жителей.

 

Демографическая история Российской империи позволяет четко проследить маятниковую траекторию динамики естественного воспроизводства населения. В XIX в. была замечена устойчивая повторяемость (в идеологическом смысле) российских государей через одного. Доминанта западнических тенденций в политике одного неизменно сменялась почвенническим поворотом в последующем царствовании. Наложение на шкалу интронизаций показателей репродуктивной активности российского населения точно фиксирует западническо-почвенническую идентификацию монархов. При царях-«западниках» общий коэффициент рождаемости в России, варьируя по годам, в целом снижался, тогда как при «почвенниках» возрастал.

За годы либерального правления Александра I число родившихся на 1000 человек населения уменьшилось с 43,7‰ до 40‰. Тенденция снижения рождаемости изменилась лишь в последние годы александровского царствования, точно совпав по времени с идеологической переориентацией властей на консервативные ценности.

При консерваторе Николае I происходил стремительный рост репродуктивных показателей. Никогда в новое время в истории России коэффициентная статистика рождаемости не возрастала столь динамично и в столь продолжительном интервале, как в николаевскую эпоху. К середине XIX в. был достигнут российский репродуктивный максимум. Реформаторский либеральный курс Александра II устойчиво коррелирует с заметным снижением общего коэффициента рождаемости. Показатели репродуктивности снизились за «эпоху великих реформ» с 52,4‰ до 47,5‰. Единственный зигзаг в сторону повышения рождаемости за четверть столетия правления Александра II пришелся на начало 1870-х гг., будучи связан с происходившим в контексте борьбы с революционной угрозой некоторым консервативным откатом от изначальной реформаторской идеологии.

При идентифицируемом в качестве православного консерватора Александре III процесс падения рождаемости был остановлен. Наблюдалось пусть не столь стремительное, как в николаевскую эпоху, но все же статистически четко фиксируемое повышение репродуктивного потенциала населения. В год вступления Александра III на престол общий коэффициент рождаемости составлял 47,5‰, в год смерти – 48,6‰. Наиболее ощутимым демографическим импульсом явился сам факт смены идеологического вектора развития страны в 1881 г. Следующий 1882 г. стал рекордным для России по единовременному возрастанию репродуктивной динамики. Число новорожденных увеличилось по сравнению с предыдущим годом почти на четверть миллиона. Общий коэффициент возрос на 3‰. Еще более динамично в сравнении с общероссийскими показателями за годы правления Александра III осуществлялся рост репродуктивной активности православной части населения империи. В прямом диссонансе с современной демографической конъюнктурой РФ наивысший уровень репродуктивности (общий коэффициент рождаемости выше 50‰) в России конца XIX в. фиксировался в губерниях с этническим доминированием русских: Рязанской (58,1‰), Самарской (57,5‰), Оренбургской (56,7‰), Воронежской (55,6‰), Саратовской (55,3‰), Пензенской (55,0‰), Екатеринославской (54,6‰), Орловской (53,6‰). Наименьшей репродуктивной активностью (менее 30‰) отличались регионы, традиционно находящиеся в зоне сильного западнического влияния – Петербургская губерния (25,8‰) и остзейский край (28,9‰).

Инерция православно-этатистского консерватизма эпохи Александра III определяла интенсивное повышение статистики рождаемости и для проходивших в прежнем идейном формате первых лет правления Николая II. Прирост в показателях общего коэффициента рождаемости составлял 0,4-0,5 ‰ в год. Характерно, что вопреки логике теории демографического перехода о корреляции компонентов естественного воспроизводства общий коэффициент смертности при этом снижался – от 40,5‰ в 1892 г. до 31,4‰ в 1897 г. Только в дальнейшем, в период идеологических метаний Николая II времен новой революционной волны кривая рождаемости в России пошла вниз.

Таким образом можно констатировать, что даже при ограниченных уровнем технического развития возможностях информационного ресурса Российской империи идеология, декларируемая властью, прямым образом сказывалась на демографическом состоянии популяции.[40] Что же говорить о современных управленских возможностях воздействия через формирование мировозренческо-ценностных установок на популяционную динамику?!

Практически на всем протяжении XX столетия динамика естественного воспроизводства населения в России осуществлялась в иных направлениях, чем предписывавемые в теории «демографического перехода». Модернизационные тренды, как указывалось выше, определялись перспективой увеличения продолжительности жизни и сокращения рождаемости. В данном направлении шло демографическое развитие России по существу только в межреволюционный период 1905-1917 гг.

Десакрализирующий надлом массового сознания начала XX в., выраженный, прежде всего, в идеологической инверсии первой российской революции, не замедлил негативно отразиться на репродуктивной активности. В 1905 г. общий коэффицент рождаемости у русских составлял уже 47,8 ‰, а в 1908 г. – 47,4 ‰. Статистика последующих лет фиксировала стабилизацию показателей репродуктивности. Несмотря на некоторый спад, пришедшийся на время первой российской революции 1905-1907 гг., динамика рождаемости в Российской империи оставалась наивысшей в Европе.[41]

Даже в годы Первой мировой войны, согласно расчетам демографов, население Российской империи возросло на 2,6 млн., что составило 1,9%. Только в наименее успешном в военном отношении пораженческом 1915 г. имелась отрицательная динамика. Естественный прирост населения России, несмотря на то, что она несла в боях самые крупные людские потери среди воюющих государств, перекрывал статистику гибели солдат и офицеров. Вопреки всем тяготам военного времени смертность среди гражданского населения оставалась на прежнем уровне. Российская империя превосходила в период Первой мировой войны по уровню естественного воспроизводства населения невоюющие европейские страны. Так, если у нее в 1915 г. коэффициент прироста составлял 9,3‰, то у Швеции – 6,9‰, а Швейцарии – 6,2 ‰.[42]

Сразу же после окончания Гражданской войны, с 1921 г. в России начался новый демографический подъем и по показателю продолжительности жизни, и по рождаемости. Рост репродуктивности отмечался даже в условиях пандемии голода 1921 – 1922 гг. Поддержание высокого уровня рождаемости определялось, с одной стороны, преимущественной включенностью в осуществление репродуктивных функций лиц, получивших еще досоветское религиозное воспитание, ментально связанных с традицией православных семейных ценностей.

Другое обстоятельство, стимулирующее высокий уровень рождаемости, имело идеологическую природу. Пропагандистская апелляция большевиков к «светлому будущему» в значительной мере сказывалась на репродуктивной ориентированности народа («если не мы, то дети, уж точно, будут жить при коммунизме»). Психологическая уверенность в завтрашнем дне, усилившаяся после революционной неразберихи, оказывалась более весомым фактором демографических показателей, чем крайне тяжелое материальное положение населения первого десятилетия советской власти.[43] Похожий психолого-демографический эффект наблюдался в 1985 г в связи с новыми «ветрами надежд» горбачевской перестройки, правда быстро выдохшейся.

Фаза репродуктивного подъема первой половины 1920-х гг. еще могла быть объяснена через феномен компенсаторного (по отношению к годам Гражданской войны) воспроизводства. Но последующие тенденции популяционной динамики опровергают данную аргументацию.

Природа очередного демографического упадка конца 1920-х – первой половины 1930- гг. определялась не только трагедией коллективизации. Спад начался еще в 1926 г., т.е до начала процесса массовой коллективизации. Фактором репродуктивного упадка в данном случае следует, очевидно, признать инерцию революционной ценностной трансформации – воздействие левацкой интернационалистской идеологии, разрушение консервативных традиций патриархальной семьи, русофобию.

Сообразно с логикой «цивилизационного маятника» новая фаза демографического подъема должна была совпасть со сменой вектора развития от универсалистской к цивилизационной парадигме.[44]

Черты такого рода ценностной инверсии частично обнаруживаются в установлении с середины 1930-х гг. сталинской национал-большевистской модели социализма (системы, ориентированной на синтез идей социализма с национальными ценностными традициями российской и даже русской государственности). В сфере семейно-брачных отношений это, прежде всего, выразилось в переходе от левацкой половой эмансипации к поддерживаемому законодательно семейному ригоризму (запрет абортов, усложнение бракоразводной процедуры). Новый подъем рождаемости второй половины 1930-х гг. вновь опровергает модельный тренд «старения нации». Понятие «сталинский демографический ренессанс» уже вошло в научный обиход. [45] Им характеризуются периоды роста кривой естественного воспроизводства населения в СССР в 1935-39 гг. и 1948-53 гг.

Успешность показателей демографии возводится И.В. Сталиным в разряд государственной идеологии. Высокая рождаемость и низкая смертность определяются в качестве имманентных черт социалистического строя. Снижение репродуктивности населения, напротив, оценивалось как характерный признак капитализма и преподносилось в качестве проявления его глубинного кризиса. ^[46]

Феноменом «отложенной рождаемости», компенсаторной по отношению к периоду голода 1932-1933 гг., сталинский демографический ренессанс не исчерпывается. В демографической динамике второй половины 1930-х гг. фиксируются два различных по репродуктивной интенсивности периода – (1935 – 1936) гг. и (1937-1939) гг. По логике компенсаторного концепта максимальный подъем рождаемости должен был прийтись на первый из означенных отрезков, тогда как в действительности наблюдалась прямо противоположная тенденция. Наиболее успешным в репродуктивном отношении оказался 1939 гг., удаленный на шесть лет от окончания эпохи «голодомора»(рис. 1.1.14). ^[47]

Рис.1.1.14. Динамика рождаемости в СССР в 1934-1939 гг.

 

Возросший в годы Великой Отечественной войны духовный потенциал советского общества также нашел, несмотря на всю сложность положения страны, проявление в демографической сфере. Демографическая динамика военных лет четко разделяет периоды 1941-1942 гг. и 1943-1945 гг. Череда поражений первого из этих этапов порождала чувство перманентной психологической тревожности, сопровождалась резким увеличением смертности среди тылового населения. Начиная же со Сталинградской победы, количество умерших в тылу стремительно сократилось. Смертность населения за этот период оказалась даже на порядок ниже, чем в довоенные и послевоенные годы (рис. 1.1.15). [48]

 

Рис.1.1.15. Смертность тылового населения периода Великой Отечественной войны

 

Достигнутая в последней трети XX в. стабилизация общественной жизни не привела к сближению западных и российских (советских) векторов популяционного движения. Отсутствие войн, голода, репрессий, пандемий, на которые сторонники демографического перехода ссылались в других отмеченных случаях, как на обстоятельства, деформировавшие модель модернизации естественного воспроизводства,[49] делало рассматриваемый период идеальным для верификации теоретических положений.

Продолжительность жизни в СССР, несмотря на устойчивое улучшение материальных условий существования, в течение двух десятилетий снижалась. Без обращения к духовно-психологическому фактору данная тенденция не имеет рационального объяснения. Уровень материального обеспечения граждан СССР пусть не стремительно, но все же поступательно возрастал. От прежней репрессивной политики государство отказалось. Тем не менее, демографический результат по рассматриваемому параметру лишь ухудшился. Советский Союз вообще являлся единственным государством мира (включая развивающиеся страны) с длительной отрицательной динамикой продолжительности жизни населения. Некоторые из демографов объясняют данный феномен, как отдаленное эхо военных потерь. Но в таком случае аналогичный спад в продолжительности жизни должен был наблюдаться и в других государствах, имевших в период Второй мировой войны существенные потери по отношению к численности населения. Однако ни в одном из них ничего подобного не произошло. Более того, как раз в то самое время, когда СССР столкнулся с крупной тенденцией сокращения продолжительности жизни, в ФРГ, Японии, Югославии и др. происходило устойчивое ее возрастание (рис.1.1.16). ^[50]

 

Рис.1.1.16. Продолжительность жизни населения в странах, понесших существенные потери во Второй мировой войне, в послевоенный период

 

Очевидно, мобилизационный идейный ресурс советской системы сталинского и хрущевского периодов и являлся одним из решающих факторов поддержания витального состояния народа. Идеология коммунизма еще находилась на восходящей фазе своего развития. Перспектива построения коммунистического общества в обозримом будущем порождала психологическую уверенность, благоприятно сказываясь на всех демографических показателях. Эпоха застоя оказалась временем идейно-духовного разложения советского человека, утраты им общественных идеалов. Именно в этот период усматривется начало идеологического перерождения советской партийно-государственной элиты, в конце концов приведшего к распаду СССР. Фактический отказ от жестких принципов идеократии не замедлил сказаться в демографической сфере. Произошедшее в середине 1960-х гг. изменение направленности динамики продолжительности жизни удивительным образом точно совпало с новым политическим поворотом в истории советской государственности.

Неучтенным фактором в объяснении спада продолжительности жизни в СССР является также то обстоятельство, что именно во вторую половину 1960-х гг. в критическую возрастную фазу вступила первая из генераций, вошедшая во взрослую жизнь уже в советское время. Витальный потенциал новых поколений оказался существенно ниже, чем у тех, которые сформировались в духовном плане еще в дореволюционную эпоху, пройдя через систему религиозной воспитательной традиции.

Кратковременный демографический подъем 1980-х гг. имеет многофакторное объяснение. Наряду с мерами по материальному стимулированию рождаемости и борьбой с алкоголизмом определяющее воздействие на показатели естественного воспроизводства населения имело повышение психологического тонуса общества, связанного с духовной атмосферой обновления. На смену геронтократическому застою, казалось многим, приходит новый тип обновленного социализма с «человеческим лицом», однако надеждам не суждено было оправдаться. Наступившее разочарование вызвало психологическую депрессию, не замедлившию негативный образом сказаться в сфере демографии. [51]

Показательному примеру советской политики второй половины 1980-х гг., доказывающему принципиальную возможность управленческого воздействия на сферу демографии, сторонники теории «железного» демографического детерминизма противопоставляют довод об «оттянутой смертности». Согласно этому взгляду в результате неоправданного вмешательства государства в демографические процессы произошел некий временной сдвиг. Все те, кто должен был в соответствии с предшествующим трендом, умереть еще во второй половине 1980-х гг., умерли в начале 1990-х. Искусственный демографический подъем и вызвал якобы последующий компенсационный с точки зрения параметров демографии спад. Однако утверждению о том, что будто бы умершие в ельцинский период истории России должны были уйти из жизни еще в эпоху М.С. Горбачева, противоречит анализ динамики возрастной структуры смертности.

В 1990-е гг. наблюдался резкий прирост категории умерших, находящихся в трудоспособных возрастах, по отношению к которым понятие «оттянутая смерть» была малоприменима. О каком временном сдвиге смертности можно говорить применительно к человеку, ушедшему из жизни вследствие убийства, производственной травмы или инфекционного отравления? Да и каков лаг по времени оттянутой смерти? Очевидно, что он не может быть, и в принципе, растянут на двадцатилетний период. С точки зрения теории отсроченной смертности было бы понятно увеличение числа умерших в начале 1990-х гг. Но и с наступлением 2000-х он по прежнему находился на столь же высоком уровне, поражая генерации, вступившие во взрослую жизнь уже в «послезастойные» периоды отечественной истории, к которым, в силу этого, тренды советской «алкогольной» смертности, казалось, не должны быть применены..^[52]

Беспрецедентная по своим масштабам для мирного времени демографическая катастрофа России 1990х гг. есть, вероятно, наиболее весомый довод против рецептуры универсалистского пути развития России. В 2000 г. С приходом новой политической команды В.Путина, частичным отходом от ельцинских времен «цивилизационный маятник» вновь начал корректировать вектор своего движения. Одновременно в демографии наметилась пока еще слабо выраженная тенденция выхода из состояния депопуляции и начала нового репродуктивного подъема. Вопрос в настоящее время заключается в том, сможет ли отмеченная тенденция приобрести характер тренда, или окажется лишь эпизодом в процессе репродуктивного угасания России. Разрешение данного вопроса во многом зависит от позиции и профессионализма государственной власти.